Яблоки для патриарха
– Давай обмоем.
Валера если что и пил – вино. От водки отказался.
– А я выпью, – хозяин взял с полки гранёный стакан.
И посоветовал, закусывая солёным огурцом, в морозы с утра протапливать русскую печку, а вечером – голландку. Загрузить дровами топку, растопить, после чего вьюшку по чуть-чуть последовательно прикрывать, дабы ценное тепло не улетало в небо. А через три часа трубу до упора закрыть и никаким угарным газом не отравишься.
– Тепло дом отлично держит, – заверил хозяин, – не беспокойся. Топи, как говорю, и Ташкент в самые лютые морозы тебе обеспечен.
У Валеры времени на оптимальную технологию не хватало. Обе печи растапливал вечером, после чего пил чай, молился и на боковую. За день температура в доме опускалась до двенадцати градусов. Зато ночью две печи даже с открытыми вьюшками (когда их «закрывать по чуть-чуть», если сон с ног валит) нагоняли жару.
В таком режиме Валера прожил два месяца. Произошёл странный случай после Крещения.
Об этом празднике нельзя не рассказать отдельно. Не был престольным в Таёжке, однако по размаху приближался к нему. Таёжка чем интересна. Северные деревни в своём большинстве начали дружно хиреть в девяностые годы. Как распустили колхозы да совхозы, забросили поля, порезали скотину на фермах, так и пошёл процесс под уклон. Таёжка в отличие от соседних деревень более десяти лет держалась, только в нулевые годы начала резко сдавать. Добрая треть села разъехалась. Заколачивали дома, бросали подворья на произвол судьбы – покупателей не находилось. Однако до этого массового исхода, в девяностые годы, сельчане успели полюбить Крещение, как никакой другой праздник. Мороз под сорок, а то и ниже – это не останавливало, едва не народное гуляние. Началось ещё при батюшке Антонии. Он завёл традицию рубить купель на реке и ходить после ночной службы крестным ходом к ней освящать воду. Батюшка не призывал совершать погружение, да какое Крещение без него. Смельчаков каждый раз находилось предостаточно.
Батюшка уехал, традиция не только не сошла на нет – наоборот. На Крещение до трёхсот и более машин прибывало в село. Бывшие таёжкинцы именно в этот день рвались на родину. В селе столько жителей не осталось, сколько паломников приезжало.
Валера как главный устроитель праздника в один год сломал традицию: не в ночь на Крещение крестным ходом идти на Иордань, а утром после литургии. Небезопасно, когда масса людей высыпает в темноте на лёд, тем более не все паломники благочестиво к празднику относились, иные в подпитии лезли в воду. Попробуй в темноте угляди за бесшабашными экстремалами. Прожектор ставили, да разве один может осветить всю праздничную территорию?
При температуре ниже сорока обморозиться легче лёгкого.
«Выскочил из купели, – вспоминал Валера, – волосы на голове мгновенно колом встали, кожу на ногах, пока одевался, прихватило, лоскутами целую неделю слазила. Это притом, что одевался быстро – друзья вещи подавали. Мы в тот год палатку не ставили. Прямо на льду. Рядом с нами мужичок пьяненький дрожал: “Ребята, одёжку мою не видели?”. Не мог по темноте сориентироваться, где раздевался. Явно нос-уши поморозил…»
А ещё Валера рассказал такой случай:
«Когда в последний раз ночью Иордань освящали, народу, как всегда, полным-полно понаехало, сходни только в четыре утра убрали из проруби. Это обязательно, иначе вмёрзнут, ни за что не вытащишь потом, весной ледоход унесёт, а жалко, Миша Лаврентьев отличные сделал. Я ночью воды крещенской не набрал, не до того было, днём пошёл. Спускаюсь к Иордани, берег высокий, спуск крутой, смотрю – у проруби два мужичка. Один ещё ничего, второй ну очень хорошо праздник отметил, прежде чем до проруби добрался. Штормит его, но он полушубок, брючишки скинул в желании продолжить праздник погружением. Из себя щупленький, в чём только душа держится, но горячий, плюнь – зашипит, кальсоны ядовито- зелёного цвета снимает… Второй мужичок погабаритнее первого, на полголовы выше, в пуховике, шапке-ушанке, в унтах собачьих, в руках бутылка. И не проявляет интереса к погружению. Возможно, группой поддержки выступал. Я шаг ускорил, кричу: “Стой!” Полезет в воду (а сходней-то нет) и запросто может уйти под лёд, глубина метра полтора (мужичок не выше) и течение… Напустился на мужичка, пригрозил участковым, заставил одеться. Вроде бы вразумил, портки натянул, полушубок накинул.
Я воды набрал, поднимаюсь на яр, где-то на середине подъёма оглянулся… Что ты будешь делать – пьяненький опять стягивает штаны. Его неугомонная душа пламенно требовала крещенскую купель. Пришлось вернуться и предложить более трезвому товарищу под нашим контролем окунуть жаждущего Иордани. Тот с энтузиазмом согласился, дружок его взял разгорячённого внутренним жаром за одну руку, я – за другую… Мужичок, надо сказать, был с крестом на груди. Кожа у него сразу гусиной сделалась. Подняли его над прорубью, он ноги в коленях согнул. “Только не с головой!” – заверещал, но мы ухнули полным погружением. “Ё-моё! – заблажила голова мужичка, первый раз вынырнув из воды. – Хватит-хватит!” Я говорю: “Три раза положено!” Группа поддержки меня поддерживает. Три раза полным погружением засунули в купель… Каждый раз с головой отправляли, чтобы ни один бес за темечко не уцепился, всех крещенская вода пожгла испепеляющим огнём… Надо было видеть, как он взлетел на яр… Полушубок накинул, остатки одежды схватил и дунул в тепло, только пятки засверкали. Даже про бутылку забыл…
На следующий год крестным ходом к реке после литургии пошли, батюшка освятил Иордань, и целый день народ колготился у купели, вечером сходни вытащили, а прорубь от пьяненьких экстремалов, подобных горячему мужичку, задраили досками, намертво вморозив в лёд…»
Случай, к которому наконец-то мы подошли, произошёл с Валерой дней через десять после Крещения. Как обычно, поздно вечером Валера вернулся домой, печи затопил, лёг… А уснуть не может. Крутится с боку на бок. На душе неуютно, тревожно. Состояние то самое, которое Валера характеризует «как в трансформаторной будке». Днём никаких событий, выбивающих из равновесия, не произошло, всё в привычном ритме, вдруг навязчивое, неуходящее беспокойство…
Сна ни в одном глазу. Лежит с открытыми глазами. Темно, тишина до звона в ушах. Вдруг на чердаке резкий громкий звук. Будто Голиаф на один конец плахи-пятидесятки метров пяти длиной наступил, второй оттянул до предела и отпустил… Распрямляясь, плаха по другой такой же шарахнула. Что могло на чердаке дать такой звук? Валера не сказать, испугался – насторожился, ждёт, что дальше будет происходить над головой. Если повторится непонятное, хочешь не хочешь – надо брать фонарь и лезть на чердак…
Подождал-подождал, больше странных шумов не последовало, уснул.
Утром времени только-только чаю попить да на пилораму бежать, не до чердака, а вечером полез. Посветил фонариком… Вот это фокус: в трубе русской печи дыра сантиметров сорок диаметром. Что интересно, кирпичи валялись не под самой трубой, в отдалении.
Дом был крыт шифером, стропила деревянные. Рядом с трубой доски струганые.
– На гроб себе лет десять назад заготовил, – объяснил при продаже дома бывший его хозяин. – Увозить не буду, говорят, нехорошая примета. Оставляю тебе.
– А если на что-нибудь другое пущу. Можно? Доски отличные…
– Почему бы нет. Тебе рано о домовине думать.
Было чему гореть на чердаке. Затопи Валера печь с дырой в трубе – сгорел бы вместе с домом. Спал бы, а искры из дыры летели на сухие до звона доски и стропила…
После этого случая русскую печь Валера ни разу не топил. Голландкой обходился. Дело шло к весне, никольские, рождественские, крещенские морозы миновали, так что выдержал. Прохладно, конечно, было – спать ложился в свитере и носках. Летом с помощью Миши Лаврентьева нашёл печника в соседней деревне, он русскую печь переложил, голландку вовсе решили убрать.
«Считаю, – говорит Валера, – Господь попустил бесам пугнуть меня. Стук на чердаке – их проделки. Тем самым Господь дал знать, на чердаке непорядок…»
Глава тринадцатая
Свеча за Автандила
Жора Майсурашвили называл себя сибирским грузином. Родился в Назарово, это Красноярский край, жил в Канске, а потом приехал в Таёжку. Его старший брат занялся заготовкой и переработкой леса и подтянул Жору. Поначалу тот жил в Выселках, благодаря ему Валера устроился на пилораму. В храм Жора ходил крайне редко. Зато первым откликался, если нужны были мужские руки в церкви. Как правило, на Крещение Валера с Жорой вдвоём начинали обустраивать Иордань. Глядя на них, другие мужчины подтягивались, даже те, кто вообще в церковь не заходил, помогали чистить лёд от снега, рубить прорубь, устанавливать сходни…
Когда Жора на Выселках жил, по утрам они вместе с Валерой ходили на пилораму. Как-то по дороге заговорили о рыбалке, Валера спрашивает:
– Спиннингуешь?
– Не-е-е, – помотал головой Жора, – жить хочу!
Однажды отправился он в заветное место за щуками. Берег крутой, обрывистый. Хорошо с него блеснить, но и лететь, если вдруг оступишься, войдя в азарт… Стояла августовская благодать, тепло, солнце на закате, самое время для хищниц подводного царства выходить на охоту. Комарики тоже роем вьются – сожрать готовы, да сибиряк Жора не первый год в тайге, щедро намазался репеллентом, дабы кровососы не мешали предаваться любимому занятию. Раз с крутого берега заброс сделал, другой да третий. Срываясь с гибкого удилища, опишет красивую дугу металлическая рыбка на привязи, чмокнет вода, впуская её в свои глубины, натянется леска, вытаскивая к берегу аппетитную обманку. Только снова и снова она, прошив наискосок реку, выскакивала на поверхность без добычи. Жора подумал: не его день, придётся ни с чем возвращаться домой в тоскливом настроении. Однако ошибся. Уж чего-чего, а не тоскливых эмоций через мгновение получил через край. Начал вращать катушку после очередного заброса, вдруг удар, будто трактор дёрнул. Как пушинку, сорвало Жору с кручи, леска ниткой лопнула, а Жора оказался в воде… Хорошо, умел плавать, у самого берега глубина была сразу с головой…
– Представляешь, какая дура схватила? Лично я не представляю…
С «дурой» был ещё один случай. Жора хоть и сибирский грузин, всё одно заводной и горячий. Спиннинговать бросил, увлёкся другой не менее азартной рыбалкой – острожить щук. Не вслепую швыряешь блесну в воду, знать не знаешь, что в глубине вокруг неё творится. С острогой выходишь один на один с противником, и победа зависит от зоркости твоего глаза, твёрдости рук и выдержки. В тот раз получилось почище, чем полёт с берега со спиннингом в руках. Загарпунил щуку, да такой попался экземпляр, что буксиром поволокла лодку. Жора понял, опять с «дурой» связался, но острогу, была эксклюзивного изготовления, бросить жалко, вдвойне жалко – к её рукоятке фонарик классный прикреплен. Острога засела в щуке так, что не идёт обратно, как Жора ни дёргает. Щука, не обращая внимания на ранение, мотором потащила лодку… Осень, темень хоть глаз коли, а чудище речное норовит выдернуть Жору за борт. В воду он не хотел, разжал пальцы, расстаться с эксклюзивной острогой и фонариком…
Жоре вообще везёт на таёжные приключения. Однажды, снег только лёг, отправился за сеном. Это уже когда женился и уехал с Выселок в Таёжку к молодой жене. Тесть с тёщей держали корову. Косили для неё километрах в трёх от Таёжки. Приехал Жора на покос, стожок по размеру как раз в сани войдёт, начал грузить, видит, у кромки леса собака образовалась. Жора вилами работает, сам посматривает в сторону непрошеного гостя, тот не уходит. Чё, спрашивается, надо? Надоел Жоре соглядатай, закричал грозно: «Пошла отсюда! Чё надо?» Собака вдруг как завоет. Волк. Хорошо, лошадь не из трусливых. Жора бросил грузить сено, четвёртая часть стожка точно осталась, поджёг её, отпугивая волка. Сам кое-как верёвкой воз укрепил, взлетел на него и по газам, точнее – по вожжам. Погнал лошадь в деревню. Вилы в руке наготове держит, пустить в ход, если отбиваться придётся. Волк или испугался Жориного грозного вида, или Жора не показался ему аппетитным – не пустился в погоню, ушёл в лес.
Жена у Жоры Оксана – сибирская красавица. Скуластая, нос, как у гречанки, идеальной формы, глаза карие, волосы мелко вьются с рыжинкой, кожа белая. Что-то у молодожёнов застопорилось с деторождением. Жора сетовал на судьбу Валере: грузину позор без сына, у него даже дочки нет. Год прожили – никакого движения к беременности, второй. Валера подвигает Жору молиться Богу, просить Пресвятую Богородицу помочь в деторождении. Жора ни «да», ни «нет». В храме появлялся по великим праздникам: на Крещение да на Пасху приходил куличи с Оксаной святить. И всё-таки собрался обратиться к Богу с просьбой о даровании чада. В субботу вечером пришёл в церковь, подозвал Валеру к алтарю, в свидетели, надо полагать, перекрестился, дал обет:
– Господи, если родится у меня сын, закажу свечу высотой с новорождённого.
В семье тем временем обстановка накалялась всё больше и больше. Жора обвинял жену в отсутствии детей, она не отличалась смирением, вовсе не с потупленным в пол взором выслушивала скандальные речи супруга, вообще не слушала, в ответ загибала пальцы, сколько у Жоры только в Таёжке было подруг. Жора перебивал своими аргументами, мол, не девушкой-скромницей взял тебя, тоже успела в «гражданском браке» побывать. Бесы, конечно, порезвились, расшатывая брачный союз Жоры с Оксаной. Покатилось дело к разводу. Горячий Жора, разругавшись с женой, переселился на Выселки, вернулся в своё прежнее пустующее жильё.
Пришло время оформлять развод, поехали враждующие супруги в район. Жора на своей машине, Оксана – на автобусе, встретились в загсе. Оксана подходит и говорит:
– Жора, я – беременная.
Жора подхватил супругу и начал её подбрасывать от счастья.
Понятное дело, от развода супруги отказались. Родился у них сын, назвали его Автандилом. В соответствии с данным Господу Богу обетом поехал Жора к батюшке Евгению и заказал свечу полуметровой высоты, с таким ростом Автандил появился на свет Божий. Батюшка Евгений развернул при церкви компактное производство свеч и выполнил Жорин спецзаказ. Вскоре Жора пришёл в таёжкинскую церковь с большущей свечой, торжественно вручил Валере:
– В алтарь за Автандила.
Плюс к свече пожертвовал на храм пять тысяч рублей. Радости по случаю рождения сына не было предела. Через месяц батюшка Евгений приехал в Таёжку служить литургию, заодно Автандила окрестил.
– Что ж я раньше не попросил сына у Бога, – ругал себя Жора, – вот бы напорол дури – развёлся с Оксаной. И обратился за советом к Валере: – Кого на твой взгляд дальше просить – ещё сына или дочку? Оксана сильно дочь хочет…
Глава четырнадцатая
Староста церкви
Старостой церкви в Таёжке несколько лет была Клавдия Петровна. Вошла в церковные служащие в результате демократических выборов, самолично организованных. Решительно внесла себя любимую в перечень кандидатов, состоящий из единственной фамилии. С себя начала перечень и собой же решительно закончила. Голосование провела без избирательных участков, прозрачных урн, видеокамер, европейских наблюдателей и яростной предвыборной борьбы, зато с тщательно оформленными подписными листами проголосовавших за её кандидатуру. В коих присутствовали фамилии, имена и отчества, адреса, паспортные данные и разборчивые подписи односельчан, отдавших свои голоса за Клавдию Петровну. Автор несколько загнул, говоря во множественном числе. Был всего один подписной лист. Клавдия Петровна пробежалась по знакомым и набрала аж двенадцать голосов в свою пользу. Это её нисколько не смутило. Как говорится, покажите, кто больше набрал голосов. После чего завладела ключами от храма на правах законно избранного старосты.
На что рассчитывала в плане коммерческой выгоды – трудно сказать. Возможно, смотрела в перспективу, пришлют постоянного батюшку, потекут денежки в церковную кассу: епархия будет отпускать средства на ремонт храма и его содержание (была из тех, кто считает, что денег в церкви куры не клюют и поросятам не дают), благодетели найдутся, а кому как не старосте заведовать суммами. В ожидании хороших времён без дела не сидела, развернула начальную деятельность: накупила на свои деньги свеч, иконок. И торговала ими, отнюдь не в интересах церкви.
Характеризуя Клавдию Петровну, следует сказать, ей, исконно деревенскому жителю, была в полной мере присуща западная ментальность. В Европе, а особенно в США страсть как любят сутяжничать. Соседа притянуть к судебной ответственности за громко лающую собаку, или тот же сосед не теми глазами смотрит на жену заявителя. Судиться – нормальный тон, и доблестью считается выигранное дело. Что называется – будь бдителен, ворон не лови и не подставляйся.
Устроилась Клавдия Петровна в дом инвалидов на должность завхоза. Как работник добросовестностью и прилежанием не блистала, зато нашла повод подать в суд на администрацию, в результате тяжбы получила неплохую денежную компенсацию и перешла работать на почту, где тоже слупила через суд деньги в свою пользу. Можно сказать, профессионал.
Валера несколько раз бывал у неё в доме. В красном углу, как положено, икона, а на столике под ней лежали не Священное Писание или Псалтирь, там размещались кодексы: Уголовный, Гражданский, Трудовой…
К церкви Клавдия Петровна относилась как к учреждению, не более того. Не причащалась. Муж её, Борис, мог в алтарь вломиться ничтоже сумняшеся. В его понимании это было всего лишь одно из помещений церкви. Деревенские мужики о нём нехорошо отзывались, мог чужую сеть проверить. Ловили, не один раз бит был. Ещё та семейка. Владыка однажды отправил в Таёжку священника на разведку. Это ещё до Валеры было. Батюшка, пообщавшись с Клавдией Петровной, составил следующее мнение о «всенародно избранной»: ей не то что старостой, нельзя доверить полы в храме мыть.
Однако владыка никак на это не прореагировал, то ли в суете забыл, то ли что – Клавдия Петровна продолжала заправлять в церкви. При Валере владыка прислал в Таёжку иерея отца Романа. Служил он в Таёжке чуть более года, при этом несколько месяцев искал подходы, как бы избавиться от Клавдии Петровны. Вела она себя по-хозяйски, не забывала козырнуть при любом удобном случае, что не какой-то самозванец – село оказало ей полное доверие на основе демократических выборов. Вела себя с отцом Романом по-хозяйски. Могла в алтарь заглянуть, проходить не решалась, однажды сунулась, отец Роман так шуганул, что больше не отваживалась. Но продолжала заглядывать с контрольными проверками, хозяйка как-никак. Могла сделать строгое замечание: «Покрывало у вас какое-то не такое!» Имелся в виду плат.
Поначалу Клавдия Петровна пыталась Валеру на свою сторону привлечь, дескать, давай вместе будем, он категорично отказался, после чего был записан в список врагов. Полутонов Клавдия Петровна не знала.
– Это наша церковь, наша! – заявляла Валере. – Приехали на готовенькое отец Роман да ты и пальцы гнёте. Не будет по-вашему! Не надейтесь.
К ключам от церкви отца Романа не подпускала и церковное имущество не передавала.
«Ты что с бабой справиться не можешь?» – негодовал владыка.
«Не получается», – ответствовал иерей.
В отличие от Клавдии Петровны батюшка был из тех, кто не любит скандалы, всячески старался избегать конфликтных ситуаций, считая, всё можно уладить мирно. Староста это прекрасно чувствовала. И твёрдо вела свою кривую линию.
Был случай, приехала семья креститься. Родители и двое детей. Родственники Миши Лаврентьева. Жили в сорока километрах от Таёжки. Вроде и недалеко, да дорога, как после артобстрела, канавы да рытвины. В последний раз в советское время ремонтировалась, больше никто к ней дорожной техникой не прикасался. В субботу батюшка крещение провёл. И велел новокрещёным на следующий день с утра ничего не вкушать и явиться на причастие.
Клавдии Петровне такой расклад не понравился, у неё были другие планы – ехать за грибами. Казалось бы, ну и езжай с Богом, при чём здесь староста и таинство Святого Причастия. Притом, что к ключу от церкви, как говорилось выше, относилась трепетно, оставлять его батюшке не хотела ни под каким видом. Поэтому сделала ход конём. Утром пошла к Мише Лаврентьеву, родственники ночевали у него, и сказала, что батюшке срочно понадобилось уехать. Затем батюшке сообщила – крестившиеся передумали причащаться, отбыли с утра пораньше восвояси, мол, хватит и того, что приняли таинство крещения. И поехала преспокойненько за грибами, оставив людей без причастия…
Валера и негодовал на Клавдию Петровну, и по-человечески было жалко – крутил враг человеческий ею как хотел. Был такой случай. В начале Успенского поста отец Роман поставил старосте условие – на Преображение причаститься: «Я третий месяц в Таёжке, вы ни разу не исповедовались, ни разу не причастились! А вы ведь не просто прихожанка, вы церковный служитель».
На Преображение Клавдия Петровна отговорилась, повинившись, что по забывчивости утром приняла таблетку и запила молоком. Валера видел реакцию батюшки. Тот, сдерживая себя, замолк на какое-то время («Молится, чтобы не сорваться», – подумал Валера). Помолчав, батюшка жёстко предупредил, если Клавдия Петровна не примет Христовых Таин в ближайшее воскресенье, он как настоятель церкви отстранит её от всех дел до той поры, пока не причастится.
Валера держал плат во время причащения и видел, с каким затравленным видом подошла к Чаше староста в назначенный батюшкой день. Какой там благоговейный трепет: «Содетелю, да не опалиши меня приобщением…» Какая там молитва от самого сердца: «Господи Иисусе Христе Боже мой, да не в суд мне будут Святая сия…» Какая там просьба кающегося грешника: «Очисти, Господи, скверну души моей и спаси мя, яко Человеколюбец». На Клавдию Петровну было жалко смотреть. Никогда её такой, всегда более чем уверенной в себе, не видел: глаза бегают, напряжена… Кое-как причастилась…
Развязка со старостой наступила следующим образом… Батюшка Роман приехал в Таёжку в период, когда здание бывшего дома инвалидов переоборудовалось под обитель. Покровская церковь была по большому счёту летней. Две печи в ней имелись, однако, чтобы нагнать к определённому дню (к примеру, на Крещение Господне) температуру в морозы, следовало топить их беспрерывно двое суток. В обители можно было вести службы в тепле, но Клавдия Петровна не разрешала евхаристический набор выносить из «своей» церкви. Нет, нет и нет! Всё, что в церкви, числится на ней, выносить нельзя. Казалось бы, что значит «нельзя», кто настоятель церкви? Это если рассуждать абстрактно, не зная Клавдию Петровну.
На Введение в храме было холодно, Перед Николой зимним евхаристическое вино замёрзло в алтаре. Натопить Клавдия Петровна толком церковь не натопила, сама с полчаса выдержала на службе, ещё до «Херувимской», и ушла. Причастников-мужчин набралось в тот день человек шесть. Валера замёрз до последней степени и не в силах больше терпеть самовольство Клавдии Петровны после службы выступил инициатором пойти всем причастникам к старосте.
– После принятия Христовых Таин причастия, – сказал решительным тоном, – все мы Христоносцы! Неужели таким количеством не сможем подействовать на неё? Сколько можно терпеть её выходки! Пора служить в обители, дальше ещё холоднее будет, а мы здесь зарабатываем туберкулёз!
Христоносцы все как на подбор широкоплечие, возрастом настоящих мужиков – от тридцати до сорока. По дороге к дому Клавдии Петровны разрумянились на морозе. Такой компанией ввалились в дом, заполнив собой всю горницу.
– Мир вашему дому! – пропел Валера.
Клавдия Петровна при виде нежданных гостей засуетилась, стала сама не своя, обычно суровая, тут расплылась в улыбке. И разрешила перенести евхаристический набор в обитель.
– Конечно! Такой холод у нас в церкви!
От чая гости отказались. Валера побежал в церковь, скорей-скорей перенести антиминс и евхаристический набор в обитель.
Позже прихожанка расскажет, в тот день вечером вместе с Клавдией Петровной ехала она в автобусе в город. Староста ругала себя, сокрушалась, что на неё затмение нашло, будто чем-то опоили. Своими руками отдала всё из алтаря.
– И чашу, и ложку (так называла ложицу), и покрывало (имелся в виду плат) – всё отдала. Это же на мне всё числится.
– Да никуда не денется, – успокаивала Клавдию Петровну соседка по сиденью. – Что ты беспокоишься! Приличные люди, не пойдут же они продавать церковное имущество.
– Я за всё в ответе, – повторяла Клавдия Петровна. – Вы мне доверили, а я простодыра – «берите», даже расписку не потребовала!
Наученная горьким опытом Клавдия Петровна в дальнейшем стояла, как кремень. Отец Роман в Великий пост набрался храбрости, стал настаивать на передачу ему ключей от храма. Клавдия Петровна откладывала под разными предлогами, потом сказала, пусть батюшка к ней один домой приходит, дескать, Валере идти далеко с Выселок.
Батюшка позвонил Валере:
