Драгоценная моя Драгоценка
Я купил водки, мы на том же уазике поехали на речку Янки. Горная речушка, на берегу расположились. День ясный, тёплый. Солнышко не торопясь по небу движется, ветерок освежающий… Отец ещё мог выпить. Сидим, разговоры разговариваем, он вдруг встаёт:
– Давайте поднимемся на Янкинскую.
Горушку так назвал, что сбегала к берегу речки. Я принялся категорично отговаривать. По паре рюмок приняли, да и возраст, как-никак семьдесят семь уже… Гора небольшая, но подъём ближе к вершине довольно крутой. Метров сто вверх. Отец иногда жаловался: голова кружится. Быстро со стула встанет или что-то в наклон поделает. Побаивался я перед дальней дорогой, мы ведь на самолёте решили лететь… Отец молодцом – отлично дорогу перенёс. Летели над самым Байкалом, и повезло – ни облачка, озеро-море как на ладони… Отец припал к иллюминатору, а глаза счастливые, как у ребёнка, – такую красоту Бог сподобил лицезреть… С затеей подняться на Янкинскую попытался его придержать:
– Папа, зачем тебе? Высоко, выпили уже.
– Пошли!
И упрямо направился вверх. Я ему палку подыскал – удобнее, опираясь, идти…
Панорама с Янкинской открылась на пол-Земли… До горизонта – что вправо, что влево, что вперёд смотреть – лесные дали. Бескрайний зелёный пласт, в западной стороне таёжное озеро вытянутым стеклом брошено… Отец на восток рукой показал:
– Вот там была дорога, по ней мы с мамой, братьями и сестрой Соломонидой шестьдесят один год назад уезжали в Трёхречье.
Я уставился в ту сторону, будто мог разглядеть среди леса дорогу, на ней телеги, гружённые деревенским скарбом, мешками с зерном, залогом будущих урожаев… Смотрел вдаль, пытаясь увидеть бабушку Агафью, умершую за шесть лет до моего рождения, молодых дядю Федю, дядю Кешу, тётушку Соломониду, всегда приветливую и ласковую со мной…
Я уже говорил: бабушка решила старших сыновей – Ивана, Василия, Семёна – оставить в Кузнецово, а с младшими и дочерью обосноваться на новом месте, намереваясь, когда всё уляжется, снова соединиться… Или с одной стороны от Аргуни, или с другой… Где лучше будет…
– Теперь, Павлик, – присел на валёжину отец, – и помирать не страшно.
Он сломал ветку лиственницы, подал мне:
– Возьмём домой.
Довезли. Ещё раньше в Кузнецово на берегу Газимура набрал пару горстей разноцветных камешков:
– Могилку мою украсишь.
В Кузнецово сохранился дом деда. Добротный пятистенок. В нём родился мой отец и дед умер. Крыша новеньким шифером покрыта. Я постучал в калитку, залаяла собака, вышел средних лет, лысоватый мужчина, мы объяснили своё историческое отношение к его усадьбе, попросили разрешения зайти.
– Проходите, чё там! – радушно пригласил хозяин.
Я сфотографировал отца на крыльце.
– Вот что значит листвяжный, – отец погладил бревно стены, – почти век, как построен и, если не сгорит, стоять и стоять будет.
– Типун вам на язык! – засмеялся мужчина. – Чё бы нам гореть!
Дом метрах в пятидесяти от речки Газимур. В Драгоценке тётушка Ханочка и дядя Кеша жили в километре от нашего дома на улице, которая называлась Газимур в честь этой самой речки. В детстве меня удивляло это совершенно непривычное для уха название. Спрашивал у старших братьев, отца… Почему-то Хаул, Дербул, Ган не вызвали вопросов, а Газимур казался чем-то из ряда вон…
С полгода назад был в гостях у младшей сестрёнки Гали и ударился в воспоминания о нашей поездке с отцом в Кузнецово, сестрёнка загорелась:
– Свози в Забайкалье.
Меня и самого больше туда тянет, чем в Драгоценку. Трёхречье полностью окитаилось. Нашего дома нет. Школу, церковь снесли. Земляк-полукровец пять лет назад был в Драгоценке, рассказывал… Зато в пади Кокушиха сопки берёзой поросли. Когда мы в пятьдесят четвёртом уезжали – ни одного дерева там не росло, все на дрова ещё в тридцатые годы извели. Но китайцы драконовские порядки установили: не моги ветку сломать, не то что дерево спилить…
Дом деда сохранился в Кузнецово, а дом дяди Вани, старшего брата отца, нет. На его месте пустырь. Ничего не осталось от построек. Всё травой заросло. Отец посмотрел, покивал головой с раздумчивым:
– Да-а-а, – и открыл мне семейную тайну:
– Если покопать здесь, может, и золотишко нашлось бы.
Оказывается, имелся золотой запас у деда. По его смерти распоряжалась семейными ценностями бабушка, Агафья Максимовна. Мой отец и сам до конца не знал, всё ли золото осталось в Кузнецово, или мать, уезжая с младшими сыновьями и дочерью в Трёхречье, что-то взяла с собой. Умели в семье хранить секреты. Было у моего отца подозрение, что Соломониду мать наделила золотыми монетами в качестве приданого. Каким бы хорошим хозяином ни был муж Соломониды Иван Михайлович Налётов, но ни у кого не помню в Драгоценке крыши, крытой оцинкованным железом…
– Мало кто поставил такие знатные дома в Драгоценке, – сказал отец, – вполне возможно, золотишко пошло на постройку дома.
Сходили мы на кладбище в Кузнецово, где похоронен мой дед – Фёдор Иванович Кокушин.
– Хорошо помню угол с его могилой, справа от входа, чуть в глубине, – рассказывал по дороге, волнуясь, отец. – Похороны не отложились, мне ещё и четырёх лет не исполнилось, но на Радоницу, помню, ходили. Крест добротный листвяжный стоял.
Ни креста мы, ни бугорка не нашли. Кладбище заброшенное, заросшее, неогороженное. Давно уже не хоронили на нём. Кое-где торчали в бурьяне кресты. Отец постоял, поплакал… По дороге с кладбища, за его территорией, наткнулись на камень, торчащий на метр из земли. Отец наклонился:
– Это же с памятника купца Вагина! – обрадовался. – Вот надпись…
И запечалился:
– Кому-то понадобилось сковырнуть.
Он помнил похороны купца. Гроб по станице несли не на полотенцах, а на дорогой ткани…
По просьбе отца сфотографировал его рядом с остатком памятника Вагину:
– Это, пожалуй, всё, что осталось от того кладбища, где отец упокоился, – сказал, глядя в объектив.
Мы были в Забайкалье в самую сенокосную пору. Вдоль Газимура едем на уазике, а травостой изумительный, и никто не косит. Отец, глядя на грустную картину, проронил с крестьянской болью:
– В наше время столько скота держали, из-за нехватки сенокосов казаки, кто порасторопней, в Маньчжурии косили, скот туда гоняли на откорм…
Когда я в 1965-м привёз в Троебратное свою будущую жену знакомить с родителями, отец наедине сказал ей:
– Любаша, я человек земляной, всю жизнь на земле. Бога благодарю, кроме топора и косы ничего в руках не держал, хоть и казак потомственный.
Не пришлось с шашкой и винтовкой на людей идти…
В 1981 году была его вторая и последняя поездка на родину. В первый раз он в 1973-м собрался. В Борзе жил мой хороший институтский товарищ Володя Самсонов, мы обменивались открытками к праздникам, не теряли друг друга. Отец знал о нашей переписке. Приезжаю в Троебратное в отпуск, неделя проходит, он вдруг просит:
– Павлик, напиши другу в Борзю, пусть меня встретит, хочу на родину съездить. До этого ни разу конкретно не высказывался по данному поводу. Тут, чувствую, загорелся, решение нешуточное. Мне не трудно, Володе звоню, так и так, отец надумал съездить в родные места, помоги. Володя в хорошем смысле человек услужливый.
– Без проблем, – с энтузиазмом откликнулся, – телеграмму пусть даст предварительно, я встречу в Борзе и посажу на автобус до Александровского Завода.
Конец августа, начало сентября. Я пересказал отцу телефонный разговор с Володей, он засобирался:
– Нечего откладывать, надо сейчас, пока погода стоит, осенняя слякоть не началась. Тебя провожу в Омск и поеду.
Отец тогда жил с братом Фёдором Фёдоровичем. Тот в шестьдесят девятом, было тогда дяде Феде семьдесят три года, похоронил вторую жену. Второй брак был бездетным, зато первая жена родила шестерых сыновей. Трое умерли молодыми и все от аппендицита: Михаил – в Драгоценке в тридцать шестом, Алексей – в Харбине в пятидесятом году, двадцать шесть лет ему было. Операцию в Драгоценке сделала Остроумова, был такой хирург, один на всё Трёхречье…. И вдруг началось воспаление. Повезли в Харбин. При вскрытии оказалось – тампон внутри… Ровно через десять лет, тоже в двадцать шесть Владимир умер, уже в Казахстане, в Целиноградской области. Он после операции напился воды… Чего, конечно же, делать ни в коем случае нельзя было. Четвёртый сын дяди Феди – Николай – двадцать седьмого года рождения, мой крёстный. В Советском Союзе дядя Федя с семьёй, как и мы, поначалу обосновался в Новосибирской области, а потом они переехали в Казахстан, в посёлок Песчаное Павлодарской области. Там же осел сын дяди Феди Иннокентий, двадцать восьмого года рождения. Прирождённый легкоатлет, на коротких дистанциях специализировался. В Трёхречье постоянно первенствовал на районных олимпиадах. Самолюбивый и гордец.
Я когда первый раз пахал залог самостоятельно, отец мой отправил Иннокентия посмотреть, как мы там, пацаны, справляемся. День стоял жаркий. Натуральное пекло с самого утра. Первый уповод, уже ближе к концу, солнце палит, быки не слушаются. Я весь мокрый, красный. И вижу: Иннокентий верхом. Боже, как я обрадовался! Брат двоюродный едет. Мы уже сколько дней одни в пади. Заскучали по своим. А тут брат! Он на десять лет меня старше, мужик, можно сказать. Коня направил к самой борозде и давай выговаривать:
– Чё ты мокрый весь, распаренный, как из бани? Будто сам плуг тащишь!
До того обидно стало. Он воды попил и уехал. Такой был Кеша. А ещё – любитель выпить. Изрядно в последние лет двадцать закладывал за галстучек.
– Павлик, – подмигивал мне при встречах, – мы не пьём, а лечимся. Знаешь анекдот? Доктор мораль читает пациенту: «Алкоголь на время расширяет сосуды, но потом они снова имеют свойство сужаться. И это, запомните, очень плохо!» – «Доктор, не беспокойтесь, я не даю им сужаться!» Давай, брат, расширим сосуды по маленькой!
Мы с ним по молодости с чеченцами схлестнулись. Иннокентий жил одно время в Павлодаре – жена у него оттуда. Я из Троебратного поехал проведать брата. Иннокентий попросил помочь уголь привезти. База была километров за тридцать. Приезжаем, гора угля, а он весь или здоровенными кусками – для циклопов, или наоборот – пыль… Лишь в одном месте нашли отличный антрацит – кусочки один к одному. Крана не было, лопатами кидаем в кузов… И вдруг подъезжают чеченцы на ГАЗ-51. Их тогда полно в Казахстане было, в сорок четвёртом чуть не всех туда депортировали. Да и сейчас чеченская мафия в тех краях дела крутит-мутит. Во время Чеченской войны на Кавказе боевики приезжали в Казахстан отлёживаться. А чё – другое государство, не надо прятаться. Вольготно себя чувствовали. И басаевские головорезы отдыхали, и радуловские. Потом по новой ехали наших пацанов по-шакальи из-за угла убивать, взрывать… Чеченцы обошли гору угля, увидели, что мы самый отборный грузим, и в наглую встали перед нами с лопатами. Иннокентий им:
– Отвалите, мужики, догрузим и тогда что хотите делайте!
Одному не понравилось «мужики»:
– Ты так больше не скажи, уши отрежу!
Иннокентий послал его куда подальше. Чеченец нож выхватывает. Куда уж целил? В горло или глаз? А попал в рот. Иннокентий в гневе ощерился, в это время тот ткнул. Мгновенно всё произошло, я гляжу: на кончике лезвия передний зуб Иннокентия. Удалил, так сказать, кинжалом без наркоза. Иннокентий в ответ лопатой со всего плеча размахнулся…
– Хотел чурке башку снести!
Голову отрубить не удалось, чеченец уклонился, но ухо Иннокентий ему отсёк под ноль, и кожи кусок с волосами прихватил. Кровь хлынула… Их трое было, бросились к раненому… Наш шофёр орёт:
– В машину!
Молодец, как заварушка началась, мотор завёл. У нас был новенький ЗИЛ-130. Мы в кабину и по газам… А их шофёр, как приехали, ещё и капот поднял, что-то у него барахлило… Они, похоже, и не погнались за нами…
Как мачеха умерла, Иннокентий принялся отца терроризировать – «расширит сосуды» и пошёл вязаться. С женой Иннокентий через пень колоду жил, то сойдутся, то в разные стороны. Иннокентия «сторона» была в доме отца, где он регулярно закатывал пьяные концерты. Нехорошим был в подпитии. Ещё и пенсию отбирал у дяди Феди. Отец мой узнал, в какой ситуации родной брат оказался, и забрал дядю Федю к себе. Они из всех братьев были самыми близкими. В Драгоценке, как отец женился в 1925-м, пятнадцать лет вместе вели хозяйство, жили под одной крышей двумя семьями. Обязанности распределили – отец занимался полевыми работами, дядя Федя взял на себя то, что касалось скота.
Отец и хоронил дядю Федю. Крест ему бетонный поставил. И поручил мне портрет на керамике в Омске заказать. Дал фото, дядя Федя в казачьей форме, в казачьей фуражке – снялся перед отправкой на фронт в 1916 году…
Случился с этим портретом казус. Внуки дяди Феди, дети его сына Василия, увидели портрет в казачьей форме… Василия дядя Федя звал «партейный». Он по приходу в Драгоценку смершевцев в августе сорок пятого скорешился с советскими офицерами по застольному делу. И пристрастился к выпивке. Было ему тогда двадцать восемь лет. СМЕРШ ушёл, тяга к бутылке у Василия осталась навсегда. Но ещё в середине пятидесятых легко демонстрировал отменную силу мышц. На турнике на одной руке (что правой, что левой) без натуги подтягивался несколько раз. Это я сам видел. Два его сына жили в Троебратном. Как-то они зашли на кладбище, смотрят – у деда на кресте портрет в казачьей форме. Советская власть ещё была. Ух, как они возмутились! И к моему отцу с претензиями прямо от могилки. Дескать, зачем это вы нас компрометируете?! Другое фото не могли подобрать? Деда беляком недорезанным выставили на всеобщее обозрение! Отец не стал подыскивать дипломатических выражений, разъясняя родственникам, что они отнюдь не правы. С матами выгнал внучатых племянников из дома…
Эту энергичную сцену встречи родственников я живо представляю – отец в гневе был неудержим… В нём и через год всё кипело, когда вспоминал:
– Ни рубля на памятник не дали и ещё наглости хватило вякать: деда я им не в том виде поместил!
Иннокентий Фёдорович мог под забором закончить дни свои. Дом он пропил, всё спустил, жил у казаха в Павлодарской области в работниках. И заболел – онкология. Хорошо, дяди Кеши старшая дочь Анна прознала про это, наняла машину и привезла его к себе в Песчаное. Анна сама уже была старухой со слабым здоровьем, грузная, трудно ходила, но не бросила в беде двоюродного брата. Написала мне: «Павлик, приезжай, Кеша плохой». Я лекарств набрал, поехал. Да уже ничего не надо было. Застал Кешу живым, но без интереса к жизни. Лежал худущий, на лице одни глаза… Почти не разговаривал со мной. Я ему рассказал о своих. Это было в 1984 году, Кеше только-только пятьдесят пять исполнилось… К сожалению, приходится признать, многие родственники укоротили жизнь водкой. Не было этой болезни в Драгоценке, а здесь дети трёхреченцев не прошли искушения вином… Сколько братьев моих двоюродных спилось, внучатых племянников, сестра по материнской линии…
Дядя Федя за три года до Кеши умер…
А тогда в 1973 году мой отец страшно напугал дядю Федю настырным решением ехать в Забайкалье на родину. Брат Ганя любил вспоминать разговор двух братьев о поездке младшего в Кузнецово.
Дом Гани стоял в Троебратном недалеко от родительского. Брат всегда с удовольствием описывал эту картину:
– Захожу под вечер к родителям, отец с матерью куда-то ушли, дядя Федя один. Подхватился чаем угощать. Пряники достал, варенье, усадил за стол. Чувствую, какой-то не такой он – чересчур суетливый… Отхлебнул из своей чашки и вдруг заплакал, да горько так: «Ганя, Христом Богом прошу, поговори с отцом своим. Куда Ефим собрался? Куда? Ты сам подумай… Его же арестуют. Наша фамилия в чёрных списках с двадцатого года. Он в тюрьму лезет. Ты же знаешь, брат-то наш Семён, дядька твой, восстание поднял в тридцать первом! Другой брат, Иннокентий, у атамана Григория Семёнова служил. Пусть до революции служил, всё одно для них любой семёновец – враг из врагов. Придумают, что в Маньчжурии, в Драгоценке, был связан со своим атаманом. Заарестуют Ефима, чует моё сердце – заберут! Не вернётся домой. Втолкуй ты ему: нельзя туда!» Тут отец заходит, я чай пью. Он увидел, что дядя Федя глаза вытирает, всё понял. У них разговор не один раз был по этому поводу. Отец сказал, как отрезал: «Фёдор, я же тебе говорил: я хочу на родину, как воды пить в жару!»
Таким твёрдым тоном, с такой силой в голосе… Дескать, что бы там ни было, что бы ни случилось, я поеду. Я должен поехать. «Как воды пить в жару!»
И отец поехал. Встретился в деревне со своим соучеником, кажется Донцов фамилия. В один класс в начальную школу ходили. В 1973-м отец был крепким стариком. А Донцов дряхлый, с тросточкой. Отца Донцов сразу не признал. Головой кивает, повторяет «ну», «ага», а по глазам видно, пустым звуком для него фамилия Кокушин. Глаза водянистые, руки подрагивают. Однако через пару дней пробило земляка. В день отъезда отец с сумкой на остановку автобуса шагает, он у знакомых останавливался, родственников никого не осталось в Кузнецово, мимо дома Донцова идёт, тот на лавочке сидит, окликнул отца по имени отчеству, подошёл, шаркая:
– Вот сейчас вспомнил вас, как же – Кокушины. И Семёна Фёдоровича знал, Иннокентия Фёдоровича, Ивана Фёдоровича, Василия Фёдоровича, Фёдора Фёдоровича… И тебя, соученик, Ефимушка, вспомнил. Я тогда сразу говорил: «Зря Тёмку-то посылаете к бандитам, убегит вместе с шайкой! Не застрелит он дядьку! И к нам не приведёт». Меня не послушался товарищ Зинкевич.
Донцов в ОГПУ-НКВД служил, отчаянный, говорят, был чекист, гонялся за дядей Сеней, их отрядом.
Дядя Сеня
Коллективизация в Забайкалье, да и везде началась как? Давно Гражданская война в историю ушла, а ретивые ребята с кровью, отравленной войной и революцией, теми же революционными методами – других не знали, это была для них азбука и высшая математика – бросились загонять из-под палки в колхоз. Сверху приказ спустили, а внизу голова заточена на казарменное «равняйсь! смирно!». Однако народ равняться не хотел, и тогда всех снова поделили на белых и красных. Ерепенишься, значит, контрреволюционер недобитый. Добьём, вышлем, конфискуем. В тридцатом году началась ликвидация кулаков как класса, кулацких хозяйств, как тормозов на пути в колхозное завтра. Известно, что в кулаки могли записать даже с одной коровой в хозяйстве, ну а уж, если у тебя лошадь… Сотни и сотни тысяч крестьян срывали с места и отправляли в гиблые места на спецпоселения.
В мае тридцать первого года комбедовцы ввалились к дяде Сене в дом с категоричным настроем подчистую раскулачить хозяина, раз тот против коллективизации. Дядя Сеня, недолго думая, нагайкой отхлестал проводников колхозного строя. С позором прогнал представителей власти по посёлку. Разоружил члена сельсовета Бояркина Илью Давыдовича. Отобрал у того винтовку. За дядей Сеней другие станичники поднялись, одних в то утро комбедовцы уже успели выгнать из своих домов, чтоб отправить куда-нибудь в болота по этапу, других не тронули, но те уже знали: занесены в списки на раскулачивание. Несколько семей из Кузнецова к тому времени уже выслали в тьмутаракань на погибель.
Село забурлило. Казаки собрались в центре Кузнецова с одним вопросом: как быть, что делать? Десяткам семей назначена высылка из села, отправка на спецпоселения. То есть – ты враг, ты раб, ты изгой. Да и те, кого ещё не записали в кулаки, боялись, даже если и не раскулачат, то колхозники пустят по миру, как пить дать пустят. Что значит отдай свою скотину на общий двор? Сколько примеров в округе, когда вот сгонят коров, и ревут бедные – не доены и не кормлены. Не хотели казаки работать на дядю. Многие думали об альтернативном варианте, улетали мысленно в Трёхречье, где без всяких колхозов справно жили казаки.
Телефонная связь уже была, комбедовцы сообщили в центр района – Александровский Завод, что казачки творят самоуправство, не дают возможности выполнять раскулачиванье. В Кузнецово выслали небольшой отряд ОГПУ, но те, завидев на краю села вооружённых казаков, повернули назад.
Дядя Сеня, возглавив группу наиболее решительных казаков Кузнецова, ушёл в тайгу. Обратной дороги для него больше не было. Собственно, не было её с того момента, как попал он в списки на раскулачивание и высылки. Комбедовцы тыкали в лицо фактом, что воевал когда-то у атамана Семёнова. Вспомнили, не забыли, и никогда не забудут, значит, всю жизнь носить ему клеймо врага. Жизнь переломилась. Во все соседние сёла поступила разнарядка на уничтожение кулака как класса. Но казак есть казак, с детства заточен не только на крестьянский труд, но и на ратный, с детства умеет владеть не только косой, но и шашкой. Не так-то просто затолкать его в стойло – вот твоё место и не вякай. Взволновались казаки, несогласные с коллективизацией, тем более – раскулачиванием. По всему Александро-Заводскому району пришли в движение. Кузнецовские во главе с дядей Сеней присоединились к повстанцам отряда Петра Гавриловича Игумнова, был он из села Куликово. Насколько помню, увёл Игумнов всех в падь Каменка.
Об этом отряде встречал в печати разные данные. По одним, объединял он триста семьдесят человек, по материалам уголовного дела дяди Сени: пятьсот сорок. В основном жители посёлков Александро-Заводского района: Куликово, Кузнецово, Бохто, Макарово, Кокуй-1, Кокуй-2. Вооружены были тем, что припрятали после Гражданской, какой казак без оружия – винтовки да карабины, ну и охотничьими ружьями – берданки-дробовики.
Это было не первое восстание в Забайкалье недовольных политикой, проводимой властью на селе. Не хотел крестьянин в колхоз. Начиная с конца двадцать девятого года, в Читинской области одно за другим прошло несколько восстаний: в Малетинском, Сретенском, Балейском, Борзинском, Чернышевском, Жикинском, Нерченско-Заводском районах. Были организованные бунтовщики в Оловяннинском и Шилкинском районах. Благо для власти, все эти выступления отличались разрозненностью, повстанцы были плохо вооружены. Однако кровь лилась с той и другой стороны. Гибли партийные, советские и комсомольские активисты, милиционеры, чекисты. Сначала против бунтовщиков задействовались только части ОГПУ, затем были подключены и силы Красной армии.
Количество повстанцев в иных случаях переваливало за тысячу. Причём, многие были настроены самым решительным образом, не просто взялись за оружие помитинговать и попугать активистов. Для ликвидации Ундино-Талангуйской повстанческой бригады (Балейский район), которая насчитывала более тысячи трёхсот бойцов, пришлось проводить войсковую операцию, которая длилась летом тридцатого года в течение двух недель. Причём, подавляющая часть восставших брались за оружие не по формуле «всё побежали, и я побежал» – осознанно, с решимостью идти до конца.
Отряд Игумнова организовался стихийно, не было предварительной подготовки, как это происходило, скажем, при восстании в Балейском районе. К тому времени чекисты уже набили руку, научились грамотно воевать против своего народа. Получив информацию о новом отряде повстанцев, они оперативно подтянули войска ОГПУ. Уже на второй день после того, как отряд Игумнова прошёлся по посёлкам Кузнецово, Куликово, Бохто, Кокуй-1, Кокуй-2, Макарово, распуская колхозы, разгоняя местные власти, разоружая их и призывая казаков на свою сторону, чекисты пошли войной на повстанцев. Перед этим в Кузнецово побывал взвод дяди Сени. Надо сказать, никакого сопротивления в посёлке (да и в других посёлках была такая же картина) местные власти повстанцам не оказали, обошлось без кровопролития, не считая зуботычин. Это сыграло свою положительную роль, когда судили подельников дяди Сени.
Чекисты не в лоб пошли на повстанцев. Подловили момент, когда те встали на привал под посёлком Макарово, расслабились… Одним словом, сплоховали казаки. Самоуверенность ли подвела, слабая организация, отсутствие волевого руководства, когда трезвый расчёт, отвага командира воодушевляют подчинённых, и они совершают невозможное. Чекисты застали отряд врасплох. Подъехали грузовики с бойцами и пулемётами… Под плотным пулемётным и винтовочным огнём повстанцы, практически не вступая в бой, устремились под прикрытие леса, несколько человек тут же было убито, ранено…
Много раз думал о том боестолкновении, в конце концов пришёл к выводу, слава Богу, бой не разгорелся. Меньше русской крови пролилось. Всё одно – восстание было обречено.
Дядя Сеня 1898 года рождения для Первой мировой оказался молод, в Гражданскую его мобилизовал атаман Семёнов. Придя из Маньчжурии в августе 1918-го со своим Особым Маньчжурским отрядом в Читу, кипучей энергии атаман принялся в срочном порядке формировать казачью дивизию. Дядя Сеня был призван в семёновцы, прошёл обучение, но заболел тифом, лишь в нескольких боях с красными довелось поучаствовать. Выздоровел и решил не возвращаться к семёновцам, не по нутру ему было это деление на белых и красных. В сентябре двадцатого года рванул в Трёхречье – в Драгоценку, куда ранее ушла его мать и три брата. Однако потом вернулся в Кузнецово, где ждала его зазноба Анна. Граница была номинальной, толком не охранялась, ни с одной, ни с другой стороны. Ездили казаки туда-сюда, можно сказать, свободно. Но в 1931 году, когда дяде Сени пришлось бежать из Советского Союза, граница была уже не та…
