На фронт с именем отца

Похоронка

История похоронки на Петренко надолго осталась в памяти деревни. И через двадцать лет вспоминали. Да что двадцать, Березников полвека нет на белом свете, Иван месяц назад к однокласснику зашёл, а у того мать-старушка, под девяносто, первым делом спросила:

– Ваня, рассказывали тебе, как на отца твоего похоронка приходила? Я ещё в девчонках была.

И смеётся.

Письма Григорий писал с фронта регулярно. Раза два-три в месяц приходил от него солдатский треугольник в Березники. Сердце Варвары обмывало радостью, когда кричала Надя Василенко:

– Тётя Варя, пляшите!

Надя была высокая, нескладная, скорая на ногу и громкая, тихо говорить не умела, требовала обязательно плясать в обмен на письмо. Варваре, как человеку в возрасте (далеко за тридцать), была скидка, достаточно было изобразить пару притопов, и треугольник оказывался в её руках. Молодых женщин Надя заставляла по-настоящему бить каблуками или пятками. Варвара, получая треугольник, с жадностью читала. Текст был примерно один и тот же, лишь в зависимости от метеоусловий на фронте менялось описание погоды. Да не в этом суть, не важно, что в письме, главное – живой её Гриша. И вдруг замолчал. Месяц Надя-почтальонка не требует пляски, второй при встрече бодро повторяет: «Пишет вам дядя Гриша». В голову Варвары полезли нехорошие мысли. Вечером сделает всё по дому, дети угомонятся, сама ляжет, и не может уснуть, думая всё то же: неужели что-то с Григорием случилось. Не представляла, как будет без него. Однажды после окончания собрания общины в сумерках шла с подружкой, Григорий догнал их, украдкой взял её за руку и крепко сжал. Для неё в том пожатии было всё – признание в любви, сватовство, желание навсегда быть вместе. Григория выделяла среди парней, но вида не показывала, и думала, она ему неинтересна… Двадцать лет прожили лучше не надо…

День стоял сухой, осенний, солнечный – на колхозном поле копали картошку. И вдруг доносится «мама». Голос дочери Любы, и ещё раз «мама», но уже голосом сына Миши. Распрямила спину от картофельного рядка, по полю её дети бегут и кричат:

– Мама, мама, письмо пришло с войны!

Это Люба. Миша вторит:

– Мама, не треугольник, конверт!

У Варвары сердце оборвалось, в глазах потемнело – похоронка. Схватила за руки детей, побежала, в голове стучит неотвязчивая мысль: убили её Гришу, убили!

Вбежала на крыльцо, пролетела сени, распахнула рывком дверь. Первое, что бросилось в глаза – конверт на столе, большой и запечатан, заштампован. Слёзы брызнули из глаз, схватила проклятое письмо, зашвырнула его за печку, сама в рёв:

– Убили нашего папку!

Упала на лавку, кричит в голос.

Почтальонка-Надя тоже решила: похоронка. Разнесла весть по селу. Похоронки долго обходили деревню. И вот первая. Одна соседка прибежала утешать, вторая. Пришёл дядя Григория, Лев Степанович, младший брат Калистрата Степановича. Дядя Лёва по возрасту под мобилизацию не попадал, работал в колхозе. Услышал от Нади-почтальонки о страшной вести, поспешил к Варваре. В доме стоял рёв, убивалась по мужу Варвара, масла в огонь подливали соседки, причитая: Гриша, он же муху за свою жизнь не обидел, таких мужиков поискать…

Лев Степанович тоже принялся утешать свояченицу:

– Война ведь, Варя, что поделаешь. У тебя дети, возьми себя в руки…

Попросил похоронку. Может написано, где убит Григорий, после войны надо разыскать могилу.

Варвара махнула рукой в сторону печки:

– Там.

За печкой были сделаны полати, под ними валялся конверт.

Лев Степанович вскрыл конверт, пробежал глазами и захохотал:

– Дура, ты, Варя, ой дура. Григорий получил четыре благодарности от Сталина!

И начал громко читать:

– Ефрейтор Петренко Григорий Калистратович. За отличные боевые действия приказами Верховного Главнокомандующего Маршала Советского Союза товарища Сталина Вам – участнику блестящих побед над немецко-фашистскими захватчиками, объявлено четыре благодарности…

И начал перечислять, за какие боевые заслуги полка и лично ефрейтора Петренко Сталин дал благодарности, а зарёванная Варвара слушала и не знала – верить или нет.

– Смотри! – показал для убедительности бумагу с портретом Сталина, с красными знамёна по бокам, текстом с красивыми буквами и размашистой подписью командира части под ним.

– Папка живой! – закричала Люба.

– Папка герой! – закричал Миша.

Варвара снова пустилась в рёв, теперь от радости.

По деревне полетела новая весть: Сталин прислал Варваре полный конверт благодарностей.

Не писал Петренко потому – лежал в госпитале, в одном из тех боёв, за которые получил благодарности от Сталина, ранило в ногу. Лечился в госпитале и не хотел, чтобы Варвара паниковала из-за его ранения, поэтому решил, лучше молчать, чем врать. Не умел врать. А получилось ещё хуже.

После Парада Победы

Григорий Калистратович, возвращаясь после Парада Победы домой, мечтал снова сесть за баранку, да не получилось: машины в колхозе не было, назначили его заведующим колхозным складом. Место искусительное. Потому и назначили, руководствуясь соображением: баптист, значит, воровать не будет. Не воровал он. Через два дома от Петренко жили братья Остапик. Следили за ним, стремясь поймать за руку. Вовсе не за-ради сохранности колхозного добра проявляли инициативу с засадами и слежкой, не жалко им было зерна, муки и других питательных продуктов. Старший брат, Ефим, признается через много-много лет, незадолго до своей смерти. Столкнулись они с Григорием Калистратовичем на вокзале, и тот, и другой пришли на электричку, в Омск собрались. У Ефима сын там жил, Петренко к дочери Любе ехал. До электрички минут двадцать, тёплое летнее утро, сели два старика на лавочку на перроне. Ефим вдруг возьми и скажи. Надо понимать, червячок в душе глодал его.

– Калистратыч, – повернёт он лысую голову к собеседнику, – а ведь мы, дело прошлое, с брательником Яшкой стерегли тебя. Помню, муку колхозную привезли с мельницы, ты принял её, ну и в амбаре что-то делаешь. Дело под вечер, сумерки уже, осень. Мы с Яшкой под амбар залезли. Амбар помнишь колхозный?

– Как не помню, – с интересом слушал Петренко.

– Добрый был амбар. По сей день бы стоял. Залезли мы под него, лежим. Ну, разведчики, ети её в корень. А чё лежим, ждём воровства. Ты в торбу муку отсыплешь, амбар на замок, пойдёшь домой, а мы тут как тут: стоять! С поличным тебя цап-царап. Иди сюда, расхититель колхозной собственности. Врать не буду: жалеть тебя не собирались. Не для того ловили. Расчёт был: тебя в каталажку, а мы на место завсклада. Не вдвоём, конечно. У Яшки семь классов образования, председатель говорил ему: я бы тебя поставил на склад, да место занято. Вот мы и задумали освободить тёплое местечко. Размечтались, а ты с пустыми руками идёшь из амбара. Несколько раз караулили… Ты уж не обижайся, Калистратыч, время такое было, голодное.

Мать рассказывала Ивану, как ни просила она отца взять немного крупы или муки. Ведь никто и не заметит. Взять не себе, послать родственникам на Украину, те слёзно просили в письмах помочь, голодали после войны.

– На это отец всегда говорил, – вздыхала, – что никакая посылка с продуктами всё равно не дойдёт, распатронят по дороге. Ни со склада ничего не приносил домой, ни с магазина, когда продавцом поставили.

В отличие от братьев Остапик не любил Петренко хлебные должности. Как только машина пришла в колхоз, пересел за руль, а потом и вовсе в скотники перешёл, это перед пенсией, чтобы хорошую пенсию заработать. Скотникам хорошо платили.

При повороте государственной политики к укрупнению колхозов, Березняки оказались не у дел, народ начал разъезжаться, деревня стала хиреть. В 1968 году разрешили баптистам открывать молельные дома. Вот тогда семья Петренко перебралась в районный городок. Они ещё успели продать свой дом, позже дома бросали, уезжая. Община баптистов выбрала Петренко пресвитером. Он внёс больше половины нужной суммы при покупке молельного дома.

Иван не один раз думал, мог бы он, как отец, стать баптистом, сложись жизнь иначе. До пятого класса, пока не уехал учиться в школу-интернат, присутствовал на собраниях баптистов, если проходили у них дома. Такие сходки были в о время запрещены, поэтому собирались со всеми предосторожностями, будто чай попить. Окна закрывали ставнями. Читали Священное Писание, пели. Отец подыгрывал. Он хорошо играл на гармошке, аккордеоне, скрипке. Инструменты освоил самоучкой, слухачом был, но играл хорошо. Приходили в основном женщины, два-три старичка.

Отец не принуждал детей, Ивану, когда он школу окончил, говорил:

– Без Бога я бы на войне погиб. Скольких ребят из полка похоронили. А ведь гаубичная артиллерия – не пехота, в атаку не ходили. Но и танками давили, самолётами бомбили. А я всю войну у немцев под носом. Лежишь на нейтральной полосе, немец вот он, рукой подать, голоса долетают, и снайпера хлеб даром не ели. Держи ухо востро. И здесь повезло. Всего один раз подстрелил снайпер. И то удачно – кость не задела пуля. Целился он в голову, узрел меня с биноклем…. Или я вовремя сдвинулся, или он сплоховал, в левую руку попал. А обстрел начнётся, ты и корректируй, и за связь отвечай. Под Старой Руссой восемнадцать порывов насчитал, пока бой шёл. Ползёшь, ищешь, где провод перебило, вокруг земля ходуном. Молюсь в этом аду, прошу Бога помочь. Да и без войны всю жизнь с Богом… Взять нашего Петю, разве без Бога нашёл бы его. На войне так не молился, как в тот год. Был уверен, живой Петя… А наша Зорька?

Ивану было семь лет, в школу ходил. Не мог смотреть на умирающую Зорьку, убежал в баню, стояла она в конце огорода, и там, сидя на лавке, ревел белугой. На Зорькином молоке рос. Мама рассказывала, ещё говорить толком не умел, вечером увидит, она собирается корову доить, сразу требовать: «Где мой подой?» Подойник, значит. Было детское ведёрко, с ним шёл в стайку. Мама садилась под корову, причём первым делом доила Зорьку в этот «подой». Наполняла ведёрко, подавала сыну, он тут же, не отходя от коровы, опустошал ёмкость и только тогда отправлялся с торчащим из-под рубаки пузом по своим делам. Когда подрос, ходил с отцом или мамой за деревню в луга, когда их очередь выпадала пасти стадо. Был уверен, их Зорька – самая лучшая корова во всей деревне. Зорька была средних размеров, красной масти, с аккуратными рогами.

– Наша Зорька самая красивая, – с гордостью говорил маме.

– А как иначе, кормилица.

И вот Зорька умирает. Она отелилась, и выпала матка. Пришёл ветеринар, дядя Федя Бондаренко, с лохматой головой, в очках с толстенными стёклами. Как ни вправлял выпавший орган, не держался он в Зорьке, выпадал наружу… Дядя Федя попросил бутылку, ловким движением отбил донышко, тем самым сделал воронку, влил с её помощью во чрево животины льняное масло.

Через два часа пришёл ещё раз, осмотрев Зорьку, сказал: