Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…

Нет, Юра Николаенко мне не описывал картинку, а только пересказал надпись…)

Ранней весной Папа пришёл очень расстроенный после собрания у него на работе. Шла ещё одна волна сокращений и на собрании сказали, кого же сокращать, если не его?. Так мы начали собирать вещи для погрузки в большой железнодорожный контейнер, как остальные сокращённые люди до нас. Но грузить их остался один Папа, потому что мы вчетвером выехали на две недели раньше.

В последний вечер перед отъездом я сидел на диване новой Маминой подруги в квартире через площадку. Та женщина и Мама вышли на кухню, а я остался один с толстой книгой, которую подобрал в макулатуре Библиотеки Части, а потом подарил подруге Мамы. Там описывалась биография какого-то дореволюционного писателя, среди которой я невнимательно разглядывал изредка встречавшиеся фотопортреты незнакомых людей в непонятных одеждах из другого, дореволюционного мира. Потом я открыл макулатурный подарок где-то посредине и авторучкой на полях страницы написал «мы уезжаем».

И тут я вспомнил принцип создания мультфильмов, что если на нескольких страницах идущих друг за дружкой написать слово—по одной букве на страницу—и потом согнуть страницы и дать им ускоренно пролистаться, то буквы, мелькая, сложатся в написанное слово. И я вписал отдельные буквы в уголках страниц идущих одна за другой «я-С-е-р-г-ей-О-г-о-л-ь-ц-о-в-у-е-з-ж-а-ю». Но мультфильма не получилось. Захлопнув книгу, я оставил её на диване и пошёл через площадку в комнату, где вдоль пустых стен стояли коробки и ящики…

Рано утром из Двора отправился небольшой автобус до станции Валдай. Кроме нас четверых, в нём ехали пара семей в свои отпуска. Когда автобус свернул на спуск с Горки, Мама вдруг меня спросила, с кем нам лучше жить дальше: с Папой или с человеком, чьё имя я забыл совершенно. И я сказал: —«Мама! Не надо нам никого! Я работать пойду, буду тебе помогать!» Она промолчала в ответ…

И это не было просто словами, я верил в то, что говорю, однако Мама лучше меня знала трудовое законодательство.

У подножия Горки автобус остановился на повороте в сторону Насосной Станции и КПП. Забытый человек, про которого только что спросила Мама, поднялся в открытую дверь. Он подошёл к ней, взял за руку, что-то негромко говорил. Я отвернулся и стал смотреть в окно… Человек вышел, автобус хлопнул дверью и покатил дальше. Через две минуты он остановился у белых решетчатых ворот КПП. Зашёл краснопогонник проверить нас и отпускников, а когда вышел, водитель потянул длинный никелированный рычаг закрытия двери. Автобус зафырчал…

Ясно было, что это насовсем и больше сюда уже не вернуться и не увидеть ни КПП, ни неизвестного солдата, что проплывает за стеклом в автобусном окне и говорит не слыхать что, не понять кому, ухватившись за белую трубу ворот, и минует много лет, пока мне дойдёт, что это я не расстаюсь с Объектом-Зоной-Частью-Ящиком, а именно так покидаю детство.

~

~

отрочество

(…а ну и хватит уж, пожалуй. Совсем хватит. Пора выкатывать эти картошки из золы, пока и сами головешками не стали. В угле, конечно, килокалорий до хрена и больше, но как-то мне сомнительно насчёт вкуса такой дичи. Да и порядочно стемнело, а я не хочу переедать на ночь глядя. «А ужин оставь», – советует мудрый диетолог, – «врагам своим». А и что мне толку с его мудрости, а? Мне – взращённому и отформатированному для жизни в обществе, где каждый человек – друг, товарищ, и брат любому каждому из остальных, кто подвернётся.

Чёрт! Но таки тянет делиться лапшой когда-то на уши тебе навешанной. Вот и я завёлся как-то раз выдавать твоей сводной сестре, Леночке, вариации на тему, что люди от природы добры поголовно, просто из них пока ещё не каждый успел осознать насколько, в глубине души, все они хорошие. Ну не жалость, а?

Она отслушала без комментариев и—не отходя от кассы, в тот же вечер—мои грёбаные звёзды подогнали показ по телеку Шекспировского Ричарда Третьего. Образчик чарующей магии искусства! Леночка и глаз не могла оторвать, уж так её заворожило как все те люди добрые (просто не докопались ещё до залежей своей глубинной доброты) душили друг друга и в клочья рвали, а на досуге вспарывали глотки. А и кто бы сомневался, что наутро она и повтор посмотрит, потому что против Шекспира не попрёшь, это ж классика. С тех самых пор косить под проповедника я завязал, а с телевизором у меня вооружённый нейтралитет в обмен на невмешательство…

Всё это к тому, что если, допустим, у меня вдруг случайно бы завёлся враг, то я уж лучше отдам ему последнюю рубаху, но только не ужин—а фиг тебе, вражина! – и тем более не картошку в золе костра печёную. Ведь это ж невозможно передать до чего она шедевр кулинарии, а как разломишь её чёрную хрусткую корочку, да прыснешь щепоткой соли в лёгкий парок из сердцевины, так тут же прозреваешь свет Истины, что никакие кулебяки с камызяками и бефами струганными даже в подмётки ей не годятся. Ни-ни! И близко нет.

Охотно отдаю все бланманже с фисташками поднаторелым гурмана?м, они на том собаку съели, а мы люди простые, тёмные, нам бы лишь гро?ши да харчи хоро?ши. И будь я помоложе, а не Негром преклонных годов под гнётом бытовухи и весь такой в потугах к выживанию, тогда бы ей одной сложил бы оду я, ей – картошке на костре печёной!

И нечему дивиться, что в наипронзительнейшем из эпизодов всей херни, которую настряпал Ю. Семёнов, его заглавный герой Штирлиц, он же Советский разведчик Исаев, закатывает рукава своей парадной Фашистской униформы и печёт картошку в камине на своей Берлинской хазе, отметить День Советской Армии и Флота.

Однако—с полной уважухой к его кулинарному патриотизму—фигня всё это. Чтобы по полной насладиться печёным картофаном, сидеть надо на земле и под открытым небом, да чтоб такой вот вечер темнел вокруг…)

В Конотопе, Баба Катя перецеловала нас всех, по очереди, столбами ставших от неловкости посреди кухни, и расплакалась. Мать принялась её утешать, да зубы заговаривать, потом заметила две детские головки, что потихоньку заглядывали на кухню из-за дверных створок комнаты, и для отвода глаз и смены темы спросила: —«Это Людкины, что ли?»

– Да, это у нас Ирочка и Валерик. Уже такие большие. Девочке три года, а ему скоро два будет.

Когда отец их, Дядя Толик, зашёл в дом с работы, я впервые в жизни увидал живьём, а не в кино, лысину от самого лба и до ниже затылка, но постарался не пялится слишком уж заметно. Через час мы с ним вышли встречать Тётю Люду. Её продуктовый закрывался в семь и с работы она всегда возвращалась с сумками.

Шагая рядом с Дядей Толиком, я примечаю путь до Путепровода, который в Конотопе зовётся Переездом… Смутно воспоминалось долгое ожидание перед железнодорожным шлагбаумом. Он опущен, заграждает поперечный переезд через колеи заполненные мостовой из чёрных деревянных шпал вровень с головками рельсов. Шлагбаум подымается, толпа людей с обеих сторон валит пересечь пути, пара телег в их гуще и встречная трёхтонка с деревянным кузовом… мы уезжаем из Конотопа на Объект…

За моё отсутствие, под многоколейными путями проведён глубокий бетонированный туннель, отсюда официальное название – Путепровод, но люди зовут как привыкли – Переезд…

По ту сторону Переезда-Путепровода поспешают длинно-красные трамваи из Города на Вокзал. Центральная часть Конотопа, Город, официально никогда не размечалась, так что Конотопчане могут иметь несовпадающие представления о квадратуре и границах этой части, однако, Вокзал (находясь в городской черте) никак не входит в состав Города. Эти и другие тонкости мне ещё предстоит усвоить.

До приезда Тёти Люды на одном из трамваев идущих из Города, Дядя Толик подговорил меня нагнать её под редкими фонарями спуска в Путепровод, пока он будет держаться в сторонке, ухватить одну из её сумок и хриплым голосом спросить: —«А не слишком тебе тяжёлая, а?»

Но она узнаёт меня, хотя Дядя Толик надвинул козырёк моей кепки мне на самые глаза.

Мы втроём идём на Нежинскую, Дядя Толик несёт обе сумки, за которые Тёте Люде расплачиваться с получки в её магазине.

Поднявшись из Путепровода, мы минуем тихий и пустой Базар по его центральному проходу между прилавков под высокими односкатными крышами типа торжественной линейки задремавших беседок. Ещё минут через десять сворачиваем в Нежинскую – пара далёких огней на столбах где-то в глубине, помогают отличить её от остальных, неосвещённых улиц.

~ ~ ~

В Конотоп мы прибыли перед началом последней четверти учебного года, и все втроём стали учениками Средней Школы № 13, благодаря её выгодному расположению напротив улицы Нежинской, через мощёную неровным булыжником улицу Богдана Хмельницкого. Старожилы именовали это учебное заведение «Черевкина школа», потому что при Царе богатый житель села Подлипное, Черевко была его фамилия, построил двухэтажный кирпичный трактир на этом месте. Однако власти Царского режима не позволили ему открыть трактир расположенный слишком близко к единственному в городе заводу – Механическим Мастерским. План мироеда грозил весь местный класс рабочих массово сделать алкашами.

Черевко, видя что споить никого не удастся, подарил построенное здание городу для устройства в нём школы из четырёх классов… В Советскую эпоху самосознание рабочего класса возросло настолько, что нынешние забегаловки придвинулись к тому же производственному центру в два-три раза ближе, а «Черевкина школа» была расширена длинным одноэтажным зданием выражено барачного стиля, тоже из кирпича. Дополнение тянулось вдоль тихой улочки с уклоном к Болоту, что именовалась также Рощей—кому как привычней—которая отделяла село Подлипное от Конотопа, а может, и наоборот.

По дороге в школу в первый раз, я как-то не догнал, что это за холщовые мешочки телипаются сбоку от будничных портфелей или узких фасонистых папок из как бы кожи, но в смеси с картоном, с замком-молнией во всю длину схождения двух сторон. Пояснение, что в тех мешочках ученики несут свои чернильницы, меня неслабо удивило. Это же отсталость, вон школьники Объекта с каких пор перешли на авторучки, чья внутренняя ампула позволяет заправлять их не чаще одного раза в неделю, а то и в месяц, если не шкрябаешь той ручкой день-деньской. Ха! Вроде как из эры двигателей внутреннего сгорания угодил во времена дилижансов и почтовых троек, от орбитальных станций – здрасьте, Лев Толстой, а мы к вам в гости! Однако на следующее утро те же мешочки стали уже привычной деталью пейзажа.

Пронзительно-затяжной трезвон электрозвонка полуметрового диаметра переполнял длинный коридор одноэтажного здания, изливался во двор «Черевкиной школы» и затоплял три прилегающие улицы. Если это был звонок на перемену, ученики спускались с двухметрового узкого крыльца одноэтажки в широкий школьный двор с могучим Вязом в центре, за чьим побелённым стволом притаилось приземистое зданьице с Пионерской комнатой, она же библиотека, с комнатой для уроков Труда и безоконной кандейкой, где стоймя хранились лыжи, но их сезон уже прошёл. Влево от крыльца дощатые ворота и несостоявшийся до революции трактир загораживали улицу Богдана Хмельницкого, но только не великанские Тополя вдоль её противоположной стороны.

Направо – спортзал с зарешечёнными изнутри окнами, чтоб уберечь их от мяча на уроках Физкультуры, примыкал к дальнему концу кирпичного барака под прямым углом. Напротив глухой стены спортзального торца стояло отдельное строение туалетов из побелённого кирпича с двумя входами: «М» и «Ж».

В Конотоп мы прибыли перед началом последней четверти учебного года, и все втроём стали учениками Средней Школы № 13, благодаря её выгодному расположению напротив улицы Нежинской, через мощёную неровным булыжником улицу Богдана Хмельницкого. Старожилы именовали это учебное заведение «Черевкина школа», потому что при Царе богатый житель села Подлипное, Черевко была его фамилия, построил двухэтажный кирпичный трактир на этом месте. Однако власти Царского режима не позволили ему открыть трактир расположенный слишком близко к единственному в городе заводу – Механическим Мастерским. План мироеда грозил весь местный класс рабочих массово сделать алкашами.

Черевко, видя что споить никого не удастся, подарил построенное здание городу для устройства в нём школы из четырёх классов… В Советскую эпоху самосознание рабочего класса возросло настолько, что нынешние забегаловки придвинулись к тому же производственному центру в два-три раза ближе, а «Черевкина школа» была расширена длинным одноэтажным зданием выражено барачного стиля, тоже из кирпича. Дополнение тянулось вдоль тихой улочки с уклоном к Болоту, что именовалась также Рощей—кому как привычней—которая отделяла село Подлипное от Конотопа, а может, и наоборот.

По дороге в школу в первый раз, я как-то не догнал, что это за холщовые мешочки телипаются сбоку от будничных портфелей или узких фасонистых папок из как бы кожи, но в смеси с картоном, с замком-молнией во всю длину схождения двух сторон. Пояснение, что в тех мешочках ученики несут свои чернильницы, меня неслабо удивило. Это же отсталость, вон школьники Объекта с каких пор перешли на авторучки, чья внутренняя ампула позволяет заправлять их не чаще одного раза в неделю, а то и в месяц, если не шкрябаешь той ручкой день-деньской. Ха! Вроде как из эры двигателей внутреннего сгорания угодил во времена дилижансов и почтовых троек, от орбитальных станций – здрасьте, Лев Толстой, а мы к вам в гости! Однако на следующее утро те же мешочки стали уже привычной деталью пейзажа.

Пронзительно-затяжной трезвон электрозвонка полуметрового диаметра переполнял длинный коридор одноэтажного здания, изливался во двор «Черевкиной школы» и затоплял три прилегающие улицы. Если это был звонок на перемену, ученики спускались с двухметрового узкого крыльца одноэтажки в широкий школьный двор с могучим Вязом в центре, за чьим побелённым стволом притаилось приземистое зданьице с Пионерской комнатой, она же библиотека, с комнатой для уроков Труда и безоконной кандейкой, где стоймя хранились лыжи, но их сезон уже прошёл. Влево от крыльца дощатые ворота и несостоявшийся до революции трактир загораживали улицу Богдана Хмельницкого, но только не великанские Тополя вдоль её противоположной стороны.

Направо – спортзал с зарешечёнными изнутри окнами, чтоб уберечь их от мяча на уроках Физкультуры, примыкал к дальнему концу кирпичного барака под прямым углом. Напротив глухой стены спортзального торца стояло отдельное строение туалетов из побелённого кирпича с двумя входами: «М» и «Ж.

В продолжении всей перемены плотная толпа учеников тусовалась на и вокруг крутого крыльца входной двери в школу. Ребята постарше ловко насестились на боковых перилах крылечной площадки, пока на них не рявкнет случайно проходящий педагог, от зависти, что ему не втиснуться. Ученики неохотно подчинялись, но тут же вспархивали вспять как только спина воспитателя скрывалась дверью.

Неиссякающий поток учащихся струился к и от туалетов в углу двора, однако большинство учеников (но не учениц!) сворачивали, не доходя, за угол спортзала. Тут, в узком проходе между спортзальной стеной и высоким забором соседнего сада, жизнь била ключом в бойкой игре на звонкую монету. Тут, в школьном Лас-Вегасе, шла игра в Биток, где средней ставкой был пятак, солидный кружок меди достоинством в 5 коп., но не меньше двушки (2 коп. одной монетой), если же у тебя белая деньга?, скажем, десюлик (10 коп.), пятнашка (15 коп.), двацулик (20 коп.), или даже полтыш (50 коп.), тебе их разменяют – оглянуться не успеешь.

Копейки ставятся на кон в прямом смысле – аккуратной стопочкой на землю (монетка поверх монетки, все решки строго вверх) и в игру вступает биток. Что такое биток? Трудно сказать, у каждого игрока свой излюбленный кусок железяки—болт, обломок костыля для приколачивания рельсов, блестящий шар из крупногабаритного шарикоподшипника—ограничений нет, бей хоть и камешком. И даже отсутствие снаряда проблем не составляет – тебе тут всякий одолжит свой биток, бей только.

Что бить? Да ту самую стопку из монет, наивняк! Любая монетка перевернувшаяся орлом кверху— твоя. Укармань по быстрому и лупи по остальным, лишь бы переворачивались, а если нет, в игру вступает следующий – нацокать и себе орлов.

А начинает кто? Ну тут всё по логике, чья ставка в стопку из копеек выше, тот и начинает.

Иногда крик «шуба!» от угла спортзала сигналил о приближении кого-то из учителей мужского пола. Деньги с земли исчезали по карманам, дымящиеся сигареты заныривали в ковшики ладоней. Однако тревога неизменно оказывалась ложной – учителя следовали в туалет, где, кроме ряда общих дыр в полу, имелась загородка с дверью, а за ней такая же дырка для Директора и состава педагогов.

И игра катила дальше.

Всего за три кона я спустил пятнадцать копеек, что мать дала мне на пирожок с капустой из школьного буфета. А чего хотел? Виртуозы битка набивали руку дома своим излюбленным снарядом, а мне пришлось бить одолжённым. Может и к лучшему – не успел пристраститься…

(…Конотопская «шуба!» уходит корнями к воровскому «шухер!», который берёт начало из Еврейского «цухер!» и у всех одно значение – «берегись!». Школьный сленг «атас!», с Объекта, имеет тот же смысл, но происходит от Французского «атансьон!». Русское дворянство традиционно получали образование на Французском, n'est-ce pas, Lev Nikolaevitch?.)

~ ~ ~

В мой первый школьный день классная руководительница, Альбина Григорьевна, посадила меня за парту с рыжей худышкой Зоей Емец. Я ничего ни разу не макал в чернильницу Зои, однако неоднократный ветеран второгодник Саша Дрыга с последней парты в среднем ряду остался очень недоволен моим там размещением, о чём и предупредил после уроков, пока сверлил меня взглядом сквозь свой засаленный чуб волос.