Догмат крови

– Геть отсюда, байстрюки! – грозно прикрикнул на них Голубев.

У входа в пещеру валялись огарки свеч, оставленных зеваками. Студент поднял огарок, зажег его и протиснулся внутрь пещеры. В боковом ответвлении была неглубокая ниша, на стенке выделялось темное пятно. Голубев отковырнул перочинным ножом кусочек и положил его в носовой платок. Недалеко от входа темнело еще одно пятно. Студент мысленно рассуждал, стараясь подражать Шерлоку Холмсу. В пещере всего два кровавых пятна: одно в нише, где голова мальчика соприкасалась со стеной, другое, совсем маленькое, у входа – скорее всего преступники случайно оставили кровавый след, затаскивая труп внутрь.

Следующий час Голубев методично обшаривал склоны оврага, но ничего примечательного не нашел. Постепенно подкрался вечер, голоса людей вдали стихли. Глядя на поднимавшийся с луга туман, студент ломал голову над тем, кто мог спрятать тело убитого в пещере. В полутьме угрожающе шумели деревья и казалось, что кто-то крадется к пещере. Говорят, что злодеев тянет на место преступления. Голубев подумал, что неплохо бы устроить засаду. Мелькнула мысль, что мать и отец сойдут с ума от волнения, если он без предупреждения не придет домой ночевать, но он тут же одернул себя: «Неужели я боюсь, ищу предлога, чтобы уйти домой, в безопасное место? Нет, конечно! Докажу самому себе, что я не трус». Студент сжал эфес шпаги и решительно шагнул в зловещую пещеру.

От глиняных стен тянуло могильной сыростью. Владимир сел в нише, согнув ноги в коленях. Через полчаса, когда зубы начали выбивать непрерывную дробь, он пожалел, что не захватил из дома шинель. Стараясь согреть пальцы, он сунул руки в карманы и нащупал манускрипт, полученный от Адама Любинского. Прекрасная возможность скоротать время. Надо только сделать так, чтобы свет не был виден снаружи. Он чиркнул спичкой о подошву сапога, зажег огарок свечи, укрепил ее в нише и поднес к глазам свиток, стараясь разглядеть полустертые латинские литеры.

Документ был датирован 1753 годом – в ту эпоху Правобережная Украина ещё пребывала под властью Речи Посполитой. Манускрипт представлял собой приговор житомирского коронного суда и был составлен на запутанной латыни, совсем не похожей на простой и изящный стиль записок Юлия Цезаря или поэтических произведений Овидия, которыми пичкали гимназистов. С трудом одолевая нагромождение судебных терминов, он перевел несколько периодов, и его сразу бросило в жар. Больше всего студента поразило, что трагедия, разыгравшаяся более полутораста лет тому назад в окрестностях Житомира, до мельчайших подробностей напоминала убийство на окраине Киева.

Перед польским коронным судом предстали несколько евреев из местечка Маркова Вольница. Поскольку обвиняемые путали и сбивали следствие, коронной суд постановил: «ad investigandam rei veritatem» – «в целях постижения правды дела, дабы Мастер Святой Справедливости…». Студент на секунду задумался, потом сообразил, что так называли палача. «Дабы Мастер Святой Справедливости испытал обвиняемых «ter ad moto igne» – при трехкратном приближении огня». В результате было установлено, что арендаторы Янкель и Эля, подстрекаемые раввином Шмайером, похитили шляхетское дитя по имени Стефан, четырех лет от роду, которое шло домой в Маркову Волицу от воза, на поле стоящего, с какового ссадил его отец, рожденный Адам Студзинский. «Двое неверных поймали оное дите и увели в чащу, где неверный Эля до поздней ночи разными словами его развлекал. Засим неверный Янкель, найдя лошадей, привез шляхетское дитя в кабак, в Марковой Волице находящийся, накормил хлебом, обмакнутым в водке, и положил за печку, где оно целую ночь спало».

На следующее утро в Маркову Волицу прибыли паволочский раввин Шмайер, его сын Шмайер-младший, а также синагогальный служка Кива и еще двенадцать евреев из соседних местечек. Изуверы разбудили ребенка и «поставили его ногами на миску, на столе стоящую, а после дьявольской молитвы или собственного богохульства раввин Шмайер ножичком его в сердце ударил, другие же гвоздями и большими булавками попеременно его кололи и мучили и гвозди за ногти вбивали, соревнуясь друг с другом без боязни, принимая в своем заблуждении „pro actu meritorie scelestum facinus“ – преступное дело за доблестный поступок, поднимая его руки вверх и вниз их опуская с целью более сильного истечения крови, друг друга заменяя при истязании дитяти. Наконец, неверный Шмайер, харлеевский арендатор, едва дышащее после столь тяжких мучений дитя за голову взяв, свернул ему шею и держал его до исхода души и выточении последней капли крови».

Оторвавшись от свитка, Голубев с содроганием взглянул на кровавое пятно перед своими глазами. Наверное, то была последняя капля крови, выточенная из ребенка. Он представил, как извивается слабое тельце в руках изуверов, как фонтаном бьет кровь из голубой жилки на виске, как трепещет и опадает от последнего удара детское сердечко. А потом обескровленный труп прячут в пещеру в нишу, пред которой он сейчас сидит. Ему стало жутко, но студент, пересилив себя, снова углубился в страшное повествование. Изверы, «разделив кровь ребенка в разные сосуды, „cu praedo inocentis sanguinis“ – с добычей невинной крови разбежались», бросив детское тело в роще, где оно было найдено его отцом шляхтичем и местными крестьянами.

Вот и последние строки свитка. Коронной суд постановил: «чтобы неверных раввина и Киву паволочских, Мейера Мордуховича Шмайера-сына, харлеевского, Элю и Янкеля, арендаторов из Марковой Волицы, как первых зачинщиков и главарей бесчеловечного, более чем языческого неистовства, предводителей и изобретателей, Мастер Святой Справедливости с рыночной площади и от позорного столба из города Житомира провел бы с обеими руками, связанными по локти конопляными веревками, облитыми смолой и зажженными, под виселицу, стоящую в стороне села Станимово, и приведя их под ту виселицу, чтобы по три полосы кожи со всякого содрал и затем живьем четвертовал, головы на кол вбивал и четверти по кольям поразвешивал».

Дочитав свиток, Голубев прислонился плечом к глиняной стене и закрыл глаза, воображая жестокую казнь во всех подробностях. Вот процессию осужденных подводят к плахе. Мастер Святой Справедливости отсекает топором голову изувера и насаживает ее на кол. Бородатая голова мучительно закатывает глаза и беззвучно шевелит толстыми вывороченными губами. Внезапно глаза открываются и изумленно таращатся на студента. Владимир вскрикнул, и в тот же миг голова исчезла из проема пещеры. Он сидел, ничего не понимая, и вдруг сообразил, что какой-то человек с черной всклоченной бородой только что заглядывал в пещеру. Выхватив шпагу, студент выскочил из пещеры. К его удивлению наверху уже брезжил рассвет. Наверное, он провел много времени за переводом, а потом нечаянно задремал. В белесой предрассветной мути можно было разглядеть стволы деревьев. Студент прислушался. Полнейшая тишина. Теперь он уже не знал, был ли человек или ему приснилось?

Пройдя несколько сот шагов, он чуть не свалился в глубокий яр, на другой стороне которого шла глухая деревянная ограда. Голубев спустился вниз, и его ноги увязли в светло-желтой глине, размываемой небольшим ручьем. Перебравшись через овраг, он осмотрел деревянную ограду. Забор был старым, из прогнивших досок, но в одном месте белела свежая заплатка. Студент подтянулся на руках, влез на забор и огляделся. Перед ним примерно в ста саженях торчали две высокие кирпичные трубы. По длинным навесам, под которыми сохли штабеля необожженного кирпича, нетрудно было догадаться, что перед ним довольно большой кирпичный завод. Юноша спрыгнул вниз и оказался на совершенно безлюдной территории. Он прошел мимо одного из длинных навесов, в конце которого была устроена гофманская печь с дюжиной загрузочных отверстий, напоминавших голодные пасти. За гофманской печью находилось приземистое бревенчатое здание. Из крошечного окошка под самой крышей доносилось лошадиное фырканье.

Уже полностью рассвело, но вокруг по-прежнему не было ни души. Ниже по склону зияла огромная яма, на краю которой приютились незаконченные постройки. Очевидно, это было глинище, откуда брали материал для изготовления кирпичей. Голубев обернулся и увидел нечто любопытное. Склон горы был выровнен, и посредине утоптанной круглой площадки торчал столб с поперечным бревном, к которому крепились два больших колеса. «Должно быть, от старинных пушечных лафетов», – подумал студент. Подобные сооружения предназначались для растирания глины и назывались «мяла». В мяло запрягали лошадей, они брели по кругу, лафетные колеса катились по земле и растирали глиняные комья в однородную массу.

Мяло чем-то напоминало карусель на Контрактовой ярмарке. Владимиру захотелось согреться, и он, упершись руками в перекладину, толкнул громоздкое сооружение. Лафетные колеса с трудом сдвинулись с места и медленно покатились. Потом их ход убыстрился, и мяло закрутилось, как настоящая карусель. Юноша повис на перекладине, мимо него медленно проплывали навесы для сушки кирпича. Вдруг краем глаза он увидел человека, вышедшего из-под навеса. Бороздя каблуками мокрую глину, Голубев попытался остановить мяло, но центробежная сила вытолкнула за пределы площадки. Не удержав равновесия на скользкой поверхности, он опрокинулся навзничь и, словно по ледяной горке, подъехал прямо под ноги чернобородого мужчины с суковатой дубиной в руках.

Владимир пружинисто вскочил на ноги, изготовившись для защиты, но человек с дубиной не собирался нападать. Внешностью он был наделен, как любили говорить обитатели черты оседлости, «по образу и подобию Божьему». Крючковатый нос занимал добрую треть лица, испещренного глубокими морщинами. Картину дополняли длинные пейсы. Чернобородый подслеповато щурился из-под очков в тонкой стальной оправе, потом, отбросив дубину, удивленно поднял плечи.

– Я хотел прогнать лукьяновских хлопцев и шо бачу? Взрослый паныч катается на мяле, як малое дите?

– Ты кто такой? – спросил Голубев.

– Хорошенькое дело, кто я такой? Я таки приказчик кирпичного завода. А вот кто такой буде паныч и шо он робит здесь в ранний час? Але паныч высматривает лошадей в конюшне? Таки пусть паныч не беспокоится понапрасну, там не лошади, а хвороба, шо самый бедовый конокрад не позарится.

– Не ты ли заглядывал в пещеру, где нашли тело замученного жидами отрока? – сурово спросил Владимир.

Еврей в ужасе замахал руками.

– Вай мир! Такой молодой, разумный паныч повторяет, прошу прощения, глупости. Я простой человек, святой Торе не обучен, но я знаю, шо никак нельзя загубить чужую душу, да еще, страшно сказать, душу ребенка! Мы, евреи, обожаем детей. Бог за наши страдания наделил нас плодовитостью, я отец пяти детей. У меня сын Пиня, гимназист, такой умный, нет головы светлее в целой империи. Разве я могу желать зла другим родителям? Я много лет живу на Лукьяновке, и спросите людей, обидел ли я кого? Таки вам расскажут, как однажды хоронили одного бедняка и хотели пронести его на кладбище прямой дорогой через яры. Хозяин соседней усадьбы, русский, пусть то заметит себе паныч, не захотел, чтобы гроб несли через его владения, а я дозволил пройти через завод. Потом все дивились, что православный запретил, а жид разрешил.

– Охотно верю. Вы рады похоронам православных! Как это у вас говорится: «Сегодня один, завтра другой!» Ну, да ладно, я до тебя еще доберусь!

Студент недобро посмотрел на еврея-приказчика, выждал, когда тот отвел взор, и только после этого повернулся к нему спиной. Он пересек площадку и уткнулся в ветхий забор. Часть досок была выломана, и студент без труда нашел брешь, которая привела его в соседний сад. За стволами приготовившейся зацвести черешни и голых еще яблонь виднелось какое-то строение. Толстая баба, стоявшая на крыльце с корзиной белья, подозрительно взглянула на студента, кривоногий мужичонка высунулся из окна флигеля и проводил его любопытным взором. Владимир подошел к воротам и уже собирался выйти на улицу, когда услышал звонкие детские голоса. На ступеньках наружной деревянной лестницы, которая вела на второй этаж кирпичного дома, примостились две девчонки, по виду лет восьми-девяти, и мальчишка, чуть старше их возрастом. Девчонки громко зевали, но, увидев испачканный парадный мундир Голубева, сразу оживились и захихикали.

– Ось який гарный паныч! Брудний як порося!

– Я упал с мяла, – пояснил студент, пытаясь отряхнуть мундир.

– Ой, незграбний! Мы вси катаемося на мяле, тильки не падаемо, коли Мендель нас шугае.

При этих словах студент сразу же встрепенулся. Надо бы подробнее расспросить девчонок о порядках на заводе, о подозрительном Менделе. Чем бы их расположить в свою пользу? Пошарив по карманам, он обнаружил несколько мятных конфет и протянул их девочкам. Младшая бойко потянулась к конфетам тоненькой ручонкой, за ней то же самое сделала старшая. Мальчишка не притронулся к угощению.

– Угощайся, Женька, будь ласка! Паныч задарма дае!

Но Женька не поддался на уговоры сестер. Он смотрел на студента злым взглядом исподлобья, словно зверек, готовый искусать протянутую ему руку. Голубев спросил девочек:

– Вкусно?

Они обе заговорили, не прекращая чавкать набитыми ртами:

– Известно, конфекты. Нам Мендель гостинец носил.

– Вы же сказали, что он вас гонял?

– Известно, гонял. А на другой день пришел с кульком конфект и просил не трепаться, шо вин нас гоняв.

– Вы знали Андрюшу Ющинского, которого недавно убили?

– Андрюшку? Домового? Бедовый був хлопец. Ходил по кладбищу ночью и не боялся мертвяков. Тому його прозвали Домовым.

– Женя, ты дружил с Андрюшей? – спросил Голубев конопатого мальчишку.

– Отлезь, гнида! – грубо ответил тот.

Голубев сообразил, как разговорить его. Мальчишка держал в руке странное сооружение, представлявшее собой грубую модель аэроплана. Кивнув на деревянную модель, студент сказал:

– Это ведь не «фарман». Похож на аэроплан Сикорского.

– Так и есть! Сикорского, – сразу оживился подросток, – як его ероплан бачил, так и зробил. – Сам зробил, тильки инструмент брал у Пашки Француза.

– Отличная модель, – похвалил студент. – Хочешь я тебе устрою посещение мастерской Сикорского на Куреневке?

– Брешешь! – подросток от волнения привстал со ступеньки.

– Игорь Сикорский – мой приятель, – заверил студент.

Голубев прикинул, что всегда может сводить мальчишку к Сикорскому, одному из учредителей патриотического общества молодежи «Двуглавый орел». Но сначала надо выведать у этого Жени, не заходил ли к нему Андрюша после переезда в Слободку?

– Домовой-то? – неохотно протянул конопатый. – Домовой забегал несколько раз. Мы из рушницы стреляли. Ему Павлушка Француз зробив гарную рушницу за полтину. На лугу стреляли, потом кончился порох. Ну, мы разошлись. Тильки больше его не бачил, а через неделю его нашли в пещере.

«Через неделю! – отметил про себя студент! Тело Ющинского обнаружили 20-го марта. Из дома он ушел как раз за неделю до этого и был убит, очевидно, в тот же день. Выходит, сидящий на ступеньках мальчишка был одним из последних, если не последним, кто видел Андрюшу живым. И происходило это рядом с пещерой. Тропинка от пещеры ведет к забору, там был пролом, через который можно было вытащить труп. Дыра забита недавно, ясно, что кто-то хочет скрыть все следы. А приказчиком-то на заводе жид Мендель! Чувствуя, что он близок к цели, Владимир спросил Женю, куда направился Андрюша после того, как они постреляли на лугу.

– Пошел до церкви святого Федора. Сказал, шо мает там дело…

– Шо ты, стервец, несешь! – раздался громкий оклик сверху.

Дети мгновенно бросились врассыпную. Подняв глаза, Голубев увидел на веранде второго этажа женщину, грозившую убегающим детям. Лицо женщины напомнило студенту Шахеразаду на титульной странице «Тысячи и одной ночи», подаренной ему в детстве. С искусной рассказчицей из арабских сказок ее роднила матовая смуглая кожа, нос с горбинкой и крутые арки атласных бровей. Но самым примечательным были черные глаза, подобные ночному омуту, который много чего скрывает в своей бездонной глубине.

– Шо ты лезешь к моим детям? Али ты сыщик? – с угрозой в голосе спросила женщина, спускаясь вниз по деревянной лестнице.