в траву на летном поле росистую упасть.
Нежнее нет свиданья, дозволь тебя обнять…
Так после расставанья приходит к сыну мать.
* * *
Свет утра расплывчат и жидок,
он льётся по белым холмам.
Холодные губы снежинок
к моим прикоснутся губам.
Мы так же всё время рискуем
растаять в редеющей мгле,
прощальным скрепив поцелуем
любовь нашу к этой земле.
* * *
Был чист тот вечер, как родник,
в осинность рощицы опущенный:
листва нависла над опушкою,
как рыжий лисий воротник.
Был чист тот вечер, как родник.
И мягок был зелёный мох.
И что-то мы вдыхали с ветром.
И шляпой старою из фетра
туман на землю рядом лёг.
Я это выдумать не мог.
Он плыл, стекая, как гуашь,
и обнимал листвой летящею.
Совсем уже по-настоящему
входил октябрь, как видно, в раж.
Такой нечаянный витраж.
* * *
Мы все усложнили. Мы любим – и то на бегу.
Враждуем, взрослеем – и всё это так торопливо.
А время несётся – сквозь радость и нашу беду,
и, может быть, только мгновенье осталось до взрыва.
И мысли ещё в поднебесье порою парят.
Устойчиво всё. И не рушатся мифы и стены.
Как поезд курьерский, на всех своих мчится парах
неведомый гость из какой-то враждебной системы.
Материя смертна. Вселенная мрака полна,
и разум бессилен измерить её протяженье.
Начала ей нет – ведь у бездны не может быть дна:
в ней царствует хаос, в ней вечно лишь только движенье.
Но кто-то пророчит: минуют века и века,
и все повторится, и к атому сложится атом,
и вновь мы родимся – из трав и тычинок цветка,
из пламени плазмы – такими, как были когда-то.
Так верить заманчиво в этот далёкий повтор,
в рожденье из пекла сверхновых, из ядерной топки,
в бессмертье Земли, её рек, водопадов и гор
и в нашу вторичность, что нам обеспечат потомки.
Мы будем другими. Мы будем умнее в сто крат.