Приговоренный

Я посмотрел на мента, который бежал в нашу сторону с автоматом в руках. В глазах у меня вдруг потемнело, словно начались сумерки. Кровь ударила в голову. Я сделал еще один шаг в сторону местного парня, стоявшего на коленях, приставил к его голове автоматный ствол и дал очередь, совсем короткую, в два патрона.

– Зря вы, товарищ капитан, – сказал старший сержант Горюнов. – Он и сам через пару дней под забором подох бы. Мы работали старательно, с чувством, с толком.

Ночью дневальный, присланный дежурным по части, поднял меня с казарменной жесткой постели и сказал, что я должен немедленно прибыть в кабинет начальника штаба сводного отряда. Я шел через военный городок и чувствовал, что кто-то держит меня на прицеле. Так оно, наверное, и было.

Осуществляли мое задержание люди из спецназа ФСБ, битком набившиеся в кабинет начальника штаба. Представители других силовых структур, видимо, не решились повязать офицера спецназа ГРУ там, где размещались его подчиненные, боялись, что никогда не вернутся оттуда. Никто не знал, как поведут себя солдаты при попытке задержать их командира.

ФСБ – организация серьезная, хотя сотрудники этой конторы тоже перестраховывались. Я понял это еще по пути в штабной корпус, когда меня из темноты сопровождали наставленные стволы.

Видимо, какую-то уверенность моим оппонентам придавало согласие начальника штаба на мое задержание. Потом он говорил мне, что посчитал все это происшествие каким-то недоразумением, которое вот-вот само собой разрешится. Я же не поставил его в известность о происшествии, написал рапорт, но передать не смог, поскольку к моменту нашего приезда начальника штаба в кабинете уже не было.

Сразу же после задержания, еще в ночное время, меня доставили в суд. Там сидел дежурный судья, который сразу и без всяких сомнений оформил арест. До этого офицеры спецназа ФСБ, среди которых почему-то не оказалось ни одного моего знакомца, участника многочисленных совместных боевых операций, передали меня с рук на руки простым вертухаям. Под роспись, прямо во дворе Следственного комитета, перед распахнутой дверцей автозака.

Из этого я сделал вывод, что следствие по факту убийства наркоторговца будут вести местные, республиканские структуры. Этот вариант показался далеко не самым лучшим. Но меня никто не спрашивал, с кем я желал бы иметь дело.

Я почему-то думал, что меня передадут военному Следственному комитету. До меня только потом дошло, что органы подобного рода умеют между собой договариваться. Время от времени они делят функции. Это зависит от того, кто именно вышел на конкретное уголовное дело.

Особенно просто было сделать так в национальной республике. Здесь, как в Средние века, царит клановость. Многое, если не все, решают родственные и финансовые отношения.

Уже на первом допросе, который проводился в ту же ночь, еще до оформления ареста на судебном заседании, следователь в синем мундире с погонами подполковника показал мне два пакетика, которые прежде держал в руке старший сержант Горюнов. Может быть, и не те самые, но ничем не отличимые от них, явно из той же партии.

– Это что? – спросил он меня настолько строго, что я невольно посмотрел на вторую руку следователя.

Нет ли в ней кирпича, которым он ударит меня в ухо после любого ответа на свой вопрос?

– Наркотики. Травка и героин.

– А вот наши эксперты говорят, что наркотиками здесь и не пахнет. Трава сорвана под каким-то деревом. Скорее всего где-то рядом с домом, потому что имеет примесь кошачьей мочи, высушена вместе с ней. А порошок – вовсе не героин. Им зубы чистят. В него только чуть-чуть краски для желтизны добавлено. Улавливаешь, капитан?

У меня сразу же появилась интересная мысль. Если это те же самые два пакетика, то забрать их у старшего сержанта Горюнова следователи могли только после моего задержания. Никак не раньше. Провести анализ и сделать заключение эксперт еще просто физически не успел бы. Даже если это другие пакетики, которые наверняка имелись у торговца наркотой, убитого мною, то ситуация нисколько не менялась. Красивые подробности про кошачью мочу выдуманы прямо сейчас и добавлены для пущей убедительности. С ними эта история выглядела куда более правдоподобно.

Но это утверждение следователя дало мне повод подумать о том, как, по какому направлению двинется следствие. Я понял, что обвинять меня будут в преднамеренном убийстве, видимо, при отягчающих обстоятельствах, к которым отнесут предварительное избиение.

С этим я мог бы частично согласиться. Убил я распространителя отравы преднамеренно, хотя и пребывал в состоянии аффекта. Но поворот, который следователь желал дать делу, был для меня, признаюсь, неожиданным. Главное, непонятным.

– Вы хотите сказать, товарищ подполковник, что этот парень, наркоторговец, работал под цыгана? Я слышал, что они так делают. Продают фальшивые наркотики. Деньги берут, а если попадутся, то обвинить их бывает невозможно. Разве что в мошенничестве. Но это для цыган привычная статья. Она далеко не такая суровая.

– Я не знаю, как цыгане работают. Мне известно только то, что ты, капитан, ни за что застрелил человека.

Мне нужно было собраться с мыслями, как-то классифицировать все эти события, чтобы сделать выводы хотя бы для себя. Еще желательно было бы выслушать совет хорошего адвоката. Вовсе не того, которого в суде назначат. Обычно спецназ ГРУ оплачивал своим офицерам, если требовалось, услуги таких вот людей. Помнится, наш офицер изуродовал на улице трех пьяных хулиганов. Мы тогда всей бригадой сбрасывались ему на адвоката.

Поэтому я спросил:

– А адвоката вы мне, товарищ подполковник, не желаете пригласить?

– Боюсь, адвокат мне, а не тебе понадобится, – визгливо ответил он и показал тяжеленный кулак. – Но он у меня всегда с собой.

Я в ответ только громко зевнул. Нет, я вовсе не показывал этим свое отношение к следователю. Просто подняли меня раньше времени, выспаться не дали. Организм требует отдыха. Оттого и зеваю.

Но подполковник, видимо, понял это иначе. Мою зевоту он расценил как личностное оскорбление, плевок в его чрезвычайно нежную следственную душу.

Этот тип показывал мне правый кулак, а ударить пожелал с левой руки. Я был готов к чему-то в этом роде, поэтому среагировал без труда. Да и сам удар был недостаточно резким, хотя и наносился всей тяжестью его тела. Это без малого центнер. По моим прикидкам, никак не меньше девяноста семи килограммов. В определении веса противника я никогда не ошибаюсь.

Мой стул стоял у стенки, на кистях были наручники. Поэтому тот прием, который у нас в спецназе называется перебором, мне пришлось делать двумя руками. По классике жанра он выполняется одной, вернее, обеими поочередно, когда удары сыплются один за другим.

Я подправил его руку, сбил ее с направления движения влево от себя и слегка отклонил голову вправо. По замыслу подполковника, после знакомства с его кулаком я должен был бы затылком удариться о жесткую бетонную стену, слегка прикрытую побелкой, но от этого не ставшую мягкой.

Вместо этого получилось так, что он со всей своей немалой, наверное, силы врезал кулаком в бетон стены. Я подумал, что если в соседнем кабинете что-то висело на стене, то эта штука непременно должна была бы свалиться. Мне почему-то привиделись часы с кукушкой. А если у стены стоял, предположим, тяжеленный металлический несгораемый шкаф, такой же, как в кабинете, где меня сейчас допрашивали, то он должен был опрокинуться на дверцы.

После удара подполковник завопил благим матом. Два вертухая, доставивших меня на допрос, не слышали звонка, вызывавшего их, но все равно тут же ворвались в кабинет с пистолетами на изготовку и остановились в растерянности. Я по-прежнему сидел там же, куда меня сразу и пристроили, весь из себя спокойный и невозмутимый.

Подполковник упал на колени прямо передо мной и орал что-то нечленораздельное. Вертухаям сразу трудно было понять, что следователь зажимал другой рукой кисть, как минимум сильно ушибленную, а то и раздробленную. Они могли бы подумать, что он передо мной на коленях валяется и руки при этом к груди прикладывает, словно желает доказать свою искренность.

Если бы не вопли подполковника, то вертухаи так и подумали бы. Но они быстро сообразили, что на коленях можно только каяться и умолять. Когда люди это делают, они так не вопят, тем более не матерятся так изощренно.

Поэтому один из них направил на меня пистолет, забыв снять его с предохранителя. Второй же попытался поднять тяжеловесного подполковника, что было ему одному явно не по силам. Я помочь не пожелал, поскольку меня об этом не просили.

Вертухаи были из местных, разговаривали с подполковником на своем языке. Я не был полиглотом и не сумел понять, о чем шла речь.

Наконец-то следователь понял, что боли давно пора бы и утихнуть. Он проявил незаурядное мужество и разрешил вертухаю себя поднять.

Я же продолжал сидеть как ни в чем не бывало и даже не смотрел на пистолет, не подготовленный к стрельбе. Второй вертухай держал его так близко от моих рук, что мне ничего не стоило бы вырубить его самого, схватить оружие опять двумя руками и опустить предохранитель. Потом я мог бы заставить первого вертухая бросить следователя на пол, в веселом зажигательном национальном танце потоптать его ногами, а потом передать мне ключи от наручников.

Впрочем, я справился бы с браслетами и без ключей, просто взял бы скрепку из кучи документов, громоздившейся на столе подполковника. Этой проволочки мне вполне хватило бы для выполнения нужного действия.

Но я тогда все еще не понимал всей сложности своего положения. Поэтому ничего не предпринял для освобождения, хотя необходимые навыки имел. Не просто же так я со своими солдатами отрабатывал варианты освобождения из плена. Но пока я об этом даже не вспоминал, не пошел на свободу по трупам, хотя по большому счету скорее всего должен был это сделать. При этом я слепо верил, что отцы-командиры не бросят меня на произвол судьбы, что-то предпримут для моего освобождения.

За зарешеченным окном кабинета следователя была ночь. Самое подходящее время, чтобы покинуть здание и скрыться в темноте. Решетка была прибита гвоздями в оконной раме. Она преградой быть не может, вместе с рамой вылетит от удара ноги.

А третий этаж – это не страшно. Все уже отработано и опробовано. Вот четвертый, это, признаюсь, было бы высоковато.

Однако я хотел прояснить текущую ситуацию, поэтому пока ничего не предпринимал. Хотя и оставлял за собой это право.

Прояснить ситуацию в первую очередь надо было для самого себя. Если разобраться, эта задача являлась для меня главной.

Убийство было совершено? Да, было. Хотя внешне оно напоминало расстрел. Обвинить меня можно было только в том, что я присвоил себе право и выносить приговор, и приводить его в исполнение.

Но в бою я всегда имел такое право! В данном случае я тоже участвовал в схватке с негодяями, которые убивали других людей, по сути дела, с такими же бандитами, только носящими при себе оружие иного рода. Наркотики – это отложенное убийство, точно такое же, как удар носком башмака в нижнюю часть живота.

Убийца известен? Да, известен. Это я. Я не собирался отказываться, не намеревался вилять хвостом. Я привык вести себя по-мужски в самых сложных ситуациях. Я убил продавца наркотиков, подонка, который менял деньги на человеческие жизни, застрелил преступника, которого сам же и приговорил. Я стал победителем в этой маленькой войне и ни в чем не раскаивался, даже гордился тем, что совершил.

Да, в бою с бандитами мои погоны – это своего рода лицензия на убийство. Продавец наркотиков для меня точно такой же бандит, как и те, которые прячутся в горах и лесах.

Только вот подполковник из Следственного комитета желал убедить меня в том, что тот парень не наркотики продавал, а просто обманывал солдат. Он был всего лишь мелким мошенником. Подполковник не имел времени на проведение экспертизы, хотел голословно уверить меня в этом.

Только вот мне было не совсем понятно, какую цель преследовал этот тип. За всем этим что-то крылось. Я хотел узнать, что именно, поэтому решил, что совершать побег рано.

Тут раздался короткий, но громкий стук в дверь. Потом она открылась, в кабинет вошел человек в синем мундире с генеральскими погонами и в брюках с лампасами. В руках он держал часы, из которых без конца выскакивала кукушка и куковала.