Введение в историю индийского искусства
Если вообще знаменитый вопрос о странствующих сказаниях, о кочующих сказках во многом еще страдает нелепостями, то, во всяком случае, связь двух, даже, точнее, трех звеньев в цепи заимствований ясна; мы можем с полной несомненностью и очевидностью доказать для целого ряда рассказов, что индийские оригиналы перешли в средневековую, сасанидскую Персию, в пехлевийскую литературу, литературу того среднеперсидского языка, на котором писали во время Сасанидов, отсюда она перешла большей частью в арабскую литературу, частью в новоперсидскую. Это одна из увлекательнейших страниц сравнительной истории литературы, к сожалению, еще недостаточно обработанная и на которой я здесь, к сожалению, не могу остановиться и ограничусь только некоторыми указаниями на литературные памятники, в значительной мере вам хорошо известные, но с историею которых вы, вероятно, не вполне знакомы. Прежде всего, я назову тот сборник рассказов, который после Библии был самой распространенной книгой в средние века, который написан был в Индии на санскрите, переведен на пехлевийский при Сасанидах, с пехлевийского на арабский и сирийский, а затем на большую часть языков Азии и Европы под самыми разными названиями. В Индии часть его называлась «Панчатантра» – своего рода пятикнижие, у арабов «Калила и Димна» – по именам двух героев рассказа шакалов. Рядом с этим мы видим «Книгу о семи мудрецах», индийский оригинал которой утрачен, и ряд других рассказов и сборников. Несомненно, индийская в основе своего происхождения, хорошо вам с детства знакомая «1001 ночь», которая тоже прошла через Персию в виде сборника 1000 рассказов, «Хезар афсанэ». Знаменитый сборник этот, который знаком нам в его арабской обработке, так же как «Калила и Димна», распространил по всему земному шару индийское художественное творчество, а на Переднюю Азию оказал тоже громадное влияние. Мне остается еще упомянуть об одной замечательной книге, которая, выйдя из Индии, из буддийской среды, имела громадный успех в христианской среде, была популярна и в кругах ислама, была известна, по-видимому, и зороастрийцам и манихеям, была переведена и в еврейской среде, обойдя, таким образом, все мировые религии, – это житие Будды, основателя буддизма, в христианской среде это житие Иоасафа, царевича индийского; в мусульманской среде оно было известно под разными названиями и нашло себе подражания в шиитской среде, в любопытном предании о царевиче «Субботнике» Ал-Сабти, легендарном сыне халифа Харуна ар-Рашида, как известно, одного из героев «1001 ночи». В древней русской литературе есть тоже два памятника, вам, вероятно, небезызвестные, которые тоже через Иран пришли из Индии на Запад: это «Шемякин Суд» и «Сны Мамера царя», иначе называемые «Сны царя Шахаиши».
Я назвал вам только более известные и распространенные вещи, а число сказочных и повествовательных тем, перенесенных из Индии через Персию на Запад или просто в Персию, очень велико, причем я имею в виду только такие, индийское происхождение которых несомненно. Прибавлю еще только два указания: цифры, которыми вы пишете, и шахматы, которыми вы играете, тоже индийского происхождения и тоже прошли через Персию. Как видите, таким образом, влияние Индии на Запад и Азию было тоже немалое, но носило оно совершенно другой характер, чем на Дальнем Востоке. Слова Бируни показали вам, надеюсь, почему это было так – слишком уж велика была разница по существу культур – различие количественное перешло ту грань, за которой она уже становится разницей качественной.
Есть, однако, одно явление в жизни Передней Азии, специально ислама, настолько своеобразное, настолько расходящееся с его сутью, что пришлось искать его корней вне арабско-персидской среды, и изыскания приводят с значительной степенью вероятия к Индии. Мы говорим о мистическом аскетическом движении, называемом суфизмом, от слова «суф» – грубая шерстяная одежда, которую носили отшельники. Вопрос о зарождении суфизма, который связывается и с неоплатоническими течениями, пока еще слишком темен, чтобы вполне ясна была роль индийских учений в этом столь противоречащем исламу суфизме, но новейшие исследователи ислама подчеркивают индийское влияние на это мистическое учение, давая нам этим право установить еще раз то большое значение, которое имела для мировой культуры глубина и сила индийского религиозно-философского мышления. Суфизм внес в персидскую и отчасти в арабскую литературу элемент большой красоты глубиной своих образных построений, постоянным противоположением и сопоставлением всеобъемлющего и всепроникающего божества со стремящимся слиться с ним человеческим духом. Пламя мистической любви к божеству, которое сжигало суфиев, то страстное стремление к полному слиянию своего личного «я» с мировою душою, с которою разлучилась одинокая человеческая душа, родили в суфической поэзии своеобразную любовную терминологию, где призывы и стремления земной любви дали образы для любви божественной, и часто конкретность этих образов вызывает невольное смущение, а иногда и сомнение, имеем ли мы дело только с мистикой. Впоследствии вместе с исламом суфизм пришел и в Индию, где были его корни, и, в свою очередь, повлиял на те разнообразные религиозные течения, которые с чисто индийской религиозной терпимостью пытались объединить индийские верования с исламом. Чтобы дать вам хотя бы некоторое представление о том, что говорил тот суфизм, который роднит в известной мере Индию с Персией и Передней Азией вообще, я прочитаю вам несколько изречений персидских поэтов – суфиев.
Я сказал: для кого ты в такой красе?Она сказала: для себя, ибо я сама – Единство.Я и любовь, я и любящий, я и любимая,Я и зеркало, я и красота, я и взирающий.Это беседа человека с божеством – божество символически именуется «красавицей», любимой.
Жизнь тела моего и мощь моя – это ты.Ты душа и сердце, сердце и душа моя – это ты.Ты стала бытием моим, ибо ты – это я.В свете я перестал быть я, ибо я – это ты.Я пришел в мастерскую к горшечнику.У круга, я увидел, стоит горшечник,Трудится он и делает ручки и горлышки сосудовИз черепов царей и из ступней нищих.Всякое сердце, в котором зажжен свет любви,Молится ли оно в мечети или синагоге,Имя его записано в книге любви,И свободно оно от страха ада и от мечты о рае.Стань небытием, небытием твоего я,Ибо нет ничего злее бытия твоего я.Сказал я невесте – судьбе моей:что выкуп за тебя?А она сказала: радость сердца твоего.Человек должен заплатить для исполнения того, что велит долг, лучшим, что у него есть, – радостью жизни и отдать добровольно, как доброволен дар за невесту.
На пути к истине – два храма:Храм внешний и другой – храм сердца.Доколе можешь, посещай сердца,Ибо больше, чем 1000 храмов, одно сердце.Много еще мог бы я привести суфийских речений глубоких и прекрасных и которые часто напомнят нам и об Индии, но ограничусь еще только одною краткою притчею, ибо в ней суть учения. Она принадлежит одному из величайших мистических поэтов Персии – Джелал-ед-дину Руми, жившему в XIII в.
Пришел человек и постучал в дверь любимой.Любимая сказала: «Кто ты?» – И он сказал: «Это я».Любимая ответила: «Тебе нет входа», И ушел человеки странствовал целый год, наконец вернулсяи опять постучал. И любимая воскликнула:«Кто у дверей?» –И он сказал: «Это ты, любимая». И она сказала:«Пусть я войду». И он вошел.В одном доме нет места двум «я», нет «я», кроме божественного «я».
В кратких и, увы, неизбежно беглых чертах я очертил вам влияние Индии в Азии. Следующий раз мы остановимся на том, что составляло суть этой великой индийской культуры, которая имела такое громадное значение в жизни Востока.
Лекция VII
После того, что было отмечено в прошлых чтениях, для вас, вероятно, ясно то громадное влияние, какое индийская культура имела в Азии в то время, когда она достигла своего высшего развития, и потому естественно ставится вопрос, что же такое была эта индийская культура? Вы уже знаете первые шаги ее развития, и вам, вероятно, в общих чертах видно, каковы были ее основы; необходимо поэтому теперь полнее и точнее выяснять, чем стала эта культура во время своего расцвета, тогда, когда мы уже можем говорить не только об ее стремлениях, но и об ее достижениях.
Принадлежа к горячим и убежденным поклонникам мирового значения еще недостаточно оцененной западною цивилизациею индийской культуры, я считаю необходимым для объективности моего изложения указать вам, что и среди индианистов многие, и притом выдающиеся, специалисты продолжают считать западную цивилизацию, безусловно и во всем выше индийской культуры, которая рисуется им во многих отношениях упадочной, лишенной здоровой действительности Запада. Словами одного из этих ученых я передам вам мнение этого направления, словами человека, которого я глубоко ценю и место которого в изучении Индии, безусловно, в первых рядах, – я говорю о Германне Ольденберге, книгу которого о Будде, вероятно, многие из вас читали. Я попрошу вас внимательно прислушаться к его словам, дабы затем, когда вы прослушаете мою посильную характеристику индийской культуры, вы могли решить, которое из двух противоречащих друг другу мнений вас более убеждает. Я буду приводить факты, говорить словами индийцев, буду стараться дать материал для ваших суждений – из бесконечного моря фактов мне, конечно, придется сделать выбор, но уже то обстоятельство, что я смогу привести достаточное число, как мне кажется, убедительных фактов, если я только действительно сумею дать факты столь же и для вас, как и для меня убедительные, покажет, что я имел право настаивать на своем утверждении в противоположность мнению даже столь авторитетных специалистов, как, например, Ольденберг. Он западный человек до мозга костей, и потому вот как ему представляется соотношение между Индией и Западом.
В ведический период, во времена, когда индийские арийцы стояли близко к арийцам Европы, они унесли с собою в Индию зародыши общих с их западными братьями свойств и стремлений, «зародыши, из которых, – говорит Ольденберг, – если бы только их взрастили тот же воздух и то же солнце, выросли бы формы верований и поэзии, обычаев и права, однородные и равноценные формам мысли и жизни народов, носителей высшей, европейской культуры». Но этого не произошло, говорит далее Ольденберг: «Силы и черты характера индийцев, которые единили их с Западом, бесповоротно захирели, оторванные от свежей жизни Запада, в томительной тишине, под жгучим небом новой родины, в медленном, неизбежном смешении с темнокожими туземцами. Должен был образоваться новый народ, новый народный характер, который сложился так, что у древнего высокого умственного дарования, у богатой фантазии индийских арийцев был отнят противовес здоровой действенности». И затем Ольденберг дает ряд отрицательных характеристик разных сторон индийской жизни, все время подчеркивая недостаток в здоровом реализме и особенно в пластичности форм. Последнее, по-моему, особенно важно, как показатель западного настроя Ольденберга, ибо, действительно, Запад стремится во всем к этой пластике, к этому подчеркиванию, он плохо понимает намек и вообще все трудноуловимое, ибо для того, чтобы понять это трудноуловимое, нужно время, а лихорадочная жизнь Запада требует экономии во времени, ибо время – деньги, деньги же в глазах западного человека исключительно важны, как разменный знак, на который, по его мнению, можно купить все. Таким рисуется Ольденбергу индийский дух, бездейственный, резко отличный от действенного западного духа. Но за этой характеристикой следует книга Ольденберга, которая говорит о творчестве индийского духа, и факты становятся сильнее теории; из-под пера самого Ольденберга выливается ряд блестящих характеристик, изящных переводов, развертывается ряд привлекательнейших картин, при которых только временами Ольденберг вспоминает о своем теоретическом взгляде на индийское творчество, и тогда он опять возвращается к своей беспощадной отрицательной критике, все время приводя параллели с близким ему действенным Западом. Заканчивается книга теми же нотами сравнения Индии с Западом, с возвеличением последнего, но тут прорывается все-таки и мотив искреннего преклонения перед индийским творчеством в области буддийской духовной лирики. Необходимо отметить, что именно в этих областях, которые составляют более узкую специальность Ольденберга, т. е. там, где он мог сжиться вполне с источниками: в Ведах и в буддийской литературе, индийское творчество захватывает целиком его западное сердце. Я считаю это весьма знаменательным и вижу в этом косвенное подтверждение мнения тех, которые не разделяют общего взгляда Ольденберга на индийскую культуру, ибо, подходя непосредственно близко к индийской душе, видишь то великое, глубокое, общечеловеческое, что заключает в себе ее созерцательность, которую так часто ложно принимают за мечтательность, за порывы безудержной, безбрежной фантазии, что, как мы видели, в большой мере проникло в жизнь Дальнего Востока и слабо отразилось на Ближнем Востоке и еще меньше пока на Западе. Когда мы всматриваемся в индийскую культуру, то первое, что поражает нас и оставляет неизгладимое впечатление, – это непрестанное, ни перед чем не останавливающееся искание истины, искание ответов на все вопросы, какие только может ставить себе человеческий дух, человеческая душа; искание и сомнение, то глубокое истинное сомнение, которое не позволяет человеку останавливаться на полпути исканий и требует ответов, за которыми пойдут новые сомнения, новые вопросы. Буду говорить вам словами самих индийцев, чтобы вы сами смогли судить, насколько я прав в своих утверждениях; ничто, мне кажется, не говорит так ясно, как подлинные слова. Начну со слов «Ригведы», одного из стариннейших индийских религиозных сборников гимнов, составители которых часто неизвестны и по имени. Вот мысли и сомнения одного из этих древнейших поэтов – мыслителей Индии, облеченные в форму гимна:
Не было тогда небытия, не было и бытия;Не было воздуха, и не было неба над ним.Что было сокрыто? Где? В чьей охране?Были ли воды, непроницаемые, глубокие?Не было смерти, и не было бессмертия,Не было признака дня и ночи.Это единое дышет само, без ветра;Кроме него, не было ничего иного.Вначале был мрак, мраком сокрытый,Море безразличное было это все;Простое, пустое, единоеСилою жгучею было оно рождено.Любовь затем пришла, которая естьПервое семя разума.Родство бытия и небытия нашлиМудрецы, ища в сердце размышление.Мерку поперек они натянули,Было ли «внизу», было ли «наверху»?Были распространители семени, были силы,Сущность внизу, силы вверху.Кто же знает, кто возгласит,Откуда оно родилось, откуда явилось творенье?Из этого творенья явились боги,Но кто знает, откуда оно явилось?Откуда явилось это творенье?Создано оно или не создано?На высшем небе кто на все взирает,Тот, верно, знает – или и он не знает?Вы видите в конце мучительный вопрос, который пока остается без ответа. Лучше не знать ответа, чем обманывать себя. Мысль индийца не покидает ни на минуту своей творческой работы, на смену всяческим гимнам явились философские поэмы, как вы помните, «Упанишады», и в них опять красною нитью проходит то же искание, те же вопросы. Брахман роздал все имущество свое жрецам-жертвователям. Сын его Начикетас спрашивает отца, кому же он отдал его? И отец отвечает:
– Отдаю тебя смерти.
И сын покорно идет в подземную обитель бога смерти Ямы Бога нет, три дня и три ночи он отсутствует, и Начикетас ждет его, никто не заботится о нем, о госте, как того требует закон-обычай. Возвратившийся бог, чтобы искупить этот грех, дарует Начикетасу исполнение трех желаний. Первые два желания – чтобы отец принял ласково возвратившегося от бога смерти юношу, чтобы Яма научил юношу употреблению того огня, который открывает путь к небу, где нет страха, нет горя, где нет бога смерти Ямы, где есть как будто бессмертие, – эти два желания бог смерти легко удовлетворяет, но третье желание его смущает.
Начикетас говорит:
Есть сомнение, когда умирает человек:– Он есть, – говорят одни. – Его нет, – говорят другие.Да постигну я это, тобой наученный,Из даров это третий дар.Яма говорит:
Даже боги некогда в этом сомневались,Нелегко оно познаваемо, тончайший это вопрос.Другой дар, о Начикетас, избери,Не настаивай, не настаивай, отпусти мне этот дар.Начикетас продолжает:
И боги даже в этом сомневались,И сам ты, о Смерть, говоришь, нелегко оно познаваемо,Не найти другого, подобно тебе, истолкователя.Нет иного дара, этому равного.Яма:
Проси себе сыновей и внуков, которые жили бы сто лет.Стада великие слонов, золото, коней,Проси себе земли обширное пространство,И сам живи, сколько лет захочешь.Если ты сочтешь этот дар равным тому, что просишь,То бери богатство и долгую жизнь,Великим, о Начикетас, стань на земле,Всех желаний участником сделаю тебя.Все, что труднодостижимо в мире смертных,Все те желания вволю проси тебе,На колесницах с лютнями красавицы,Для любви недостижимые,Пусть служат они тебе, мною данные,О Начикетас, об умирании меня только не спрашивай!Начикетас отвечает:
Заботы смертного, о Смерть, о завтрашнем днеПритупляют все желания.Даже вся изжитая, кратка жизнь,Твоими пусть будут колесницы, твоими – пляска и пенье.Богатством не удовлетворишь человека,Разве станем мы добиваться богатства, узрев тебя?А жить будем, доколе захочешь ты.А дар я выбираю – только этот.Подойдя к богам, не стареющимЗдесь, на земле, кто, зная, что подверженстрасти и смерти,Кто, думая о радости, наслаждениях, красках,Будет радоваться чрезмерно долгой жизни?О чем сомневаются, о Смерть,Что бывает при великом уходе? – скажи нам,Дар, который в тайное проник,Его выбирает Начикетас, не другой дар.Яма говорит:
Одно – лучшее, другое то, что милее.Они оба, разнообразные по существу, приковывают человекуИз людей тот, кто выбирает лучшее, бывает счастлив,Лишается сути, кто выбирает, что милее.К сожалению, я должен сократить этот знаменательный диалог и дать еще только несколько более характерных мест:Лучшее и то, что мило, идут к человеку,Рассмотрев их, выбирает мудрый,Лучшее мудрый предпочитает тому, что мило,Неразумный выбирает то, что мило, ради своего благополучия.Далее по пути к истинному знанию стоит понимание мировой души – «атмана», который здесь назван «зрящим».Не рождается и не умирает зрящий.Ни от кого не происходит и никем не становитсяНе рожденный, вечный, непреходящий, старинный,Не убит он, кем убито тело.Если убивающий думает, что убивает, еслиубиваемый думает, что убит,То ошибаются оба: ни тот не убивает, ни этотне убиваем.Кончается беседа призывом бога Ямы:Воспряньте, бодрствуйте, дары получив, внимайте –Труднопроходимо лезвие меча, труден путь,его указывает мудрец.Кто познает неслышное, неосязаемое, безобразное,неизменное,Непостижимое для вкуса и для обоняния, постоянное,Безначальное, бесконечное, то, что большевеликого, вечноеКто его познает, тот освободится от пасти смерти.В этом замечательном старинном диалоге все говорит за себя и не нуждается в пояснениях, но одно я хотел бы все-таки подчеркнуть, чтобы вы теснее связали этот брахманский диалог с буддийским, который я вам сейчас прочитаю. Бог смерти старается соблазнить Начикетаса земными благами, счастьем, властью, т. е. всем тем, что на современном языке мы зовем «благами цивилизации», теми благами, на которых столько проклятий, слез и крови. Начикетас, как вы видели, в своем искании благ вечных, в искании истины отверг блага земные. Так же поступит величайший учитель Индии в V в. до н. э. Будда, когда искуситель, таинственный Мара, как будто божество любви и смерти, попытается отвратить его от искания вечных истин призывом к жизни земной. Об этом решающем моменте в жизни Будды и буддизма говорят многие сказания, много раз возвращались к нему ученики Будды, его воспели буддийские поэты, буддийские художники соперничали между собой в его изображении. Из всего этого обилия сказаний я выберу одно, наиболее простое, и одно, несомненно, из более древних. Будда погружен в созерцание, он ищет прозрения, просветления, он ищет «главного». И как в давние века боги, смущавшиеся самоистязанием, которое предпринимали герои для достижения посредством высшего проявления воли своих желаний, пытались соблазнять героев, так и теперь Мара приступает к Будде, ищущему высшим напряжением мысли «главного», и пытается искусить учителя. Вот как гласит в дословном переводе старинное буддийское сказание:
1. «Когда я, ища „главного“, у реки Ниранджара после усилий созерцал, чтобы достичь Нирваны.
2. Пришел ко мне Намучи, глаголя нежную речь: „Ты худ, ты дурен, смерть близка к тебе.
3. Одна часть жизни в тебе и тысяча частей смерти. Для живущего жизнь лучше. Живя, ты станешь добрые дела делать.
4. Много добра соберется от соблюдения обетов целомудрия, от принесения жертв. На что тебе „главное“?
5. Труден путь к главному. Трудно это выполнить; трудно его постичь“. Говоря эти стихи, стоял Мара вблизи прозревшего.
6. И ему, так говорящему, сказал господь такое слово: „Грешный, себя не соблюдающего друг, с каким делом ты сюда пришел?
7. Нет мне дела до чистоты, тобою измышленной. Говори, Мара, тем, кому есть дело до этой чистоты.
8. Есть у меня вера, есть доблесть, и разум во мне видится. И меня, ищущего главное, зачем о жизни спрашиваешь?
9. Этот ветер потоки рек высушит, как не высушить ему крови во мне, ищущем главное?
10. Высохнет кровь, высохнут соки моего тела. Станет исчезать плоть, мысль больше прояснится. И сильнее станут во мне память, разум, созерцание.
11. И мысль не обращается к страстям у меня, так живущего и достигшего высочайшего ощущения. Смотри на мою чистоту.
12. Твое первое войско есть страсть, второе – неблагость. Третье – голод и жажда. Четвертое называется вожделением.
13. Пятое – воровство и ложь; шестое называется страх. Седьмое называется зависть. Восьмое называется лицемерие и бесчувственность.
14. Жадность, слава, почтение, ложью, приобретенная известность, себя возвышающие, других унижающие.
15. Вот, Намучи черный, твое войско боевое; лишь герой победит его и, победив, приемлет благо.
16. Зла жизнь здесь; в битве лучше смерть, нежели жить побежденным.
17. В этот мир погруженные, некоторые шраманы и брахманы не видны и не знают пути, по которому идут исполняющие обеты добрые.
18. Видя выстроенное войско со всех сторон и Мару с его слоном, я вступаю в бой, чтобы не согнал он меня с моего места.
19. Эту рать твою, людьми и богами непреодолимую, я пойду разбить силой разума, как сырой горшок глиняный разбивают камнем.
20. Овладев воображением, памятью твердою, пойду по странам, много слушателей обращая.
21. Те, не оставляя главного, творя мое учение, оставят страсть и бытие и пойдут туда, где нет скорби“».
Ученики Будды, увлеченные примером учителя, тоже отдавали себя всецело исканию «главного», покидали кто отчий дом, кто семью, кто любимое дело, кто власть или беззаботную жизнь и, как говорят буддисты, «выступали на путь», путь спасения. Уходили они в пустыню, в горы и там лицом к лицу с природою они довершали борьбу со своим я, с его вожделениями и стремлениями, чтобы найти путь к великому завершению, к нирване. От целого ряда этих подвижников и подвижниц до нас дошли так называемые «Стихи старцев и стариц» – «Тхерагатха» и «Тхеригатха», в которых они воспели свои искания. Я передам вам одну из этих поэм, которую предание приписывает старцу Талапута. Он был, говоря современным языком, директором театра и пришел однажды со своими актерами в то место, где проповедовал Будда. Он спросил учителя, правда ли, что актеры, которые радуют и увеселяют людей, возрождаются после смерти в мире богов […], т. е. смеющихся богов? Но Будда сказал ему, что это не так и что актеров не ждут награды. Талапута стал тогда слушать проповедь Будды и изучать его учение, благодаря чему стал отшельником и святым. Вот те стихи, которые по мере своего умения я постараюсь с большими сокращениями передать вам как можно точнее и по духу, и по букве.
Когда же я в пещерах гор одним без спутника пребуду?
Невечность сущего всего узрю? Это когда же это будет?
Когда же, в рубище одетый, отшельник в одеянии желтом
Без своего и без желаний, убив в себе и страсть,
и ненависть, и заблуждение, счастливый на склонах
гор, когда пребуду я?
Когда же, узрев, что тело мое, гнездо болезни и тления,
смертью и старостью пораженное,
Когда же без страха один я пребуду в лесу? Это когда же это будет?
Когда же я страх рождающую, горе с собой несущую
лиану вожделений со многими ее ростками
рассеку острым мечом разума и стану жить? Это когда же это будет?
Талапута продолжает говорить о своем горячем стремлении уйти из мира:
Когда же туча дождливых дней прольется свежею водою на
меня, идущего путем старинных мудрецов, в одежде
монаха? Это когда же это будет?
Когда же в горной пещере услышу крик хохлатки павлина
и встану, чтобы искать бессмертия, это когда же это будет?
Вот он достиг цели, он отшельник, но, увы, он не удовлетворен, и в смущении он беседует со своим сердцем, которое привело его в пустыню:
