
Мякоть
– Поняла, – послушно кивнула Виктория Юрьевна.
– Хорошо, – улыбнулся Рыбкин и как всегда, скользя взглядом по ухоженному лицу Ламиной Виктории Юрьевны, в одно мгновение вспомнил сразу все – и ее же задорный молодой смех пятнадцатилетней давности, и запах ее тогдашнего тела, и его мягкость, и частое дыхание, и оборвал собственные воспоминания проникновенным. – Спасибо, Вик. Как тут Чуковский без меня?
Корней не любил, когда его называли Корнеем. Когда это делал Клинский, он морщился и добавлял – Чуковский.
– Нормально, – она отвечала уже ему в спину, но Рыбкину показалось что голос у нее дрогнул. – Вадим Вадимович Корнеев у себя. Он вам нужен?
– Нет! – откликнулся Рыбкин и пробормотал уже сам себе под нос. – Вот уж кто мне точно не нужен.
…
– Привет.
Он столкнулся с ней в коридоре. Галка была на пол головы выше Ольги, хотя и младше ее на десять лет. Черт, больше, чем на десять. Впрочем, и та, и другая расти перестали уже давно. От кого они взяли цвет волос? Сергей Сергеевич в юности был скорее шатеном, его жена, Фаина Борисовна, блондинкой. А дочки – обе черненькие. Хотя и разные. Совсем разные. Ольга напоминала ураган. А вот Галку следовало бы сравнить с падением на землю астероида. Каким чудом в прошедшие молодые годы Рыбкин умудрился не переспать с нею? Несколько раз проходил буквально по самому краю. Чуть более глубокий вдох, и крышу бы снесло. Что ему помешало? Только одно – абсолютная уверенность, что убивать его после этой самой близости Ольга и Галка будут одновременно, в четыре руки. Даже если Галка на эту близость пойдет. Что она забыла в офисе? Вроде выбыла из того возраста, когда таскалась за папенькой как хвост?
– Привет, муж сестры.
– Привет, сестра жены, – улыбнулся Рыбкин.
– Прилетел? – сузила взгляд Галка.
– Нет, – покачал он головой. – Это мой призрак. Самолет разбился.
– Любопытно. Юлька?
– В порядке. Вернется через неделю. Или раньше. Как управится.
– Ладно.
Кивнула и прошла мимо него так, словно он и в самом деле был призраком.
– Ладно, – согласился Рыбкин и пошел в спортзал.
…
В спортзале обнаружился Артем Кешабян. Заместитель управляющего розничной сетью Никитского, тридцатилетний красавец, любимец женщин всех возрастов охаживал кулаками тяжелую грушу. Рыбкин с легкой завистью окинул взглядом мускулистую, лоснящуюся от пота фигуру и, бросив сумку на кресло, пролистнул выданные Викой материалы.
– Ерунда, – подошел, тяжело дыша, пожать руку Кешабян. – Я уже смотрел. Ничего глобального, чтобы рвать выходные и вытаскивать в Москву народ, нет. Общие вопросы, текучка. Во вторник будет возможность отоспаться на совете директоров.
– Зачем тогда? – пожал плечами Рыбкин.
Бумаги и в самом деле были заурядными.
– Наверное все дело в «и др.», – усмехнулся Кешабян. – Будет какое-то и др. Да чего гадать-то? Послезавтра и узнаем. Волноваться нечего, рынок в порядке, рушиться нечему. Сводки прекрасные.
– А здесь тогда почему? – кивнул на грушу Рыбкин.
– А сам? – растянул губы в улыбке Кешабян и тут же ответил. – Раньше начальника с работы нельзя уходить даже в воскресенье. А НИИ сказал, что Сергей Сергеевич сегодня обязательно нагрянет. Да все уже предупреждены. Засели по кабинетам и изображают интеллектуальный штурм. А ты не знал?
– Не знал, – буркнул Рыбкин, подхватил сумку и пошел к душевой.
– Ну, так знай, – крикнул ему вслед Кешабян. – Пригодится.
Никитский Игорь Ильич был в компании персональным врагом Рыбкина. Нет, он ни разу ни в лицо, ни в спину, ни за спиной не сказал о Рыбкине ни одного злого слова, но каждый в компании знал, что если бы Рыбкин не был зятем Клинского, то управляющим директором стал бы Никитский. И, наверное, Никитский оказался бы лучшим директором. Другой вопрос, что и Рыбкин не считался свадебным генералом на этой должности.
Спортивный зал был оборудован по высшему разряду. Но сейчас Рыбкин не хотел ни седлать тренажеры, ни рассекать гладь бассейна. Сначала ему нужно было упорядочить самого себя. Жизнь очевидно дала трещину. Причем не тогда, когда он перестал ложиться с собственной женой в одну постель, не тогда, когда умер его отец, нет. Жизнь дала трещину именно теперь, когда пропала Сашка. Когда она не появилась в аэропорту и никак не дала о себе знать. Сашка не должна была исчезать. Сама по себе – не должна. Несколько месяцев знакомства были не слишком большим сроком, чтобы познакомиться с прошлым человека, который сводит тебя с ума, но прочувствовать его можно было хорошо. Сама по себе Сашка исчезнуть не могла. Значит, кто-то ей помог. Кто-то на нее повлиял. Надавил. Кто? И как?
Рыбкин скинул одежду, вошел в душевую кабину и включил воду. Сейчас ему было нужно именно это. Холодные струи, сбегающие по затылку и плечам. Чтобы успокоиться и понять, кто мог приложить руку к его жизни. Ольга? Вряд ли. Слишком много было того же холода и презрения в ее редких взглядах в последнее время. Даже нет, не презрения. Скуки и равнодушия. Наверное это его и расслабило. Сама нет. Тем более что она и в самом деле в Италии, Юлька при нем созванивалась с матерью. Да и вряд ли Ольга знала о Сашке. Знала бы, давно бы высказалась. Съязвила бы что-нибудь уничижительное. Было время, специально следила за Рыбкиным, даже признавалась в этом как-то в те редкие дни, когда им казалось, что прошлое вернулось и ожило. Следила, чтобы уличить и уничтожить. Но не вышло. Не потому, что Рыбкин так уж был чист, нет. Просто не прирастал ни к кому. Главное – не прирастать ни к кому. Ну, так прирос же. А если, к примеру, Галка? А ей-то это зачем? Да и какая разница, Галка, Ольга? Какое им дело? Дочь взрослая, Ольга ни в чем не нуждается. Купить квартирку и переехать туда с Сашкой? А она согласилась бы? Сказала бы она ему «да»? Ну, так он и не спрашивал. А сказала бы? Должна была сказать. Прижималась так, словно внутрь хотела забраться. Никогда ни о чем не просила, но отдавалась взахлеб.
Сначала он стоял под тугими струями неподвижно, стоял долго, пока в висках не загудело от холода. Затем шагнул в сторону, нащупал, не открывая глаз, флакончик, выдавил на затылок гель, прибавил горячей и принялся яростно намыливаться, стараясь не пропустить ни пяди тела, чтобы ничего, ни мутного полета, ни глупостей, которые лезли в голову, ни утреннего незвонка-исчезновения Сашки, ни запертой квартиры – ничего не осталось. Шампунь вспенился на затылке, пополз по коже вниз, начал уже приносить облегчение, когда Рыбкин почувствовал присутствие постороннего. Он снова шагнул под воду, взъерошил волосы, смыл пену с лица и открыл глаза.
В пяти шагах от него стояла Галка Клинская. Стояла абсолютно голой, чуть расставив ноги и опираясь одной рукой о бедро, другой потирая бок под левой грудью. Рыбкину всегда казалось, что свояченице не хватало женственности, но теперь, без одежды, ее женственность была очевидной и безупречной. Просто она отличалась от того, что нравилось Рыбкину, но не отметить совершенства натренированного тела Рыбкин не мог. Сколько Галке? Тридцать пять? Бред. Этому телу не было и тридцати.
– А ты в хорошей форме, – усмехнулась Галка.
Рыбкин нащупал рукоять крана и снова прибавил холодной воды, пустил в волосы и на плечи свежесть и ясность. Обжигающую свежесть и ясность. Неплохой способ справиться с непроизвольной эрекцией.
– Женская душевая на ремонте? – проговорил он, обнаружив, что губы не слушаются, дрожат от холода.
– Почему у вас не срослось с Ольгой? – спросила Галка.
– Не срослось? – ему почти удалось удивиться. – Столько лет вместе. Это называется «не срослось»?
– Когда у тебя была с ней близость в последний раз? – спросила Галка. – В этом году? Или в прошлом? Или в позапрошлом? Или пять лет назад? А? Может, десять? Не допускаешь, что она делится с сестрой сокровенным? Может, назвать тебе имена ее любовников?
«Любовников? Вот ведь бред. Да не все ли равно?»
– Чего ты хочешь?
Он подхватил полотенце, вытерся, прихватил его на поясе, полез в сумку за нижним бельем.
– Чего я хочу? – сдвинула брови Галка. – Дай подумать… Даже не знаю, вот теперь – не знаю. Но не тебя, это точно.
– Я и не рассчитывал, – Рыбкин торопливо одевался, стараясь не смотреть на нее.
– Конечно, – она вошла в кабинку, намочила волосы, протянула руку, поймала флакон шампуня. – Рассчитывать – не в твоем стиле. Хотя все тут считают тебя лучшим логистом. Но хотя бы предполагать ты мог?
– Хочешь сказать, что мне должны сниться подростковые сны? – спросил Рыбкин.
– Как вариант, – пожала она плечами.
– Скажи, – вдруг отчего-то весело стало Рыбкину, – а если бы я тогда, сделал предложение тебе, а не Ольге, у нас бы срослось?
– Мне тогда было тринадцать, – напомнила Галка.
– Ну, – Рыбкин вспомнил молчаливого угловатого подростка с черными глазищами и черными волосами. – Я мог бы подождать лет пять.
– Подождать? – засмеялась Галка. – Нет, он мог бы подождать. Ждун. Кто тебе сказал, что я согласилась бы?
– И все-таки? – принялся застегивать рубашку Рыбкин.
– Тебе повезло, Рыбкин, – прошептала Галка.
– Почему? – спросил он.
– Я бы давно уже убила тебя, – ответила Галка.
– За что же? – не понял Рыбкин.
– По совокупности, – сказала она. – Или за пустоту.
…
Он выбрался из душевой, покрутил пальцем у виска в ответ на ошалевший взгляд Кешабяна и пошел по коридору. Не сдержался, наклонился у первой же урны и долго плевался. Нет, тошноты не было. Но какая-то странная горечь в горле осталась, как будто он не только разговаривал с Галкой, но и принимал что-то внутрь. Шагнул к ближайшему кулеру, напился воды, снова сплюнул и вытащил из кармана телефон. Звонила теща.
– Привет, Рыбка.
Он всегда был для тещи Рыбкой. Другой вопрос, что лет пятнадцать, а еще лучше двадцать назад звучало это куда как приятнее, чем теперь.
– Здравствуйте, Фаина Борисовна.
С тещей было общаться проще, чем с тестем. Она не делала вид, что у ее дочери все хорошо. Но Юлька для нее была светом в окошке, и за это теща готова была простить зятю если не все, то многое. Фаина Борисовна начала расспрашивать о том, как все прошло в Красноярске, чем занимается Юлька, почему она не прилетела вместе с Рыбкиным, нельзя ли было поручить все хлопоты какому-нибудь агенту, а Рыбкин только поддакивал ей и отвечал что-то неопределенное, поскольку ответы Фаину Борисовну вовсе не интересовали. Даже когда той же Юльке удавалось затащить отца в дом тестя, теща запускала собственные монологи, не поднимая на зятя взгляд. Вот и теперь ее шарманка повторяла ту же мелодию:
– Да, Рыбка. Никто не вечен. С другой стороны, разве твой отец следил за своим здоровьем? Красноярск грязный город, сколько раз я говорила, чтобы ты перевозил отца сюда? Да хотя бы в дом к собственной матери. Я понимаю, что дача, но не сарай же. Мог бы и утеплить, привести в порядок. Или он и так был теплым? Жил бы здесь под боком, могли бы и помочь чем, устроить в санаторий, подлечить, да и все бы обошлись без такого исхода. Хотя, конечно, возраст есть возраст…
Рыбкин почувствовал прикосновение, обернулся и увидел тестя. Тот стоял рядом и держал зятя за локоть. Качал головой и выпячивал губы, жевал ими словно Луи Армстронг перед тем, как приставить к ним трубу.
– Фаина? – спросил чуть слышно тесть, кивнув на телефон.
– Да, – моргнул Рыбкин.
– Как там? – неопределенно махнул головой куда-то в сторону тесть.
– Как всегда, – пожал плечами Рыбкин, продолжая слышать из трубки бормотание тещи. – Как всегда бывает в подобных случаях. Главное – перетерпеть.
– В наше время это называлось пережить, – заметил тесть. – А еще есть такое слово – переживать. Бумаги взял?
– Да, – кивнул Рыбкин.
– Во вторник все сделаем быстро, потом можешь догуливать отпуск, – предложил тесть.
– Какой же это отпуск? – вздохнул Рыбкин.
– Это точно, – кивнул тесть, как будто избегая встречаться с Рыбкиным взглядом. – Ольга звонила, сказала, что пришлось заменить замок. А ключ забыла оставить. Точнее оставила, но в квартире. Ох уж эти женщины. Я говорил тебе, что надо строить дом. Поехали к нам?
– Нет, – замотал головой Рыбкин. Вечер наедине с тестем и тещей был явно лишним.
– А куда? – спросил тесть. – Она же ведь еще и машину отогнала на сервис. Там что-то с движком. Будешь квартиру вскрывать?
– Зачем же идти на крайности? – улыбнулся Рыбкин, сбрасывая тещу в ответ на ее – «будь здоров, Рыбка». – Все самое необходимое у меня с собой. Я к Горохову поеду. Банька, пиво, разговоры. Надо прийти в себя. Он звал.
– Понятно, – кивнул тесть и похлопал Рыбкина по плечу. – Держись. Я, правда, плохо твоего отца знал, что мы пересекались по службе, мельком. Вот ведь, загнала его нелегкая в этот Красноярск. Чего ему тут не жилось?
– Родина? – предположил Рыбкин.
– Еду я на родину, – хрипло запел, захихикал тесть, развернулся и заорал на весь офис. – Мать твою! Толик! Ты где там? Хватит уже подкатывать к чужим секретарям. Даже к красивым. Оставь в покое Викторию Юрьевну! Дело есть! Надо отвезти управляющего директора к Борьке Горохову.
– К Борису Николаевичу, – улыбнулся Рыбкин.
– Какой он, нахер, Николаевич, – скривился тесть. – Вы там чтобы без излишеств. Чтобы во вторник – не спать. Надоело ваши сонные рожи рассматривать. Привет ему. И щелбан, если не лень. Сказал Вике, что не приедет. Мол, ты ему привезешь бумаги.
– Передам на словах, – пообещал Рыбкин.
Ему хотелось выть. В ушах тянулась все та же нота. Слайдера на пальце не было.
Глава четвертая. Блюз
«Something told me it was over»[9]Etta James. «I'd Rather Go Blind». 1967В колонках частил рэпчик. Ну, хоть не какой-нибудь Иглесиас, которым обдавало всякого оказавшегося рядом, когда из машины выбирался Сергей Сергеевич. Хотя под Иглесиаса можно было хотя бы потосковать или вздремнуть. С другой стороны, тосковать под рэпчик было даже проще. Основательнее. Обычно Толик запускал случайным пассажирам «Дайр Стрейтс», как нечто, на его взгляд, равноудаленное для всех обладающих теми или иными акустическими пристрастиями, но в этот раз слушал то, что нравилось именно ему. И это было чем-то новеньким. Вокруг все было чем-то новеньким. С той самой минуты, как Рыбкин вышел из аэропорта. И грязные ругательства, и раздраженное хлопанье ладонями по рулю Толика, когда тот увидел ползущую по Риге в сторону Москвы вереницу дачников, тоже. Новая жизнь? А куда же тогда делась старая?
– Воскресенье, – сказал Рыбкин. – Стоять тебе, Толик, на обратном пути в этой пробке – не перестоять. Впрочем, нечего беспокоиться. Каждый из тех, кто сейчас в офисе, распластается, чтобы подвезти шефа до дома.
Нет. Рыбкин не сказал этого. Подумал. И еще подумал следующее:
«Почему это ты, Толик, сегодня не разговариваешь с пассажиром? Обычно же рта не закрываешь?» Хотя, что такое это «обычно»? Сколько раз Рыбкин садился в машину президента компании? Раз пять? «Чем ты обычно занимаешься, Толик? Возишь Фаину Борисовну? Или секретаря президента Лидочку? По магазинам и бутикам? Какую музыку ты заводишь им? И о чем ты с ними говоришь в дороге? И только ли говоришь?»
Рыбкин закрыл глаза. Не было никакой разницы, чем занимался Толик с любовницей Клинского или с его молодящейся женой, которая на людях вела себя с водителем мужа, как с шалопаем-сыном. Чмокала в щеку и поправляла воротник рубашки. Сейчас важным было только одно – вернуть в мир Рыбкина, в котором Толика не было вовсе, гармонию. Распутать, связать, оживить, продолжить, успокоить, вдохнуть и выдохнуть. Дышать. Или все хорошее в его жизни как раз смертью отца и завершилось? Только причем тут отец? Не было у него с отцом особой близости, Рыбкин и созванивался с ним раз в неделю скорее не для того, чтобы укрепить какую-то связь, а для того, чтобы убедиться, что связи никакой и нет. Так была ли в его жизни гармония? Или это была не гармония, а сама жизнь? Повисшая над пропастью…
Сашка… Черт возьми… Кто бы мог подумать, как быстро незнакомый, случайный человек окажется частью твоего фундамента, Рыбкин. Опорой. Краеугольным камнем. Смыслом. Воздухом. За какие-то месяцы, недели, дни, часы. Впрочем, почему же незнакомый? Разве хоть кого-то Рыбкин исследовал так же? Глазами, руками, языком? Хоть кого-то слушал так же? Слышал так же? Хоть кем-то он дышал? Дышал, конечно. И дышит. Юлькой, кем же еще. Но это другое. Это дочь. Это то, что незыблемо. При любых обстоятельствах. То, ради чего он будет готов расстаться с жизнью, не задумываясь. А вот Сашка… Она и есть жизнь… Черт, черт, черт… Скорее бы Вовка Кашин ее отыскал. Ничего не нужно, ничего. Только увидеть. Только узнать, что у нее все в порядке. Убедиться!
Машина остановилась. Рыбкин вздрогнул, понял, что все-таки задремал, и увидел в окне деревенскую улицу. Приехали. Вот и знакомая калитка. Интересно, а в Борькиной жизни гармония есть?
Толик молчал. Сидел за рулем, не оборачивался, не смотрел в зеркало. И радио в его машине молчало. Так, словно никакого Рыбкина – управляющего директора огромной корпорации в машине ее же президента не было. Да. Что-то новенькое. Рыбкин подтянул к себе сумку, проверил в ее кармане пачку бумаг, которые следовало передать Горохову, открыл дверь и вышел на вытоптанный Борькин газон. Толик уехал тут же.
– Рыбкин! – раздался радостный вопль Горохова в калитке. – Ты все-таки приехал!
– Сам удивляюсь, – ответил Рыбкин.
– Ничего-ничего, – Горохов отчего-то выглядел суетливее, чем обычно. – Сейчас выпьем, посидим, посмотрим… футбол. Ты ведь любишь футбол, Рыбкин? Или какой-нибудь боевичок? А? А уж завтра – шашлычок и все прочее? Или сегодня? А хочешь я сделаю настоящий узбекский плов? Ты не забыл? Я умею, Рыбкин!
– Послушай, – Рыбкин поморщился. – Я же только что из Красноярска. Акклиматизация на акклиматизацию. Часовые пояса. Самолет. Можно, я где-нибудь упаду?
– Не вопрос! – как будто обрадовался Горохов. – Только уж тогда выключи телефон.
– Разберусь, – пообещал Рыбкин.
Телефон был уже у него в руке. Сашка не отвечала на звонки.
…
Борька положил его в гостевой комнате. Рыбкин собирался поваляться, обдумать происходящее, навести, как он всегда говорил себе сам, «порядок в чувствах», но подушка почему-то оказалось сгустком тьмы, в которую Рыбкин окунулся с головой. Когда же он проснулся, то еще долго не мог понять, утро или вечер за окном? За окном оказался следующий день.
– Горазд же ты спать, – посмеивался у казана, в котором подходил плов, Борька. – Полегчало?
Рыбкин, который успел привести себя в порядок и даже, преодолевая проклятую гравитацию, побросать не такое уж послушное тело к перекладине Борькиного турника, полулежал в шезлонге. Вокруг – от двухэтажного гороховского особняка и до заднего забора участка, за которым начиналось и тянулось до бетонки и хилого перелеска выстриженное до колючей стерни поле каким-то чудом уцелевшего совхоза, – царило ухоженное хозяйство его жены Нинки. Банька, беседка, летняя веранда, сборный бассейн у баньки, не захотела Нинка ладить уличный и капитальный, глупой ей показалась эта Борькина затея в стране, где лето начинается в понедельник, а кончается после обеда, хотя и случались жаркие недельки, не без этого, а между этим сплетение нескольких дорожек, приличные лоскуты зеленого газона и лишь вдоль дома отдельный розарий. Не любила Нинка суеты и бардака даже в садоводстве. И дорожки проложила, как распинался Борька, единственно верным способом. Сразу после окончания строительства велела застелить двор газоном, отметила через полгода протоптанные Борькой сообразно его естественным надобностям пути и приказала эти пути и забетонировать. И вот теперь ее благоверный и непутевый муж приплясывает возле уличной печи, изображает из себя знатока узбекской кухни и улыбается так, словно его улыбка может обратить кислый день в сладкий. Как она терпит тебя, Борька? Ведь для такой женщины, как Нинка, идти с тобой под руку – это словно подъехать к красной каннской дорожке на запорожце. Или есть у тебя какие-то скрытые таланты?
– Давно газоны-то подстригал? – спросил Рыбкин. – Нинка приедет, голову оторвет.
– Не оторвет, – заулыбался Горохов. – Отпустил садовника на неделю, на днях вернется, подрежет все как надо. Знаешь, это ведь двойной отпуск. Ну, с возрастом приходит. Всякий отпуск умножается на два. Даже если один из супругов отбывает в теплые края в одиночестве. Отдыхают-то оба. Зачем мне здесь садовник? Даже если я никого в дом не вожу. А я не вожу, ты знаешь. Супружество – это святое.
– Знаю, – кивнул Рыбкин и подумал. – «А ты хоть куда-то кого-то водишь? Или тем и забавляешься, что выходишь в порночаты и смотришь, как чужая женщина собирает мебель из Икеи?»
– Не люблю это слово, – заметил Рыбкин. – Супруги. Есть в нем что-то поганенькое. Что-то от ярма или от тяглового скота.
– А ты как хотел? – удивился Горохов, продолжая сооружать горку из душистого риса в центре чугунного котла. – Разве бывает по-другому? Даже если в охотку?
«Даже если в охотку», – повторил про себя слова Борьки Рыбкин и вдруг подумал, что объяснение может быть самым простым. Что Нинка просто любит Борьку. Ну вот так случилось. Любит этого вечно растрепанного бедолагу, который умудряется быть лохматым, даже подстригаясь под бобрик. Который много говорит, много смеется, зачастую тупит, но всегда старается, всегда беспокоится о чем-то. Который рядом с нею уже почти тридцать лет, да и в их компании уж точно находится на своем месте, не отсиживает выделенное ему место, как и сам Рыбкин, впрочем. Просто любит. Чем бы эта любовь ни была. Любовью-жалостью, любовью-привычкой, условной материнской любовью или чем-то вроде непонятной тоски, которая случается, когда вспомнишь взгляд любимой собаки. Интересно, отчего Рыбкин не построил себе дом? Хотя бы такой же? Недорогой, но уютный и… просто дом. Чтобы был. Не потому ли, что не было у его фундамента краеугольного камня по другую сторону ярма? Не на что было этот дом ставить. Елки-палки. Какой же бред лезет ему в голову?
Рыбкин потянулся и взял со столика кружку. Борька предложил вина, для виски было рановато, но Рыбкину захотелось чего полегче. К тому же он знал, что Горохов заваривает неплохое пиво у себя в мастерской, где балуется со столяркой. Кроме пива Борька притащил и древние стеклянные кружки. Точно такие, как и в детстве Рыбкина, когда он отправлялся летом из деревни в село, ехал на автобусе или топал несколько километров, чтобы, свернув направо у бывшей чайной, подойти к желтой квасной бочке и сначала наполнить квасом эмалированный бидон, а потом сказать: – И кружку, тетя Надя. За шесть копеек. Или за пять?
– Ты что? – спросил его Горохов. – Оглох?
– Нет, – облизал губы Рыбкин. – Просто прихожу в себя.
– Моего отца уже лет десять как нет, – вздохнул Горохов. – Сразу после матушки ушел. Полгода всего протянул. С какого бока она его поддерживала, туда и завалился. Теперь мы с тобой, Рыбкин, край. Течет река времени, подмывает понемногу. Следующий оползень – наш.
– Не пошли́, Горохов, – попросил Рыбкин. – Противно. Убавь патоки, добавь сарказма.
– Вечером будет сарказм, – пообещал Горохов. – Я ж не шутил. Ради тебя расстарался.
– Не нужно было, – вздохнул Рыбкин. – Иногда ничего не нужно.
«Нужно», – внезапно подумал он и на мгновение почувствовал, что голая, блестящая от пота после недавнего секса Сашка слилась в его голове с той давней, почти забытой Ольгой Клинской, которая маленьким, стройным, тоже голым и совершенным зверьком, плотно зажмурившись, ползла по голому Рыбкину, чтобы обхватить его за шею и снова насадиться на его естество после того, как он лег на спину. Ползла и шептала чуть слышно, частила одно и то же – «Сейчас, сейчас, сейчас, сейчас…» Отчего она жмурилась? Кого она представляла в это мгновение? Ведь Рыбкин-то был перед ней?
– Ты ведь презираешь меня, Рыбкин? – спросил Горохов.
Спросил, не поворачиваясь в его сторону. Продолжая орудовать шумовкой над котлом. Паря в ароматах плова. Хотя давно уже было пора снять котел с огня и накрыть его крышкой. Никуда он не уперся этот плов. И вечерний сарказм. И виски, который Горохов будет разливать в сумерках по прозрачным стаканам с толстым – в сантиметр – дном. Все имитация, все ложь. К этому рельефу только самогон и мордобой. Ну, разве что вареную картошку и соленые огурцы вдогонку.
– Что ты сказал? – переспросил Рыбкин.
– Вечером будет сарказм, – повторил недавние слова Горохов. – Васька – это что-то.
– Не люблю новых знакомств, – пробормотал Рыбкин.
– Это старость, приятель, – как-то странно засмеялся Горохов. – Но Васька – не тот случай. Он никого не напрягает. Даже на волос.
– Почему Нинка взяла твою фамилию? – спросил Рыбкин.
– О-па! – удивился Горохов. – Так ты эту занозу до сих пор вытащить не можешь?
– Это не заноза, – покачал головой Рыбкин. – Это… скорее зубочистка. В кармашке портмоне. На всякий случай.