Сон Пресвятой Богородицы

Молила своими словами, потом осенило: спросить у матери молитвы, которыми вымолила тётка Манефа своего старшего брата Нестора…

***

История с Нестором началась, как развернуло молодое государство революционные преобразования в деревне, стало колхозы организовать. Грамотного, смышлёного Нестора председатель колхоза определил по снабженческой части. И давай гонять в Курган, в Шатрово или Шадринск. Председатель из местных, но не двоедан, православный. Мирщина, называли старообрядцы православных за то, что отошли от истинной веры. Это к слову. Доставалы из Нестора не вышло. Когда на всех не хватает, проныра нужен, который без мыла в любую щель влезет, кого хочешь уболтает в свою пользу. У Нестора недобытчивый характер. Председатель и взъелся. Послал однажды запчасть достать для колбышечника – так окрестили в деревни трактор с газогенератором. Колбышки – маленькие полешки для него. Нестор вернулся из командировки с пустым мешком. Председатель разошёлся матюгами. Нестор возьми и резани правду-матку в ответ: «Другие председатели сами ездят! А ты задницу боишься оторвать. Харю отъел! Партиец называется!» Председатель взвился от критики. И накатал «телегу» как на врага народа, припомнил, что у Нестора свояк у колчаковцев воевал. Во времена обострения классовой борьбы чего проще от неугодного оппонента избавиться. Соответствующие органы быстро на «телегу» отреагировали. По врагам тоже план сверху спускали. Скоренько забрали Нестора.

И давай человека под закон подгонять. Сам-то сразу не хотел сознаваться во вражестве. Били его, в тёмной несколько месяцев держали. Чуть не ослеп. Потом в лагерях сидел, вернулся домой в 42-м под осень. От прежнего Нестора и половины не осталось. Доходяга. Сорок пять лет, самый расцвет для мужика, а он старик стариком: дряхлый, сгорбленный. Жалко смотреть.

К тому времени старший сын Иванушко двадцати двух лет на фронте погиб, средний – восемнадцати годков – Манюша, полное имя Эммануил, в Кургане умер. Из-за правого глаза – бельмом обезображен – Манюшу на боевой фронт не взяли, мобилизовали бойцом трудового – на оборонный завод. Манюша возьми и с землячкой сбеги домой. Кто уж из двоих на побег подбил – неизвестно, только дезертировали, не выдержав голодной и холодной жизни, когда сутками не выходили из цеха. За ними тут же приехали. А потом пришло известие – умер Манюша. Осудили его за побег, в лагере умер.

Когда Нестору заворачивали руки за спину заплечных дел мастера, детки арестанта сопли на кулак по малолетству мотали, вернулся из мест несвободы – двоих сыновей уже война прибрала. Но трое детей: Минька и Санька, четырнадцать да пятнадцать лет, и двадцатилетняя дочь Коздоя – при матери. Кстати, председатель, что благословил «врагом народа», на фронте сложил буйную голову. Определили Нестора по причине физической негодности на стариковскую должность – сторожем, склады с зерном и другим добром колхозного хозяйства стеречь. Это всё, на что был способен мужик после лагерной житухи.

С полмесяца походил вчерашний зек на службу, да в одну ночь пропал. Жена утром ждёт со скудным завтраком кормильца, а нет того. Поначалу грешили односельчане в предположении: порченный лагерем Нестор на воровство пошёл. Стащил колхозное имущество и рванул в бега. Склады проверили – ничего не пропало. Да и пропадать особо нечему было.

День проходит, второй. Нет нигде сторожа. Потом пастухи из соседней деревни сказали: на болоте видели мужчину, окликнули, тот убежал. Многокилометровое в длину и вширь болото в тот год сухим стояло. Обычно весной в половодье заливало, потом вода держалась всё лето, а тут одни кочки, как табуретки, торчат. Среди них скрывался Нестор. Неделю пропадал, потом сыновья разыскали, принялся и от них прятаться, да молодые шустрей родителя. Спрашивают при задержании: «Ты чё ел все дни?» «Хо! – отвечает. – Иванушко с Манюшей меня кормили, я же с имя ушёл».

Нехорошо Миньке с Санькой стало. Какие Иванушко с Манюшей, когда на Ивана похоронка полгода назад пришла, Манюша того раньше сгинул? Опасения вскорости оправдались неутешительным диагнозом. Проблемы с головой прогрессирующий характер начали принимать. Нестор на сыновей нападать не отважился. Больной, больной, да понимал – сил не хватит справиться, парни крепкие, а вот на жену, что ростиком полтора метра, кинулся с топором. Жена увернулась. Сыновья, недолго думая, в полати четыре скобы вколотили, папку по рукам и ногам привязали. Лежит родитель в ограниченном виде, одна возможность противодействия плену – язык. Кричит, ругается. Грозились сыновья рот завязать, но всё же эту степень свободы оставили.

Особенно материл Нестор с полатей свою сестру Манефу. На какие только буквы не полоскал. В лагере подковался на нецензурное искусство. За колючей проволокой попадались затейливые учителя. Наслушалась Манефа от брата… Она ведь стала ходить молиться за него. Каждый Божий день как управится утром с хозяйством, так и идёт. Нестор на полатях навзничь лежит, она в переднем углу перед иконами молится.

«А он кричит ей в спину, ругат её, материт распоследними словами, – рассказывала мама Ксении. – Пить попросит – дадут, дак он в её плеснёт и хохочет. Месяца два изгалялся, а потом стал ждать её. Жена Лена утром станет управляться, печку топить, он спрашиват: “Где она, Манефушка? Где она долго не идёт. Она чё ли сёдни не придёт?” – “Да придёт, корова ведь у её, надо же управиться!” Потом калитка стукнет, обрадуется: “Идёт Манефушка”. По стуку узнавал, кто идёт. Меня раз бабонька послала, я зашла, стою под полатями, он меня не видит, но спрашиват: “Марька, чё пришла? Чё надо?” А я боюсь. “Тётку Елену”, – говорю, сама к двери жмусь. ”Вон она, ведьма, вон в горнице сидит”»…

К весне Нестору лучше стало, его уже не привязывали. Манефа придёт, он спустится с полатей. «Коло тебя посижу», – разместится на лавке.

Она молится, он рядом, сгорбившись, слушает.

И вымолила сестра брата. Ни к каким врачам не обращались. Поправился, его тут же в апреле, будто ждали, в армию и забрили. Ведь сорок третий год шёл, войне мужики нужны. Определили не на передовую, при госпитале. «В Москву угадал», – рассказывала мама. Работящий мужик понравился начальству. Война кончилась, его не хотят отпускать. Только осенью 46-го в Турушево вернулся.

«Такой крендель пришёл, – вспоминала мама. – Здоровый, крепкий. Потом ходил в деревне маркитанил. Мужиков мало, так он скота резал, свиней, быков. Никаких отклонений с головой не было. Вымолила тётка Манефа. Лет двадцать потом жил, и никаких заскоков…»

«Не знаю, доченька, какие молитвы читала – каноны или акафисты? – отвечала мать на вопрос Ксении. – Спросить бы дуре, ведь она к нам приезжала. И я у неё гостила не раз. Да с этой жизнью непутёвой в голове только мирское было».

Тогда Ксения верила: знай те молитвы – смогла бы вымолить младенца, оживить плод.

Позже думала: ну, что бы она вымолила, что? Тётка Манефа богомолка настоящая. А она? Но ведь и тётка небезгрешная: мать-то с отцом она свела обманным путём…

***

Клирос запел «Отче наш…» Прихожане подхватили, запели беременная и дочь, при этом девочка взяла братика за руку – дескать, стой. Он послушался. Ксения в одном порыве с остальными выводила слова Господней молитвы. «Отче наш» всегда на литургии поётся на подъёме: служба подходит к концу, Бог дал выстоять, совершить для себя маленький радостный подвиг. Ксения вдруг подумала: её ребёнок сегодня был бы таким же, как этот мальчишечка. Как раз четыре года назад сделала аборт. Сейчас стоял бы в церкви вместе с ней…

В тот день Антонина Сергеевна сделала заключение: надо удалять яйцеклетку оперативным путём. Операцию Антонина Сергеевна делала под местным наркозом. Голова у пациентки «поехала». Но услышав: «Всё!» – Ксения попросила показать удалённое. Хотела своими глазами убедиться: в ней не осталось ничего. Антонина Сергеевна подняла пробирку с мутной вспененной кровью, и среди маленьких воздушных пузырьков Ксения увидела один – миллиметра три в диаметре, водянистый – плодное яйцо. Дома ревела и ревела…

***

Открылись Царские врата, вышел священник с Чашей, диакон возгласил: «Со страхом Божиим и верою приступите…» Священник прочитал молитву перед причастием. Мальчишечка без напоминания сложил крестообразно ручки на груди. «Не в первый раз», – решила Ксения. Беременная хотела поднять его к Чаше. Священник остановил, сам наклонился к малышу. Тот старательно раскрыл ротик, вытянув губки… Следом причастилась девочка…

Ксения вышла из храма, подошла нищенка: «Подайте Христа ради». Ксения достала из сумочки мелочь, протянула со словами: «Помяни раба Божия убиенного Петра». Нищенка взяла с поклоном и заспешила к дамочке в шляпке.

А Ксении вспомнилась нищенка Вея, тоже из двоедан. О ней мама рассказывала с теплотой. И сама грелась. «Веюшка», – говорила. Уменьшительно-нежными именами двоеданы нередко называли даже взрослых.

Вея жила в соседней деревне, замужняя, но бездетная и блаженненькая. Рассудком дитя дитём. Словно было определено ей оставаться разумом до конца жизни в наивной солнечной поре. Не замазаться злобой, не заразиться хитростью, не испакоститься воровством и подлостью, не запятнаться осуждением, а жить Божьей птахой, каким-то уроком для окружающих.

«Отес от у меня учитель», – с гордостью повторяла Вея.

И на самом деле «отес» был учителем по имени Илья. Года два жил в деревне. Потом уехал. Мать Веи без мужа четырёх дочек родила. Старшие – Ивановны, да не по отцам записаны, по деду, а Вея – та Ильинична.

Жила Вея подаянием, обходя деревни в округе. И не просто христарадничала, стуча в ворота. Руку не протягивала за милостыней…

«Зайдёт Веюшка в любой дом, – рассказывала мама, – и сразу к иконам, три поклона положит и начинает спасать».

«Спасать» – молиться за живых.

«Кто жил в доме, начиная со стариков и кончая всеми взрослыми, перечислит. Каждого по имени Веюшка знала. Сколь деревень в округе, всех до одного помнила. Нас-то, детей, не называла, родителей перечислит и добавит «с чадами». “Спаси, Господи, и помилуй рабы Своих (назовёт имена), избави от всякие скорби, гнева и нужды, от всякие болезни, душевные и телесные, прости им всякое согрешение, вольное и невольное”. «Кто умер, тоже до одного помнила. Поспасает, потом начинат покоить: “Покой, Господи, души усопших раб Своих (перечислит имена). Елика в житии сем, яко человек согреши, Ты же яко человеколюбец Бог, прости их и помилуй. Вечные муки избави. Небесному царствию причастники учини. Душам нашим полезное сотвори”. Никто её не гнал. Поспасает, попокоит, её за стол пригласят: ”Садись с нами, Вея Ильинична”. Покормят или хотя бы чаем напоят. С собой обязательно дадут – хлеб или картошку. По праздникам праздничное – пирожок какой, шаньгу. А Веюшка может на улицу выйти и тут же раздать детям: нате, ешьте».

«Мужа её Тихоном звали, – вспоминала мама, – ни разу с ней не ходил. Мы, ребятня, увидим Веюшку и хихикаем: Тиша послал Вею поскиляжничать кусочков».

Однажды мама ехала с бабонькой на санях. Весна, солнце вовсю, снег горит в полях. Небо яркое. Вея стоит на дороге, голову к солнцу подняла. Молилась ли, просто нежилась в пригревающих лучах…

***

Беременная вышла из церкви с детьми. Все трое повернулись лицом к храму, перекрестились. Мальчишечка кланялся, подрубленно роняя голову вперёд. Мать взяла его за руку, спустились по ступенькам, прошли мимо Ксении.

– Мама, – спросил мальчишечка, – у меня братик будет?

– Вот и не братик, – ехидно сказала, резко повернувшись к нему, сестра, – сестрёнка будет.

– Братик, братик! – успокоила сына мама. – Братик!