Построение квадрата на шестом уроке

Оказавшись в центре внимания, Константин Петрович, поощряемый аплодисментами, поднимается с места.

У него дрожит подбородок, но это не мешает ему широко улыбаться.

– Она тогда не говорила… – голос у него сиплый, – что по-настоящему…

– Говорила, говорила, он просто забыл, – весело произносит в микрофон Елена Владимировна. – Увы, Алексей, тогда у нас ничего с Константином Петровичем не получилось. И мы расстались почти на шестьдесят лет.

– Они снова только здесь встретились, – обращается к Алексею полная дама в кресле-каталке.

– Сядь, Костя, сядь, – просит Елена Владимировна. – Я сама расскажу. Был сорок восьмой год…

– Сорок девятый, – отзывается с места Константин Петрович.

– Был сорок восьмой год, мне в сорок восьмом исполнилось восемнадцать.

– Сорок девятый…

– Не сбивайте ее, Константин Петрович! Какая разница сорок восьмой или сорок девятый?

– Как это «какая разница»? – протестует Елена Владимировна. – Мне восемнадцать лет исполнилось, я-то лучше, наверное, знаю…. Костя меня старше на год был…

– Почему был? Он и сейчас…

– Ну, сейчас уже не считается… А тогда он мне цветы дарил. Помнишь, Костя, мы на речку ходили? Алексей, вы даже представить не можете, какой Константин Петрович красавец был.

– Да он и сейчас красавец, – кричат из зала.

– Стеснительный только был, – уточняет Елена Владимировна.

– Да он и сейчас стеснительный.

– Ну, теперь уже не так. У него и внуки красивые. Взрослые и красивые. И все у него хорошо. А я ведь тоже красавица была. Правда, Константин Петрович?

– Да вы и сейчас! – кричат из публики Елене Владимировне.

– У меня поклонников хоть отбавляй было! – гордо заявляет Елена Владимировна. – Я дочь архитектора. На меня родители не жалели ни денег, ни сил, ни времени. И друзья у меня были… интеллигентные. В университете учились… Юра Невельский, Паша Марчук… А Константин был из простой семьи. Но мое сердце принадлежало ему… А какие он мне письма писал, если б вы только знали!.. И вот, Алексей, пригласила я его на свой день рождения, на восемнадцатилетие. А я ведь не знала, что он такой чокнутый. В общем, он устроил драку и убежал. И мы с ним шестьдесят лет больше не виделись…

– Нет, нет, – закричали из зала. – Так не годится! С подробностями!

– А какие подробности? Время, Алексей, было тяжелое. Недавно война кончилась. Пусть Константин Петрович сам расскажет. Константин, встань, пожалуйста.

Константин Петрович снова поднимается, широко улыбаясь. Алексей видит, что дрожат у Константина Петровича еще и руки. Константин Петрович смотрит куда-то в сторону, а с места ему подсказывают:

– Про рубашку, Константин Петрович!

Константин Петрович начинает:

– Пиджак…

– Да нет, про рубашку!..

– Пиджак мне сосед одолжил, а рубашки не было у меня, чтобы в гости пойти… Та, что была, в ней нельзя было, слишком плохая… Сестра моя Зина мне это… свою дала. У нее была такая… довоенная, старая… на меня кое-как влезла… но только спереди вся молью съеденная… а сзади на спине даже вполне…

– Без воротника, – комментирует кто-то из публики.

– Не совсем без воротника – со стоечкой! – поправляет Елена Владимировна.

– Зина и посоветовала: надень ее задом наперед под пиджак, будет это… – он забыл слово.

– Элегантно! – объявляет в микрофон Елена Владимировна.

Константин Петрович согласен.

Елена Владимировна подбадривает его:

– Я еще тогда подумала, такой пришел элегантный!.. Рубашка со стоечкой, надо же…

Константин Петрович рассеянно молчит, глядя теперь в окно.

Мадам в кресле-каталке не дает потухнуть рассказу:

– А дальше, Алексей, было вот что. Было жарко очень. Молодые люди поскидывали пиджаки и остались в рубашках. Только молодой Константин Петрович не снимал пиджак…

– Боже, он мне подарил такие цветы! – перебивает Елена Владимировна.

– Розы, – вспоминает Константин Петрович.

– Никакие не розы! Георгины! Такой букет! Вы не видели таких букетов!

– Ну так вот, – продолжает дама в кресле-каталке, – все сняли пиджаки и стали Константина Петровича уговаривать: снимите пиджак, Костя, вы же вспотели уже. А он ни в какую! И тогда стали дурачиться, я верно рассказываю? Елена Владимировна говорит: снимите с него, в самом деле, пиджак… А то ведь умрет от жары…

– Да нет же, все не так было, это не я сказала, но неважно кто. – Елена Владимировна не хочет, чтобы ее историю излагали другие. – Нет, правда! Мы сначала его по-хорошему уговаривали. А потом думаем, надо же, упрямый какой!.. Ребята на него навалились – давайте с Кости пиджак снимем! Поможем человеку, раз сам не может… А он руками отпихивается. Одного отпихивает, другого отпихивает… Так и не снял пиджак. Дело до драки дошло. А что это, как не драка, если в глаз дал? Дал Юрке Невельскому в глаз… И убежал! А Юрка: «За что? Что я сделал ему?» Мы еще в окно смотрели: бежит по двору! Чокнутый! Ну не псих ли? Мы ведь не знали, что с ним. Что у него рубашка задом наперед и дырявая. Это он мне только здесь рассказал, когда встретились!.. Про рубашку… А ведь я на самом деле только и любила чокнутых. У меня и первый, и третий муж были чокнутые. А второго я плохо помню. А Костю помню, хотя он и не муж никакой. Первая любовь. Ну, не совсем первая… Но по-настоящему – первая!

– Я не знал, что ты чокнутых любишь. Я повеситься хотел, – бормочет Константин Петрович, улыбаясь.

– Хорошо не повесился! – кричит Елена Владимировна в микрофон, и ее слова встречаются одобрительным шумом публики.

А дама в коляске-каталке провозглашает:

– Это ведь чудо! Чудо! Расстались, и через шестьдесят лет снова встретились! Здесь! Это же чудо!

Тут уже все начинают хлопать в ладоши.

Борис Борисович, директор дома престарелых, подает аккордеонисту знак, и тот, склонив голову, начинает играть вальс «Амурские волны».

– Танцы! – бодро объявляет Борис Борисович и выходит за дверь.

Дам приглашают кавалеры, а также другие дамы, потому что кавалеров меньше, чем дам, и придется некоторым дамам танцевать друг с дружкой. Константин Петрович сегодня снова герой и будет сегодня танцевать со многими, но первый вальс, конечно, – Елене Владимировне.