Морской спецназ. Звезда героя

В последнем междометии явственно прозвучала угроза. Кокорин сделал неуверенное движение, но остался на месте. Он уже успел набраться горького опыта и привык подозревать в каждом слове старослужащих хитро расставленную ловушку. А тут ловушка была простенькая, примитивная и почти ничем не замаскированная. Не пойдешь – схлопочешь от Рашидова за то, что не послушался; пойдешь – огребешь от старшины за то, что самовольно, без разрешения, оставил пост…

– Товарищ старшина второй статьи… – пробормотал он.

– Что «товарищ старшина второй статьи»? – попрежнему стоя одной ногой в коридоре, а другой в гальюне, переспросил Рашидов. – Товарищ старшина второй статьи бакланов не жрет, он макароны по-флотски уважает… Э, Лопата! – негромко крикнул он в гальюн. – Ты чего зверствуешь, как три адмирала в одном флаконе? Совсем загонял человека, от тумбочки отойти боится!

Лопатин не совсем разборчиво откликнулся в том смысле, что за «Лопату» некоторые «караси» могут и ответить и что гонять «бакланов» – не его, старшины второй статьи Лопатина, забота, он их в свое время погонял так, как нынешним салагам и не снилось.

Это, к слову, была чистая правда: теперешние «караси», к числу которых относился и Рашидов, рассказывали о нем жуткие легенды и советовали молодежи благодарить бога за то, что не попали Лопатину в руки, пока тот сам ходил в «карасях».

– Пускай подгребает, – заключил свою краткую и энергичную речь Лопатин.

– Слыхал? – сказал Рашидов.

– Слыхал, – вздохнул Кокорин и, покосившись на молчащий телефон (хоть бы тревогу объявили, что ли!), нехотя побрел к туалету.

Рашидов по-прежнему стоял в дверях, даже не думая посторониться. Протискиваясь мимо, Кокоша непременно задел бы его. Впрочем, он знал, как надлежит вести себя в подобных ситуациях. Снова приняв строевую стойку, он отчетливо, по-уставному, козырнул и отбарабанил:

– Товарищ старший матрос, разрешите обратиться! Разрешите пройти в гальюн!

– Валяй, – хмыкнул татарин и отступил от двери.

Кокорин вошел в гальюн – не в туалет как таковой, а в примыкавшую к нему умывальную комнату, – и Рашидов аккуратно закрыл за ним дверь.

Лопатин, Тихон и Плекс уже дымили сигаретами. Плекс и Тихон с удобством расположились на подоконниках, а старшина второй статьи стоял, привалившись задом к жестяной раковине умывальника, используя соседнюю раковину в качестве пепельницы. Все трое окинули вошедшего вахтенного одинаково равнодушными взглядами, как неодушевленный предмет, и вернулись к прерванному его появлением разговору. Лопатин, как обычно, повествовал приятелям о своих победах на любовном фронте. Если верить его словам (некоторые верили), он за время службы успел переспать с женами практически всех офицеров и мичманов части, не говоря уже о тех женщинах, что в ней работали. В данный момент (опять же по его словам) у него был в самом разгаре бурный роман с женой командира отряда, капитана второго ранга Машкова. За глаза кавторанга называли Машкой – естественно, имея в виду вовсе не распространенное женское имя, а простой и остроумный агрегат для натирки вощеных полов, представляющий собой увесистое бревно с ручкой и набитыми на него снизу сапожными щетками, также именуемый «машкой».

Откровенно говоря, Кокоша сильно сомневался в правдивости рассказа товарища старшины второй статьи. Несмотря на свое прозвище, кавторанг Машков был настоящий мужик и, не колеблясь, одним ударом пудового кулака снес бы башку любому, кто рискнул бы бросить на его супругу нескромный взгляд. Разумеется, даже услышав собственными ушами грязную болтовню Лопатина, мараться о матроса срочной службы кавторанг Машка не стал бы, но жизнь этому умнику устроил бы такую, что тот потом навсегда утратил бы интерес к женщинам, особенно к чужим женам. Так что, разглагольствуя на данную скользкую тему, Лопатин сильно рисковал, и это заставило Кокошу в очередной раз заподозрить, что товарищ старшина второй статьи не так умен, как хочет казаться, а пожалуй, что и вовсе глуп как пробка.

Вероятно, Лопатин и сам сообразил, что в присутствии молодого матроса продолжать повесть о своих сексуальных подвигах не совсем разумно, и довольно неуклюже закрыл тему, пробормотав что-то по поводу салаг, которым такие разговоры слушать вредно – а то, дескать, на них никакого брому не хватит и в бане потом придется мыться с оглядкой. Мол, им, отморозкам, все равно, к кому пристраиваться – хоть к бабе, хоть к соседу по кубрику, хоть к старослужащему, хоть к дырке в заборе…

– Да, борзая пошла молодежь, – сокрушенно вздохнул Тихон, стряхивая пепел на недавно вымытый Кокориным пол. – Все им по барабану. Говоришь ему: это, мол, для твоей же пользы, чучело ты земноводное, – а ему хоть кол на голове теши. Ну, ни хрена не доходит! Как дети малые, ей-богу, так и норовят то мамке пожаловаться, то командиру настучать…

Кокорин насторожился, как сапер, неожиданно очутившийся посреди минного поля без металлоискателя в руках.

– Ну, не скажи, – лениво возразил Тихону Плекс. —Есть, конечно, чмошники, но не все такие! Вон, возьми, к примеру, Кокошу.

Все трое снова повернулись к Кокорину, и он лопатками почувствовал тяжелый взгляд стоявшего у дверей Рашидова. О том, чтобы устроить перекур, который предлагал ему татарин, естественно, не могло быть и речи. Больше всего разговор старослужащих смахивал на прелюдию к очередной воспитательной беседе, а стало быть, ухо следовало держать востро. Кокорин ломал голову, пытаясь понять, чем провинился, но на ум ничего не приходило. Правда, большого значения это не имело: для того, чтобы покуражиться над Алексеем Кокориным, каких-то особенных причин, как правило, не требовалось, достаточно было желания.

– Возьми хоть Кокошу, – повторил Плекс. – Это ж боевой парень, морская душа! Альбатрос, мать его за ногу! Разве такой парень стучать побежит? Ну, скажи, Кокоша: не побежишь ведь?

– Не побегу, – сказал Кокорин.

Это была правда. Жалобщиков не любил никто, в том числе и он сам. Кроме того, жаловаться было бесполезно и даже опасно: при том, что жалобы выслушивались офицерами с глазу на глаз и что при подобных разговорах гарантировалась полная конфиденциальность, содержание их становилось известно всей части едва ли не раньше, чем борец за справедливость успевал добраться до кубрика. О том, какая судьба ждала глупца, вздумавшего искать защиты от притеснений у отцов-командиров, лучше было не думать. В тех редких случаях, когда такое действительно случалось, дело, как правило, заканчивалось переводом жалобщика от греха подальше в другую часть.

– Вот видишь, – сказал Плекс Тихону, – не побежит. – Чего ему куда-то бегать? Если что, такой герой и сам может за себя постоять.

– Ну а то, – выдув в потолок толстую струю дыма, вступил в разговор Лопатин. – У него брат Чечню прошел, а это тебе не фунт морской капусты. Брат его научил, как действовать, если что не нравится.

– А как? – живо заинтересовался Тихон.

– А тебе зачем? – делано изумился старшина. – Тебя вроде и так давно уже никто не достает…

– Ну а вдруг? – не отступал кубанец.

– Боишься, что салаги прессовать начнут?

– Вот урод, – пожаловался Тихон, обращаясь к Кокоше. – Лычки нацепил, а мозгов, как у дохлой трески. Вот из-за таких, как он, на флоте служить трудно… Ну его в болото! На, земеля, курни.

Взяв с подоконника, он протянул Кокорину открытую пачку «Лаки страйк».

– У меня свои, – попробовал отказаться Кокоша. Разговор о Чечне и брате нравился ему все меньше.

– «Приму» свою побереги, – дружелюбно посоветовал Тихон. – Закуришь ее, когда на очке сидеть будешь. А при мне ее даже не доставай. У меня организм слабый, подорванный долгой службой Отечеству, я от этой вони в обморок могу упасть. Бери, бери, морячок, от меня не убудет.

Кокорин нерешительно взял сигарету и прикурил от зажигалки, которой услужливо щелкнул Тихон. Вообще, дембелям было дозволено многое, в том числе и панибратство с молодняком, которому они зачастую покровительствовали. Но поведение Тихона все равно выглядело очень подозрительно, поскольку до сих пор ни одному старослужащему даже в голову не приходило проявить подобную демократичность в отношении Алексея Кокорина.

Бросив зажигалку на подоконник, Тихон опять с шумом почесал промежность и уселся на прежнее место.

– Так расскажи, почему в Чечне дедовщины нет, попросил он, болтая голыми волосатыми ногами в дерматиновых шлепанцах.

У Кокорина екнуло сердце. Дорогая сигарета сразу стала безвкусной, в коленях появилась предательская слабость. Он понял, в чем дело, и теперь его мучил только один вопрос: кто же это успел настучать? Во время того разговора в наряде по камбузу, когда он коснулся этой скользкой темы, никого из старших рядом не было. Стало быть, настучал кто-то из его же призыва, такой же, как он, «баклан»…

– Не знаю, – предпринял он неуклюжую попытку выкрутиться.

– Как так – не знаешь? – изумился Тихон. – Рашидов, освежи ему память!

Стоявший сзади татарин нанес Кокоше несильный, но точный удар по почкам. Молодой матрос охнул и покачнулся, потому что удар по почкам остается ударом по почкам, даже если ты способен играючи выжать полторы сотни килограммов и хоть сто раз подтянуться на перекладине.

Сидевший на соседнем подоконнике Плекс откровенно наслаждался происходящим, жалея, по всей видимости, лишь о том, что статус дембеля не позволяет ему присоединиться к Рашидову. Лопатин, щуря от дыма левый глаз, разглядывал Кокошу с ленивым любопытством, как какое-то насекомое. В умывальной комнате было сыро, промозгло, пахло лизолом и хлоркой. Белый кафель стен сиял чистотой, которую совсем недавно навел Кокоша. У него – у Кокоши, разумеется, а не у кафеля – было предчувствие, что чистоту вскоре придется наводить вторично, отмывая со стен и пола собственные кровавые сопли.

– Ты что, дурак? – спросил у Рашидова Тихон. – Таблетку надо было дать человеку, а ты – по почкам… Не знаешь, что ли, что в Чечне с такими, как ты, бывает?

– Не знаю, – подыгрывая ему, развел мосластыми ручищами татарин.

– Вот видишь, и он не знает, – обратился Тихон к Кокоше. – Просвети народ, чего ты жмешься? Жалко тебе, что ли? Вдруг вот он, – Тихон ткнул пальцем в сторону Рашидова, – послушает-послушает да и призадумается?

– Давай говори. – Рашидов сильно толкнул его между лопаток. – Или ты только над бачком с картошкой такой смелый? Брат у него в Чечне, хлеборезом в офицерской столовой… Видали мы таких героев! Просидят полтора года в штабе, а потом перед девками хвост распускают: я, мол, воевал!

На какое-то мгновение желание развернуться на сто восемьдесят градусов и размазать татарина по стенке стало почти непреодолимым. Брат Лехи Кокорина Иван вернулся с первой чеченской войны без правой руки, и потерял он ее вовсе не в хлеборезке, о чем свидетельствовали три боевые медали. Старший матрос Рашидов так никогда и не узнал, насколько близок он был в данный момент к тому, чтобы тоже сделаться калекой на всю оставшуюся жизнь. Спас татарина вовсе не страх, который Кокоша испытывал перед ним и дембелями, а мужицкая рассудительность молодого матроса. В драку могли вмешаться старослужащие; с учетом того, в какой части все они служили и какими приемами рукопашного боя владели, предсказать исход побоища в гальюне не взялся бы, наверное, и Нострадамус. Кокошу могли покалечить, а то и убить; сам он тоже мог, а главное, хотел кого-нибудь убить или покалечить и сделал бы это непременно, если бы не вспомнил о матери. Отец умер три года назад, а однорукому брату вести крестьянское хозяйство было, мягко говоря, затруднительно, так что Леха Кокорин просто-напросто не имел права умирать, становиться инвалидом или садиться за решетку. Он должен был вернуться домой точно в положенный срок и притом живым и здоровым.

Но и смолчать было нельзя, иначе Кокоша потерял бы даже те крупицы самоуважения, которые у него еще остались к этому моменту. Брат никогда не давал его в обиду, и теперь он был просто обязан за него вступиться.

– Мой брат служил в разведроте, – сообщил он Рашидову, – и таких, как ты, замочил больше, чем ты знаешь букв.

– Че-го?!

– Букв, – охотно повторил Кокоша, чувствовавший себя так, словно несся без руля и ветрил на гребне девятого вала. – Это, знаешь, такие маленькие, черненькие, корявенькие, на тебя чуток похожи, их в любой книжке навалом.

За спиной у него кто-то – кажется, Плекс – коротко хохотнул.