Дочь царского крестника
И кивнула на сундук…
Мать Афони кинулась пограничникам в ноги, по земле ползала, просила:
– Отпустите! Он плохого никому ничего не сделал!
Не за тем ловили – взять и отпустить. Сами на лошадях, Афоню со связанными руками гнали до самой заставы бегом и били смертным боем.
С того дня навсегда исчез весёлый Афоня, пропал без суда и следствия…
– Тётку, что выдала отца, – с гневом сказала Мария Афанасьевна, – звали Прасковьей. Никогда ей не прощу… Никогда…
– Ну как не простить? По недомыслию она. Лукавый подтолкнул. Сама, наверное, всю жизнь каялась, такой грех на душу взяла…
– Нет! Никогда, умирать буду – не прощу!..
За спиной у Надежды Петровны стоял магнитофон. Надежда Петровна любила слушать православные песнопения, они тихо лились, не мешая старушкам беседовать. Мария Афанасьевна то и дело восклицала:
– Чесноков, а это “Херувимская” Музыческу.
Первый раз Надежда Петровна с удивлением подняла глаза:
– А вы откуда знаете?
– Я ведь много лет пела в Хайларе на клиросе. Регент Василий Иванович Кателенец меня ещё в приюте приметил и позвал… Отличный у него был хор. Сам пел баритоном, дочка – сопрано, а у сына Николая – бас. И голосина… Стоишь на обедне и волнуешься: вот сейчас «Отче наш» запоёт… Выйдет к аналою, начнёт дирижировать, вся церковь с ним поёт, а он басом… Из женских голосов альты хороши были. Валентина Михайловна Кириенко необыкновенно пела «Ныне отпущаещи раба Твоего»! Ты в церковную ограду входишь и уже слышишь её голос. Высокий, чистый! И сила какая-то неженская! Кажется, храм весь трепещет. У меня тоже был отличный голос, первое сопрано. Я и солировала. Василий Иванович мне предрекал будущее певицы. В Пасху мы ходили с хором по домам. Отслужим всенощную, поспим, отдохнём, днём обедни нет, и мы идём по домам состоятельных людей. И поём… Человек восемь соберётся. Везде принимали с радостью. Любили наше пение… И угостят, и деньги дадут. Я ведь с четырнадцати лет сама себя кормила. До четырнадцати в приюте, а потом по чужим людям в няньках, прислугах. А ходить по людям стала ещё в приюте, с двенадцати лет, где детей качала, где коров доила…
Мария Афанасьевна смахнула слезу, вздохнула и продолжила:
– Как мы любили в приюте праздники – Пасху, Рождество Христово! В Хайларе было благотворительное общество. Его представители приходили в приют, смотрели, как живём, расспрашивали нас. Перед Пасхой и Рождеством они ездили по Хайлару по богатым домам и собирали на приют. К этим праздникам все готовились, стряпали много, выносили стряпню в кладовки, амбары. И все знали: на приют надо обязательно отложить – это Божье дело, это Богу. Едет от дома к дому телега, простынёй застелена, и выносят хайларцы шанежки, печенье… И не только богатые, все старались… Ой, как мы ждали Рождество или Пасху Господню… У нас в приюте длинный стол стоял. На одну сторону девчонки садились, а на другую – мальчишки. На праздник рассядемся и ждём, как угощенье вынесут…
В будний день главным лакомством был сахар. Утром приходишь на завтрак, на твоём месте на столе чайная ложечка сахара насыпана. Я обычно хлеб в сахар макала и ела. И на всём столе такие горочки. Некоторые не съедали, в бумажечку завернут, а потом растягивают удовольствие, ходят и языком лижут. Другие под подушку прятали. Случалось, друг у друга воровали. Обворованный стоит, плачет. У заведующей Анны Ивановны был ремень на провинившихся. Широкий, толстый. Обязательно дознается, кто украл. И отходит его ремнём по заднице. Строгая была. Я не хвалюсь, но была девочкой способной: отлично училась, вышивала, пела, на вечерах выступала. Заведующая ко мне хорошо относилась. То пряничек даст, то конфетку. В приюте нас воспитывалось до тридцати человек. У мальчиков отдельная комната, у девочек отдельная. Жили дружно.
– Детдом у нас тоже был хороший, – вспоминала своё детство Надежда Петровна. – Не голодали, воспитатели добрые. И трудовое обучение поставлено. Я там научилась кроить, шить, вязать, а кроме того, освоила специальность маляра-штукатура. После детдома сразу на стройку пошла… Мечтала стать закройщицей, но нужно было на жизнь зарабатывать. Повезло, в отличном детдоме воспитывалась, только никому не пожелаю без матери-отца…
Детдомовка Надя, выходя замуж, мечтала о большой семье. В восемнадцать лет влюбилась в бравого Федю, только-только демобилизовавшегося из морфлота. Бескозырка, брюки клёш. Весёлый. Жить начинали в общаге. Федя из парней компанейских, лёгкий, заводной и слабохарактерный. Никогда не отказывался от предложения выпить. Масса друзей-приятелей…
Друг за другом Надежда родила сына Алёшу и дочь Полину. Мечтала: Федя с появлением деток образумится, умерит азарт к выпивке, почувствует себя главой семьи, появится тяга к дому вместо тяги к стакану. Федя остался Федей. Не отрезвило рождение сына, не открыла в характере грань домовитости дочь. Деньги домой приносил исправно, на этом функции хозяина ограничил. А на выпивку всегда мог захалтурить.
Билась с ним Надежда, уговаривала, просила. Никогда не возникало мысли: бросить и устраивать жизнь без этой обузы. Боялась за Федю – пропадёт. Тот в трезвом похмельном состоянии не один раз клялся «завязать», плакал, стоял на коленях и… не получалось.
Надежда придумала вариант борьбы с зелёным многоглавым змием: уехать из города в деревню. Вырвать мужа из пьяного круга друзей-приятелей-собутыльников. Верила, Федя образумится, как только исчезнут соблазны на каждом углу. В деревне заведут скотину, он уйдёт с головой в хозяйство. У самой заговорили деревенские гены. Это как замечательно, когда огород в двух шагах, курочки по двору ковыряются, бурёнка в стайке мычит. Сладко мечтала Надежда, даже слышала запах коровы, навоза, свежего сена. Никакого труда не боялась, лишь бы дома было хорошо.
Деревню выбрала дальнюю. Денег только-только хватило на ветхое саманное строение. Надежду это не смутило. В первое лето запланировала жильё подправить, а со временем можно хоромы отстроить. Подкопить бы денег на стройматериалы, остальную работу сами сделают.
– Здесь теперь наш дом, – говорила детям. – Тут заживём очень-очень хорошо!
Сразу влюбилась в этот степной простор, в это безлесье, выйдешь за деревню, и куда хватает глаз – ровная земля, у линии горизонта сходящаяся с небом… Надежда любила просыпаться рано, когда ещё не выгоняли коров в стадо. Она садилась на крыльцо… Во дворе была разруха, руки пока не доходили, валялось сломанное тележное колесо, росла крапива в углу у сарая, тут же лежали сгнившие доски, забор держался на честном слове, покосились ворота из жердей. Надежда не заостряла внимание на этом. Глаза счастливо отмечали незамысловатые игрушки, что бросили дети: кукла-пупс, совочки-лопатки, кубики, деревянная машинка… Мычала у соседки корова (у них тоже будет), блеяли овцы (нет, овец она не хочет), пел петух (цыпляток уже купили). На востоке красным красивым кругом всплывало солнце. И возникал девчоночий восторг, начинался новый день её новой жизни. Проходило стадо, оно проносило с собой волну вкусного запаха, тёплого, домашнего…
Начали ремонтировать дом, разобрали крышу. Надежду не смущало, что она с пузом. Слишком тяжёлое старалась не поднимать, в остальном работала, будто и не было беременности. Наняла двух мужиков, а Федю держала в подсобниках. Но и в этой должности он не тянул. Руки у Феди ни под топор, ни под молоток не были заточены. Это ещё полбеды. Федя быстро нашёл в деревне дружков из разряда выпивох. Всё чаще приходила к Надежде печальная мысль: ничего не даст деревня в перевоспитании мужа. Гнала от себя народную мудрость – «горбатого могила исправит», так не хотелось примерять её к Феде.
Схватки начались на две недели раньше срока, всё-таки сказалась стройка… Ближайший роддом находился в райцентре, послала Федю за машиной. Он метнулся со двора, испуганно повторяя:
– Надюха, подожди, не рожай! Я мигом найду колёса!
«Мигом» затянулось. Надежда сидела посреди дома, вместо крыши над головой хмурое небо, и старалась не стонать, чтобы не напугать детей. Вернулся Федя без транспорта и пьяный:
– Надюха, управ уехал на центральную усадьбу, а у Толяна, гадский глаз, стартёр накрылся медным тазиком! Подожди, управ к вечеру, жена сказала, будет как штык, а Толян намертво встал! Подожди!
Процесс такой, что приказным порядком по случаю накрывшегося стартёра не остановишь! И дождь не ко времени хлынул. Алёша с Полиной растянули над матерью клеёнку, а она рожала и дико материлась.
Будто хотела выплеснуть всё наболевшее, грязными матами изрыгнуть боль сиротства. Так надеялась, что замужество, дружная семья возместят, чего лишена была все детдомовские годы, по чему тосковала в детстве и отрочестве. Муж станет сильной и нежной, крепкой и ласковой опорой. С ним наконец-то обретёт любовь, сердечную теплоту. Всё это рухнуло. Она обречена на сиротство, нести ей постылую ношу собственной неполноценности всю жизнь. Надежда глушила боль матами, перемешивая их стонами… Она даже на стройке не поганила рот грязным словом, а тут прорвало… Дети, перепуганные происходящим, держали клеёнку, по которой бил дождь.
– Позови Валентину! – крикнула Надежда Феде.
Но муж, будто замороженный, продолжал тупо стоять без движения. И тогда сын резко сунул ему край клеёнки:
– Держи!
И рванул прямиком по огороду к соседке.
– Может, оттого и жизнь у Леночки не сложилась, – говорила Надежда Петровна Марии Афанасьевне. – Ведь я так, прости меня, Господи, материлась, её рожая. Такое из меня лилось!.. Молиться надо было, а чего я тогда знала? «Господи, помилуй» не знала. Вот и заворачивала от обиды… Вспомню, и так стыдно станет…
В церковь вошли две молодые женщины. Накинули у дверей на головы косынки. Покупая свечи, одна спросила:
– За упокой куда ставить?
Надежда Петровна показала рукой:
– О упокоении – на канун, где распятие.
Поставили. Перекрестились. Ушли.
– Образование всем детям дала, – продолжила рассказ Надежда Петровна, – Леночка – врач-педиатр. В Новосибирске живёт. Без мужа. Непутня был, как и мой Федя, хоть и кандидат наук. Нагнала. А Федя мой рано умер. Через неделю тридцать семь лет как схоронила. Хочу сына Алёшу попросить, чтоб батюшку Серафима на кладбище отвёз, панихиду на могилке отслужить… В прошлом году не получилось, в этом надо обязательно…
Зазвучала из кассетничка «Милость мира», Мария Афанасьевна попыталась подпеть. Получилось скрипуче. Засмеялась над собой:
– Отпела пташка. Когда в пятьдесят шестом году приехала в Омск, меня в церковь на Тарскую приглашали. Регент долго уговаривал. Но платить они хорошо не могли, на эти деньги не проживёшь, а я в парикмахерской мужским, а потом и женским мастером работала. Оттуда не отпросишься в церковь, не отпустят на службу, если праздник среди недели? Без тренировки голос угас. По выходу на пенсию попробовала, нет, как раньше, не смогу…
Ночами, стараясь отвлечься от тяжёлых дум, Мария Афанасьевна начинала петь про себя. Песнопения успокаивали, увлекали. Бывало, всю обедню пройдёт, а потом и всенощную. Или начинает вспоминать «Херувимские», которые знала – Архангельского, Бортнянского, Чеснокова… Или «Свете тихий» поёт – Калинникова, Архангельского, Гречанинова. Всё это вынесла память из церкви в Хайларе. Василий Иванович Кателенец хорошо учил. Она быстро освоила музыкальную грамоту, пела по нотам. В Харбине её брали хористкой в кафедральный собор… Далеко не всегда песнопения бессонными ночами помогали удержать слёзы, они текли и текли от жалости к себе…
– Это у меня постоянно в голове, не могу понять: что случилось? – поделилась Мария Афанасьевна с Надеждой Петровной сокровенным. – Младший сын Паша был всегда такой ласковый. Старший, Виталик, резче, мог поругаться, нагрубить. Этот курица и курица. Вдруг на раз перевернулся. Жена ли так подействовала?.. Но у меня другое объяснение. Он долгое время жил у меня на полном обеспечении. За квартиру не платил, за питание не платил. Семь лет назад ушёл из семьи: «Мама, ты меня пустишь?» С одним чемоданчиком заявился. Я обрадовалась: «Пожалуйста, мне ещё лучше, не одна».
Жил на полном иждивении. Мне не жалко, но когда начала болеть, сил готовить никаких, тяжело у плиты стоять, я ему сказала: «Паша, давай питаться отдельно. Я чаю, молока попью, мне и достаточно! А ты сам себе сваришь». На этой почве он взъелся. Как же, отказала в питании. Ему надо всё самому покупать – от хлеба до мяса… «И за квартиру, – говорю, – давай будем пополам платить». В нём злоба открылась, ненависть. В упор меня не видит. С работы придёт, разуется и в свою комнату, переоденется и на кухню, закроется там, что-то приготовит, поест и сидит. До двух ночи может торчать на кухне. Мне чаю хочется попить или кефиру, но лучше не заходить, зыркнет, как на врага… Кресло на кухне поставил, телевизор маленький и сидит. В холодильнике у него часто свежие огурцы, помидоры, мороженое. Хоть бы раз сказал: «Мама, я купил, ты бери, поешь, пожалуйста». Нет, ополчился на меня. Никогда не ожидала, думала, в старости они порхать вокруг меня будут. Я ведь всё им отдавала. И внучка есть, старшего сына дочь, на Набережной живет. Зовёт меня: «Баба, ну приходи к нам». Нет, я привыкла здесь. А сын ни здравствуй, ни прощай, ни с одним праздником не поздравит. Как-то говорю: «Почему не скажешь, куда идёшь? Мало ли что». – «Я не обязан тебе докладывать!» Да ещё с вызовом. Соседи спросят: «Где Паша?» – «Не знаю». – «Как это? Мать и не знаешь?» Будто чёрная кошка между нами пробежала с того момента, как я отказала в питании.
Было это не совсем так. «Перевернулся» Павел после встречи земляков из Маньчжурии. Была традиция сразу после Рождества Христова собираться землякам в каком-нибудь клубе. Маленький концерт, потом устраивали общую трапезу, кто что принесёт. На одной из таких встреч, услышал, не ему сказанное, говоривший не видел его. Павла как обухом ударило непроизвольно услышанное. И понял, на что намекал в детстве отец, когда уходили от него с братом к матери.
– Да вы знаете, кем она была? – с обидой крикнул им в спины.
Сдержался, не сказал. Хватило такта. На встречи земляков, что приехали из Китая в Союз в пятидесятых годах на так называемую «целину», Павел не любил ходить. Ему не нравились ахи и охи, «как мы хорошо жили в Китае». Он и сам многое помнил, десять исполнилось, когда уехали оттуда. Большинство из тех, кто в нулевые годы XXI века собирался на эти встречи, большую часть жизни провели здесь, и что тут стенать о прошлогоднем снеге. Ну, было, ну, жили, но зачем каждый раз долдонить одно по одному?
На ту встречу пошёл. Соблазнился новой темой: группа земляков посетила по приглашению китайцев Харбин, привезла фотографии, впечатления. Однако всё свелось к теме: «Как хорошо было прежде в Харбине, как мало осталось сейчас». Как обычно, было организовано импровизированное застолье, земляки выложили на столы, что с собой принесли. Женщины к таким встречам старались приготовить какие-нибудь блюда из рецептов той ушедшей в прошлое китайской жизни.
За столом Павел стал невольным свидетелем беседы двух старичков. Они-то думали, никто не слышит. Одному, как понял из их разговора Павел, восемьдесят пять лет, второму под семьдесят. Деды рассматривали старые фотографии, и вдруг тот, что постарше, воскликнул:
– Так это же Маша Романова!
Второй земляк удивился:
– А вы откуда знаете?
– «Ух, женщина была! Профессионал!
– То есть как?
– Она в публичном доме в Харбине служила! Мы с ней в Хайларе знались и здесь, бывало. Я когда в Казахстане жил, часто в Омск приезжал в командировки и обязательно к ней… Редкая женщина. А красивая была… И в шестьдесят стройнее многих сорокалетних.
«Служила» Мария Афанасьевна в публичном доме, положим, недолго, всего полгода. Потом взял на содержание один купец. Ездила с ним в Шанхай, Пекин, Мукден, на побережье Японского моря. Потом заболела. Язва желудка. Вылечил китайский доктор. Но пока лечил, купец охладел к своей пассии. Мария Афанасьевна вернулась в Хайлар. Вот тогда-то и устроилась кухаркой в дом к Константину Андреевичу, отцу Павла и Виталия. Ей было двадцать, ему – тридцать семь, холостяк. Случилось то, что и должно было случиться. На что уж надеялась мать Константина Андреевича, приглашая в прислугу эффектную молодую женщину? Мария Афанасьевна забеременела. Как ни противилась мать, Константин Андреевич настоял, и Мария Афанасьевна стала жить у них. Пусть не содержанкой, но тоже как-то не по-людски – не венчались, не регистрировались. Свекровь была категорически против официального брака. Стояла насмерть.
Любила ли Мария Афанасьевна мужа? «Я ещё в детстве, – говорила она, – устала работать на чужих людей, устала от безденежья, столько полов перемыла, хотелось своего дома, опоры, постоянства…» Сыновья носили фамилию отца. А он ревновал жену всю совместную жизнь. Ревновал к прошлому, настоящему, будущему. Не разрешал работать парикмахером, запрещал петь в церковном хоре, и если она наперекор его воле отправлялась в храм, шёл за ней, хотя был совершенно равнодушен к церкви. В другой раз оставался дома, чтобы затем отправиться к храму и подсмотреть: с кем пойдет жена после службы. Устраивал истеричные скандалы. А потом просил прощения… Жили вместе до той поры, пока копившаяся неприязнь не перевесила у мужа сильнейшую плотскую привязанность.
Впервые Мария Афанасьевна познала мужчину в шестнадцать лет. Была она девушкой рано сформировавшейся, нянчила детей у состоятельного хайларца, и хозяин нашёл подход, соблазнил лаской да нежностью. Как раз тем, чем обделила судьба с раннего детства. Трагедии не случилось… Самостоятельная девушка прекрасно всё понимала, ни на что не претендовала, а сладость близости почувствовала с первого раза. По жизни Мария Афанасьевна имела одну особенность – она была телесно искренняя со всеми мужчинами, по-своему любила многих, тем более, если мужчина был нежен с ней…
Яркой женщиной оставалась долго. Высокая, с прямой спиной, гордо посаженная голова. Бывает такое – уже давно не девчонка, а всё также стройна. Годы идут, а она едва ли ни как балерина, одно отличие – балерина у станка часами истязает себя, диетами мучает организм, здесь ничего подобного. Даже в шестьдесят лет если и добавилось полноты, то самую малость, котора придавала свой шарм. А уж в тридцать и сорок была неотразима…
В Советском Союзе Мария Афанасьевна прожила с Константином Андреевичем год, после чего он выгнал её, детей оставил у себя.
– Это был самый счастливый день и час в моей жизни, – рассказывала Надежде Петровне. – Воскресенье, конец сентября, вдруг открывается дверь, и на пороге мои сыночки – Виталик и Паша. Виталик серьёзный весь, решительный: «Мама, мы пришли к тебе жить!» Он учился в десятом классе, а Паша – в седьмом. Я так и остолбенела. «Как это? – спрашиваю. – А отец? Он придёт и побьёт нас. И вас, и меня!» Он бил меня в последнее время, почему и ушла от него. «Ничего не побьёт! – сказал Виталик с вызовом, голос у него низкий, басил. – Мы уже не маленькие. Сами решили. И не бойся – мы тебя не дадим в обиду!» Боже, я была на седьмом небе, слушая это! Отец потом постоянно звал их к себе, но так и не вернулись. Живя со мной, доучились в школе, Паша окончил институт, Виталик в Новосибирске учился в университете. Отец, правда, поддерживал их деньгами. Помощь принимали, но к нему не захотели. Виталик умер в пятьдесят лет. Рак. А я вот зажилась…
Отпевали Марию Афанасьевну в церкви Иоанна Предтечи. Хоронила внучка, старшего сына дочь. Павел пришёл на отпевание. Опоздал минут на пять, но стоял до конца. На кладбище не поехал. Надежда Петровна высматривала его в автобусе, потом на кладбище (вдруг своим ходом добирался), нет, так и не появился.
Половину квартиры Мария Афанасьевна завещала внучке, которая её хоронила, половину – Павлу.
* * *В оформлении обложки использована картина Владимира Чупилко «Крестное знамение».
