Восходящие вихри ложных версий

Удар был очень силён. Оставь его противник в покое и второй отворот плаща, Тугарин, без сомнения, упал бы навзничь. Однако этого не случилось, и Гвидон благополучно уселся на лестничной площадке.

– Всё ещё увлечён? – услышал он. – Красивая, говоришь? А может, другие интересы? Не пришло ли время сознаться?

– Я согласен с вашим определением, хам! – Гвидон откинул голову назад и попытался взглянуть на «хама» свысока, но лицо того оказалось где-то за пределами дуги, по которой независимым маятником раскачивался взгляд непослушных глаз. – Только я ваш… эпитет возвёл бы… в превосходную степень, – договорил-таки Гвидон.

– Но эта самая Кристина, – негодяй нагнулся к Гвидону, и лицо его уселось на дугу маятника, – замужем, как тебе должно быть известно. Говори, чего вы добиваетесь? Кто и чего хочет добиться?

Гвидон Тугарин с достаточным уважением относился к институту семьи и при других обстоятельствах не преминул бы недвусмысленно о том заявить. Однако ситуация предопределила иное заявление.

– Если женщина увлекается мною, отношусь к этому с пониманием, – сказал Гвидон. – Всегда и во всех случаях. Даже если замужняя.

Новый удар обрушился на его голову, удар настолько сильный, что Тугарин, кажется, готов был пожалеть, что столь легкомысленно одел свою безгрешную душу в рубище неправедного вожделения. Хотя и не мог не понимать, несмотря на все потрясения, что суть претензий к нему заключается в чём-то ином.

– Но это же нехорошо. И это, как ты уже мог заметить, сурово осуждается. Так же, впрочем, как и всякие мистификации.

– Обывательские мерки могут подойти политику или чиновнику, но… не свободному художнику! – выговорил Гвидон и погрузился в сумеречное состояние.

Золотая середина – и жить, и не умирать. На драгоценную нить её жизнь нанизывает человечков: кого-то – с основательностью предвечности, а кого-то и так, с расточительною небрежностью, за мякоть икры, за сегмент пятки, – вот и бьётся он головою о суровые опоры обстоятельств.

– Что с тобою, дружище, произошло? – в понедельник утром спросил Хряпин, увидев Гвидона Тугарина.

Нетрадиционность приветствия объяснялась наглядностью последствий импровизированной подъездной дискуссии.

– Не знаю, насколько я прав, – против воли своей Тугарин прошёл к зеркалу и принялся осматривать ссадину на лбу и гримом прикрытый синяк под глазом, – но, похоже, я напал на какой-то след, точнее, влез туда, где следы эти могут обнаружиться.

Тугарин поделился впечатлениями неудачного дня.

– Почему оружие не применил? – помрачнел Хряпин.

Он болезненно относился к избиениям его подчинённых, потому как не принадлежал к числу тех, кто не чувствует оскорбительности побоев. «Бьют слабых, а гордых и независимых убивают», – любил он повторять.

– Имидж сохранить хотел, – вздохнул Тугарин.

И во вздохе его Хряпин почувствовал обезоруживающую мощь трагизма. Да и знал он, что ни личная гордость, ни понятие сословной чести не были чужды Гвидону Тугарину.

– Следствия, истекающие из последних событий… – проговорил Хряпин и выжидающе замолк.

– Если абстрагироваться от личности Полины – она чудная девушка, поверь! – в этом случае я посмел бы предположить, что она и в самом деле связана преступным, увы, образом с Михаилом Скалыгой! – Гвидон сцепил пальцы рук и увяз печальным взглядом в заоконной непроглядной прозрачности небес.

– Ну!

– И ребята те, с которыми я столкнулся, – люди Срезнева, полагаю. И… Полине, как и Скалыге, угрожает опасность.

– В камере следственного изолятора Скалыга чувствовал бы себя в безопасности. Как, впрочем, и Белькова.

– Ещё бы денёк-два, и я бы разобрался… в некоторых привходящих обстоятельствах, – сказал Тугарин.

Хряпин посмотрел на него пристальным взглядом, намереваясь классифицировать степень убеждённости коллеги в ожидаемом успехе.

– Идеализируешь предмет своих воздыханий, Гвидон. И зря. Этим делу не поможешь. Надо предъявлять Скалыгу на опознание Оборкину, брать образцы почерка Бельковой, а заодно, может, и её подруги Кристины, и сразу же – обыски, допросы… Со следствием сегодня заранее все вопросы решим, подключим кого надо, чтобы все мероприятия всесторонне… – с всё возрастающим подъёмом говорил Хряпин. Он впадал в состояние вдохновения в двух случаях: при виде приятных женщин и при всеощущении перспективы быстрого и эффектного раскрытия преступления. – Время умственных актов установления истины прошло, пора действовать, брать быка за рога. Главное – все следственные действия сконцентрировать во времени. Действуем в жанре войсковой операции. А Павлика свозим в больницу и предъявим его Волкову. Согласен?

– Ну-у-у… – промычал Гвидон, потому что Хряпин излагал тот самый план мероприятий, который ранее ему же предлагался тем самым человеком, который план этот в данную минуту и выслушивал.

– Одним словом, – Хряпин поднялся и решительно прошёлся по кабинету, – ступай к себе и набросай последовательность всех действий. И помни: по времени всё должно быть просчитано педантичнейшим образом. И будем согласовывать со следствием. Подобрать статистов для обоих опознаний тоже тебе придётся. В понятых, я думаю, недостатка не будет. Обеспечение явки – на тебе. Проколов тут быть не должно. Короче, как ты сам же и говоришь, всё – в кратчайшие сроки на режиме зависания. Понятно? Транспорт беру на себя. Сегодня всех обзвонишь, а надо будет, на машине сгоняешь. Ты почему всё ещё здесь? Вперёд! – без всякого перехода закончил он разговор, однако, видя, что Тугарин по-прежнему ерошит волосы, поникнув над приставным столиком, успокоил: – А вопросы, Гвидон, всегда были, есть и будут. Наверняка и завтра ещё не раз коррективы вносить придётся. Кстати, пуля, извлечённая из стены в квартире Срезнева, является частью патрона винтовочного целевого под названием «Экстра».

– Не может быть! Получается, стреляли не из «макарова»?

– Получается. Из малокалиберной винтовки, самодельного пистолета, возможно, обреза. Пуля сильно деформирована – шибко не разберёшь… Думал, ты уже ознакомился с заключением экспертизы.

– Впервые слышу! – ответил Гвидон, и нехорошее предчувствие неприятно дохнуло на него.

Тугарин с трудом извлёк себя из начальственного кабинета и ушёл к себе. Здесь всё было привычно, но не доставало уюта. И не было самого необходимого – тишины: Маврин допрашивал работницу обворованного ночью «комка», громко переживавшую. Сколько планов было у них с Мавриным по благоустройству кабинета! Ярких и даже оригинальных. Где они теперь, нелепые, как мода старшего поколения?

Гвидон и сам не смог бы объяснить, почему образ хода расследования не дотягивает до стадии единства, упорно удерживаясь на предыдущей ступеньке – цветущей сложности. Горсточку бы времени, чтоб попытаться отжать эликсира мысли! Но оно, бегущее мимо время, предпочитает извлекать из людей автоматизированные движения. День короток – надо спешить. В атмосфере пасмурного раздрая обыденности, ориентируясь на тусклый огонёк версии, следует определить и ввести в единое русло дублирующие партии.

И вскоре внешнее течение времени отыскало путь к вместилищу душевного беспросветья и заглушило нерешительную возню мыслей, бесцеремонно прогнав их в область протоматериальную. Вдохновение ходит мелкими шажками. И это – в условиях всеобщего дефицита времени. А ждать некогда. Да и стоит ли? Ведь никто не знает, в которой голове оформится очередная космопланетарная концепция. Или хотя бы просто нужная мысль.

И Тугарин всё успел. До наступления ночи.

В жанре войсковой операции

Будничная дата следующего дня вошла в историю жизни Гвидона Тугарина просторным лоскутом цвета маренго. Строящая, сплачивающая, движущая и соразмеряющая энергия расследования с самого утра проявила губительную склонность уменьшаться под воздействием неудач.

Тугарин спешил в кабинет Хряпина, когда с порога был возвращён к своему столу телефонным звонком Шмехова.

– Побеседовал я ещё раз с Волковым, – сообщил Шмехов ленивым голосом и замолчал, подленькой паузой вымогая встречные вопросы. Однако Тугарин, как он ни спешил, поджал губы и мужественно пережил паузу. – Но прежде чем повторно потрошить Волкова, осмотрел я то место, где он с землей соединился. Упал он в пяти метрах от стрелки… Врубаешься? В пяти метрах за стрелкой.

– Ну и что?

– Как что? Я и сразу-то ему не поверил. А тут смотрю – путейцы кувалдами машут. В чём дело, спрашиваю. Рельсы сверх норматива разошлись, отвечают. Врубаешься?

Несмотря на явную близость к прозрению Тугарин отделался мычанием неопределённого назначения:

– М-м-мым.

– Составил я протокольчик осмотра, справочку соответствующую в дистанции путей взял… И, как ты уже дагадался, – к Волкову. Ну и раскололся он, естественно. Оказывается, на ступеньках вагона стоял и малую нужду справлял. А на стрелке-то вагон и тряхануло. Ясна механика? Полетел он на соседние рельсы, махая ручонками, и про ширинку забыл.

– Что ж он тогда… Вот же мерзавец!

– А тут всё просто. Знакомый его в палате лежал, когда мы его с тобой потрошили. Неудобно, видишь ли, ему было…

– Одно опознание отпадает! – вбегая в кабинет Хряпина, сообщил Тугарин и рассказал о звонке Шмехова.

В поисках успокоения он несколько раз пробежался по кабинету и оказался у окна. Ворона, лапой прижав к мостовой огромную кость, склёвывала мясную тухлятину. Подъезжающая «Волга» цвета сафари обеспокоила её, и ворона косолапо побежала прочь от кости, тяжело поднялась на крыло. Но отлетела она недалеко и скоро осела на растопыренные пальцы ног, надеясь ещё вернуться.

– Что это?! Что я вижу! – закричал Тугарин.

Хряпин поспешно приблизился к нему и увидел, что из автомобиля выходят Скалыга и двое рослых парней.