Император Александр I. Политика, дипломатия

И в Вене, и в Лондоне сильно желали покончить как можно скорее греческую революцию, но желали, чтобы она была покончена турками безо всякого вмешательства, тогда как в России считали турок неспособными покончить революцию и требовали вмешательства. В ответ на требование русского правительства переменить систему действия Порта отвечала, что эта система естественна и необходима; по объяснениям турецкого правительства, «греческий народ был осыпан благодеяниями Порты и за эти благодеяния отплатил гнусной неблагодарностью, вняв дьявольским внушениям. Порта, действуя по началам справедливости, ее характеризующим, и высокого милосердия, которое постоянно испытывают ее подданные, вначале употребила только средства кротости и убеждения относительно изменников; она заставила патриарха проклясть заблудших членов греческой нации. Однако открылось, что этот самый патриарх, глава нации, был главой возмущения, ибо жители всех мест, куда были посланы грамоты с проклятиями, вместо того чтобы покориться, первые восстали. Жители области Калавраты, в Морее, родины патриарха, восстав первые, осмелились перебить попавшихся в их руки мусульман и наделали множество жестокостей всякого рода: отсюда ясно, что патриарх был главным виновником возмущения, и было доказано перехваченными письмами и документами некоторых верных подданных, что жители Морей, и особенно Калавраты, не могли бы начать возмущения, если бы не были в согласии и не были поддержаны патриархом. Каждое правительство имеет право брать и наказывать без милосердия подобных злодеев для поддержания доброго порядка и блага нации, и так как в подобных случаях не может быть вопроса о различии религии, исповедания, звания или характера, то высокая Порта, убедившись в виновности патриарха и его приближенных, свергла его с патриаршества, назначила другого на его место, и старый патриарх, ставший простым священником, понес заслуженное наказание. История Оттоманской империи представляет много примеров наказания патриархов по статусам империи, и хотя Порта не имеет нужды прибегать к статусам государств иностранных, однако при случае можно привести, что во время царя Петра I русский патриарх был наказан смертью за совершенное преступление, и потом патриарх был совершенно уничтожен. Удивительно, что такой образованный и ученый министр, как барон Строганов, мог не знать этого факта! По соглашению с русским двором Порта отправила войско в Дунайские княжества и успела истребить большое количество бунтовщиков; но всем известно, что княжества еще не совершенно очищены от них; следовательно, войска должны оставаться. Порта, согласно с договором, требовала выдачи бывшего господаря Михаила Сутцо и многих других беглецов, нашедших убежище в России. В одном из своих мемуаров русский посланник упомянул, что его двор принял беглецов под свое покровительство из великодушия. Высокая Порта не может не заметить, что договоры, установляющие взаимные отношения правительств, – одно, а личное великодушие – другое. Между правительствами, связанными посредством договоров, нет большего великодушия, как исполнение этих самых договоров. Выдача этих беглецов особенно важна для Порты в настоящую минуту; в ней заключается самое верное средство к восстановлению порядка и спокойствия в княжествах, ибо страх, что беглецы могли найти убежище в России, особенно питал подозрение между победоносным народом магометанским. Высокая Порта сама не может избавиться от справедливого недоверия, пока эти беглецы находят покровительство. Но когда беглецы будут выданы на основании договоров, тогда будущие господари будут иметь поразительный пример перед глазами. Порта получит доверие и поспешит назначить и отправить господаря».

В конце июля барон Строганов уехал из Константинополя. В Вене нашли поведение Строганова сначала нерассудительным, потом страстным, наконец, вероломным и невыносимым. В Вене сочли нужным, чтобы сам император Франц в письме к императору Александру выразил порицание барону Строганову за его поспешный отъезд и торжественным тоном представил печальное состояние Европы, подкапываемой революцией, которая ожидает новой помощи – от войны России с Турцией: «Если общество обязано, быть может, своим сохранением нашему Союзу, то надежда, что оно может выдержать самый сильный кризис, может основываться только на этом же Союзе. Настоящий кризис превосходит все предшествовавшие, потому что мир в последние годы сделал огромные шаги к своей гибели и потому что настоящий кризис грозит подкопать самые могущественные основы и единственное средство спасения для Европы от нашествия самой неистовой демагогии. Все теперь поставлено на линию громаднейших рисков. Ваше величество и я, мы с первого раза угадали план дезорганизующей партии, мы до сих пор счастливо с ней боролись; наша обязанность – не заблудиться на дороге, которую мы проходим вместе, и доказать этой партии, что ее расчеты никогда не сделаются нашими и что сознание наших обязанностей сумеет всегда преодолеть ее хитрости и ее смелость. Я не могу выразить ту скорбь, которая объяла меня при известии об отъезде посланника вашего величества из Константинополя».

Высказывая порицание русскому посланнику за его нерасчетливость в таких важных обстоятельствах, император Франц продолжает: «Знаю, что отъезд русского министра не есть еще война между вашим величеством и Портой; но Европа этого не знает, и зло, с которым мы должны бороться, более в Европе, чем в Турции. Вывод, который сделает публика из событий, который революционеры внушат жертвам своего обмана, – этот вывод будет состоять в том, что между союзными дворами нет уже более солидарности. Я знаю личное положение вашего величества при нынешних жестоких обстоятельствах; потребна вся сила вашей души, чтобы эти обстоятельства не повели к великим несчастиям. Каждый день доставляет мне доказательства обширности и силы зла, произведшего катастрофу, которая нас теперь занимает; каждый день обнаруживает пружины, приводимые в движение для поддержания пожара, и силу, направляющую всецело машину. Верьте, государь, моим словам; я поставлен так, что часто могу предчувствовать истины, прикрытые обманчивой наружностью. Достаточно наблюдать за людьми, которые теперь с необыкновенным жаром защищают самозваные христианские интересы. В Германии, Италии, Франции и Англии – это те самые люди, которые не верят в Бога, не уважают ни Его заповедей, ни законов человеческих. Не думайте, государь, что я не разделяю ваших желаний и ваших забот о благе христианского угнетенного народа; но мы сделаем зло, если противопоставим одну религию другой и если, удалясь с политической почвы, мы поставим себя на почву борьбы, которая имеет мало границ и которой результаты трудно предвидеть».

Итак, не должно сходить с политической почвы. Но это чрезвычайно трудно в Восточном вопросе; трудно даже для князя Меттерниха, который в своих инструкциях графу Лютцову принужден был сойти с политической почвы и смотреть русским взглядом. «Порта, – писал австрийский канцлер, – имеет несомненное право требовать выдачи греков, бежавших в Россию; но в то же время мы видим невозможность исполнить эту статью договора, – невозможность, заключающуюся в общем положении дел европейских и в особенном положении русского императора. Султан не может отказаться от Корана, и русский император не может предать своих единоверцев мечу оттоманскому. Все сделано, чтоб бунт превратить в религиозную войну, – и цель, к несчастью, достигнута; таким образом, дело нейдет более о бунтовщиках, но о единоверцах, и не русский император установил это различие! Пусть султан поймет, что теперь государствам легче ввести в Турцию миллион солдат, чем удержаться на линии, соответствующей их договорам и, признаемся откровенно, соответствующей интересу всех сторон. Если Дивану известно настоящее расположение умов в Европе, то он не усомнится, что страсть к приключениям двинет на азиатские поля целые народы, снабженныевсеми средствами к войне, привыкшие к дисциплине, неизвестной в средние века, и которым тесно в пределах государств европейских. Итак, оттоманское правительство имеет неоспоримое право настаивать на выдаче своих бунтовщиков, убежавших в Россию; но этому праву мы противополагаем наше чувство невозможности, в какой находится император Александр выполнить свой договор».

Князь Меттерних требовал от султана и Дивана, чтобы они вникнули в состояние умов в Европе и сошли с политической почвы в интересе России и Европы, тогда как султан, естественно и необходимо, давно уже сошел с политической почвы, только в собственном интересе, в интересе и духе своей религии. «Султан не может отказаться от Корана, и русский император не может выдать своих единоверцев» – этими словами высказывалась вся сущность Восточного вопроса, вся невозможность решить его теми средствами, которые хотел употребить австрийский канцлер, а именно – напугать Диван, заставить его отказаться от требования выдачи бежавших греков, быть податливее к требованиям России относительно частных русских интересов и обходить главный вопрос.

Россия продолжала предлагать другие средства; она говорила Австрии и Англии: «Вы сами убеждены, что теперь турецкое правительство «в безвыходном» хаосе своих непоследовательностей», не имеет никаких средств быстрого и верного спасения и еще менее оно может найти эти средства, «когда будет истощено собственными конвульсиями». В Молдавии и Валахии почти все начальственные лица и огромное большинство жителей остались верны султану, и, однако, мусульманские войска опустошили страну. В виду южных областей России турки совершают свои неистовства, подробности которых возмущают человеческое чувство. Разве такое поведение может внушать надежду, что турецкое правительство возвратится к принципам умеренности? Оно произведет то, что греки не поверят никаким обещаниям султана и откажутся навсегда подчиниться его власти. Опыт показывает, что и в странах цивилизованных революция есть продолжительное бедствие, от которого могут излечить только медленное действие времени и мудрость просвещенного правительства. Чего же надобно ожидать от восточной революции и от турецкого правительства, которому будет предоставлено лечить от нее? Наконец, если борьба продолжится, здравая политика может ли позволить видеть равнодушно – здесь разрушение и мщение, там постоянную анархию? Русский император будет простирать свое долготерпение до крайней возможности; но всему есть пределы: обязанности религиозные и политические, заботы о благосостоянии самых прекрасных областей России, интересы торговли, честь флага полагают пределы его терпению. Нет сомнения, что одновременное действие держав, согласное с принципами Великого союза, возвратит Востоку спокойствие и счастье. Нет сомнения также, что успех их общего действия укрепит еще более европейскую систему. Никто более русского императора не желает мира; но он желает такого мира, какого должен желать, – мира, который позволил бы ему исполнить все его обязанности относительно своих единоверцев, – мира, какой был до марта месяца».

Австрия и Англия не хотели понять, что для России главное был Греческий вопрос. Меттерних и Касльри свиделись осенью в Ганновере и порешили, что греческое восстание гораздо более европейское, чем турецкое, дело; гораздо более дело революционной партии в образованных странах Европы, чем результат желания греков свергнуть турецкое иго. Порешили, что если революционная партия желает изгнания турок из Европы, то надобно желать противоположного, то есть сохранения Турецкой империи в Европе. Ибо что поставить на место Турции? И какими средствами действовать тут? Всякое крупное изменение на политическом поле они признали вредным; решили, что прежде всего надобно восстановить дипломатические сношения между Россией и Портой. «Можно ли думать о мире, – отвечало им русское министерство, – когда в Молдавии и Валахии турецкие войска увеличиваются, вместо того чтоб уменьшаться; укрепляются, вместо того чтоб очищать княжества? Военная и мусульманская администрация продолжает увеличивать здесь число бедствий. Турецкие солдаты беспрестанно производят новые беспорядки. Священники еще раз были истреблены, и монастыри превращены в пепел. Даже сцена неистовств и резни расширяется. Остров Кипр, который никогда не принимал участия в восстании, залит христианской кровью; жители доведены до такого отчаяния, что многие из них отказались от христианства. Какую возможность имеет турецкое правительство удовлетворить нашим требованиям – видно из собственных ваших утверждений, что турецкое правительство слабо; что янычары наводят на него ужас; что Порта очень часто не бывает в состоянии прекратить беспорядки и заставить себя слушаться. Старайтесь всеми силами, чтобы турецкое правительство исполнило немедленно наши предварительные требования; но мы желаем не однодневного мира, а мира прочного. Повторяем, что, когда ничто не будет в состоянии открыть глаза Дивану насчет собственных его интересов, и тогда император, принужденный прибегнуть к оружию, употребит это оружие не для расширения русских пределов, не для усиления своего политического влияния, а только для того, чтобы выполнить свои обязанности к своему народу, с одной стороны, к своим единоверцам – с другой; от выполнения этих обязанностей он никогда не откажется. Император будет сражаться не за исключительные интересы России, но за интересы всех, и среди своей армии он будет действовать так, как бы был окружен представителями Австрии, Франции, Великобритании и Пруссии».

Но Австрия и Англия, продолжая обходить Греческий вопрос, старались всеми силами заключить мир между Россией и Турцией, хотя бы однодневный: и в один день известие об этом мире отнимет руки у греков и заставит их покориться Порте. Турецкое правительство уже объявило, что не будет требовать выдачи бежавших в Россию греков, но упорствовало в очищении княжеств и в назначении для них господарей. Лорд Странгфорд для прекращения этого упорства прибегнул было к подкупу: английское правительство предоставило в его распоряжение на этот случай 50.000 фунтов стерлингов; но попытка не удалась. Окончательный разрыв Порты с Россией пугал дипломатов еще в другом отношении; лорд Странгфорд писал Касльри в конце 1821 года: «Мои товарищи и я, зная обстоятельства страны и дух, развитый ими в народе, испытываем жестокое беспокойство, чтобы война не навлекла на греческий народ жесточайшие бедствия, хотя для своего оправдания и для своей цели и будет иметь интересы человечества. Ярость турок не сдержится мыслью о верном возмездии, и несчастный народ, в пользу которого война будет объявлена, пострадает до последнего человека. Дней десятьтому назад янычарскому отряду было дано приказание готовиться к походу; начальники его отвечали, что готовы к выступлению, но двинутся не прежде, как все греки в Константинополе будут умерщвлены или изгнаны в Азию». Лорд Странгфорд по внушениям из Вены признал, что английские интересы не требуют при столкновении России с Турцией непременно, самым грубым образом, по душевному желанию, становиться сейчас же на сторону Турции; Меттерниху удалось убедить его, что в английских интересах играть примирительную роль, убеждать турок к уступчивости относительно России. По свидетельству Гёнца, Меттерних нашел в Странгфорде превосходное для себя орудие; что английский посланник в Константинополе действовал по внушениям из Вены, признавал и сам Странгфорд. Но лучше всех свидетельств Генца письма и разговоры Странгфорда показывают, что он переменил прежнее поведение и действовал в примирительном, меттерниховском духе.

В начале 1822 года в Константинополе между лордом Странгфордом и рейс-эфенди шли любопытные переговоры.

Рейс-эфенди: Мы уверены в ваших добрых намерениях; все, что вы ни скажете, не будет истолковано нами в дурном смысле. Вы наш друг, и мы вам верим.

Л. Странгфорд: Дай Бог, чтоб было так. Вопрос, который нас занимает, поставлен в самые узкие пределы. Очистите княжества, восстановите там прежнее управление, излечите зло, которое произведено в несчастных областях вашими войсками, не знающими дисциплины; назначьте господарей (если не из греков, то из тамошних бояр) и таким образом докажите нам, что вы не противны системе общего замирения, столь счастливо установленной в Европе. Сделайте это, и все европейские государства будут вашими друзьями, все будут помогать нам уладиться с Россией. Откажитесь это сделать или, что также плачевно, медлите этим, и через месяц вы увидите у себя громадную армию, какой еще никогда не выставляла Россия. Вы увидите русский флот в Архипелаге, готовый помогать вашим врагам; наконец, вы потеряете дружбу всех держав европейских, которые своими стараниями отклоняли войну до сих пор. Пришловремя, когда вы должны отвечать: да или нет. Какой же из этих ответов я должен от вас услышать?

Рейс-эф.: Но с какой стати у нас будет война? Мы требуем только немного времени для улажения наших внутренних дел. Русский император справедлив, он не может почитать наши требования несправедливыми. Он не желает войны, но есть люди подле него, которые ее желают.

Л. Странг.: Не давайте вводить себя в заблуждение мыслью, что европейские правительства завидуют друг другу и что они станут опасаться России, когда она будет в войне с вами. Напротив, они знают, что Россия заступается за их дело, защищая святость договоров.

Рейс-эф.: Но отчего вы не хотите дать нам немного времени? Зачем понуждать нас сейчас же очищать княжества? Мы вас уверяем, что сделаем это, как скоро греческий мятеж будет достаточно укрощен и мы будем в состоянии очистить княжества без опасности для себя.

Л. Странг.: Укрощение мятежа зависит существенно от мира с Россией, а последний не может состояться без очищения княжеств. Выполните ваши договоры с Россией, и главная надежда мятежников исчезнет. Во время войны у вас с Россией ваши настоящие враги сделаются друзьями, быть может, союзниками России, которой тогда уже нельзя будет их оставить. Греки получат время образовать что-нибудь похожее на правильное правительство, и когда вы будете принуждены заключить мир, то должны будете признать это правительство. Если бы какая-нибудь из дружественных держав предложила вам двенадцать линейных кораблей и 30 или 40.000 войска против мятежников, то вы сочли бы себя очень счастливыми и были бы очень признательны; мы вам предлагаем для укрощения мятежа средство равно действительное, да еще гораздо выгоднее, потому что не будет стоить Порте ни гроша, ни капли крови мусульманской. Объявите по всей империи возобновление ваших дружественных сношений с Россией, и вы увидите, что греки будут просить у вас помилования, ибо они смотрят на русскую войну и на сильное отвлечение, какое она производит в их пользу, как на последнее средство спасения.

Рейс-эф.: Но зачем Россия требует немедленного очищения княжеств? Какая выгода ей от этого немедленного очищения?

Л. Странг.: Выгода та, что она освободится от унижения в глазах целой Европы, от унижения оставаться спокойной зрительницей вопиющего нарушения своих договоров; выгода – успокоить собственных подданных, недовольных тем, что правительство не защищает их единоверцев; наконец, выгода – освободиться от этого несносного междоумочного состояния, которое не есть ни мир, ни война.

Рейс-эф.: Но мы также должны уважать национальную волю. Если бы мы захотели вывесть свои войска из княжеств, то народ скажет: «Вы теряете из виду очаг возмущения, оно возгорится там опять»; и если мы назначим господарей из греков, то каждый мусульманин завопит: «Вы ободряете и награждаете изменников, вместо того чтоб их наказывать».

Л. Странг.: Константинопольская чернь не знает, сколько у вас войска в княжествах – 500 человек или 50.000; и скажите, пожалуйста, как сведает константинопольская чернь о ваших нотах к вам и ваших обязательствах, например, если вы обяжетесь, что в определенное время в княжествах не будет ни одного турецкого солдата и господари будут назначены? Но я вам скажу, что чернь может узнать и что она поймет очень хорошо – это именно, должна ли она будет или нет умирать с голоду, – вопрос, который долго не останется нерешенным, если война возгорится. Точно так же народ поймет свое настоящее положение, когда узнает, что в одно прекрасное утро английское посольство и английские консулы выедут из Константинополя. Тот, кто возьмет на себя распространять эту новость, гораздо скорее произведет мятеж, чем тот, кто станет толковать о внутреннем устройстве двух отдаленных провинций, которых имя даже неизвестно половине константинопольского народонаселения.

Рейс-эф.: В Константинополе и других местах заметно неудовольствие; люди неблагонамеренные ждут только предлога, чтоб приступить к действию, и они получат предлог, когда узнают, что господари назначены из греков, из того народа, который положил уничтожить исламизм и имя мусульманское. Мы не можем вывести свои войска и послать их опять в случае нового мятежа в княжествах. Это было бы слишком жестоко относительно жителей, ибо тогда войска в слепой ярости опустошили бы вконец княжества.

Л. Странг.: Так вы опустошаете княжества теперь, чтоб не опустошать их потом; я не понимаю такого особого рода милосердия к жителям.

Рейс-эф.: Это неправда, мы не опустошаем княжеств, наши войска ведут себя хорошо.

Л. Странг.: Я могу вам доказать противное. Я видел официальные сообщения. Но чтоб возвратиться к нашему предмету, позвольте напомнить вам, что вы обещали очистить княжества в короткое время; не угодно ли точно определить это время, например в месяц, начиная с нынешнего дня?

Рейс-эф.: Мы не можем определить времени: может быть, меньше чем в месяц, может быть, меньше чем в неделю. Только мы одни можем судить о нашем внутреннем положении и решать, когда оно нам позволит исполнить требуемое вами. Будьте уверены, что мы его исполним скоро. Мы не хотим войны; мы не сделаем ничего, чтоб ее вызвать. Мы выполним наши договоры буквально, но имейте к нам доверие и позвольте нам управлять своим народом по-своему.

Турки никак не могли понять того, что так хорошо понимали в Вене и Лондоне, – что мир Порты с Россией убьет греческое восстание. Но как же в Вене и Лондоне могли надеяться, что в Петербурге позволят русским миром убить греческое дело? Если в Вене и Лондоне били на то, чтобы отделить русский мир от греческого замирения, то могли ли на это согласиться в Петербурге? В Вене и Лондоне ласкали себя надеждой, что это разделение может произойти вследствие предполагаемого разделения между русским императором и его кабинетом. Меттерних писал Лютцову: «Император Александр вполне убежден, что война будет бичом для него и для Европы… Он не желает ничего больше, как быть выведенным из ложного положения, в какое вовлечен своим кабинетом. Действия последнего рассчитаны на сопротивление Дивана всем русским требованиям; если Диван будет противиться немедленному очищению княжеств, то это будет торжеством для кабинета. Я вам представляюздесь вопрос во всей его простоте. Я понимаю, что Порта находит некоторое затруднение при переводе наших бумаг; но эти бумаги предназначаются не для одной Порты, а для других дворов, которые их понимают. Наши рассуждения – для Петербурга, наши простые требования – для Константинополя. Если бы мы могли составлять наши бумаги отдельно для обоих мест, то дело было бы легче. В таком случае наша последняя нота Дивану заключалась бы в следующем: «Ваше дело правое перед Богом и перед людьми. Интриги, которые все сходятся в русском кабинете, приготовили, начали и поддерживают восстание ваших подданных. Однако вы должны были вести себя иначе, чем как вы вели себя; вы должны были нам верить и отделить намерение русского монарха от действий некоторых из его министров. Все это, впрочем, дело прошлое. Займемся настоящим. Хотите войны, так ведите ее. Не хотите войны, так не играйте игры ваших противников. Чем больше вы будете уступать их требованиям, тем меньше вы сделаете им удовольствия. Вы можете согласиться на все, чего от вас требуют, потому что требования справедливы; они не были бы справедливы, если бы люди, желающие смуты, не рассчитывали на то, что вы их отвергнете, и тогда они оснуют разрыв с вами на видимой умеренности со своей стороны. Следуйте нашим советам, потому что они подаются в вашем интересе, а не в интересе партии, которая рассчитывает на ваши ошибки гораздо более, чем на справедливость своего дела».

Граф Головкин был человеком кабинета в глазах Меттерниха, человеком, не имевшим достаточно доверия к Австрии, позволявшим себе не соглашаться с «дипломатическим гением» относительно Восточного вопроса. Меттерних старался показать ему, что в этом вопросе две части, то есть восстановление силы договоров – что предоставляется России и замирение греков – что может быть предметом коллективного действия. Головкин заметил на это, что, предоставляя первую часть одной России, союзники лишают ее средств помочь им во второй, ибо в таком случае должно произойти одно из двух: или война, или совершенный застой в отношениях России к Порте. В обоих случаях замирение греков становится невозможным для союзников; для достижения этого замирения единственное средство – присоединиться к России и заставить Порту восстановить силу договоров, ибо только в таком случае Россия может в свою очередь присоединиться к коллективному действию в пользу греков.