Сапер

Лейтенант НКВД лицом очень напоминал Подгорного. Такая же ряха – поперек себя шире, поросячьи глазки. Только вот кубари в петлицах, портрет Сталина на стене и старый черный телефон на столе намекали, да что там намекали, кричали: «Громов, ты в жопе!»

Осознание, что я в прошлом, пришло быстро, еще в погранотряде. Стоило только увидеть полуторку с деревянной будкой вместо кабины, из которой бойцы вытаскивали какие-то ящики, прозвенел первый звоночек. Второй колокол ударил, когда мы проходили мимо старинного репродуктора-раструба – передавали «Марш энтузиастов». Орлова бодро так пела про журавлей:

…Высоко, под самой тучей,
Над просторами полей
Держит к югу путь летучий
Вереница журавлей…

– Эй, боец, – я обернулся к пограничнику, что конвоировал меня, – какой сейчас год?

– Иди, не задерживайся! – сержант ткнул меня дулом «мосинки» в спину.

…Строит строй за птицей птица,

– продолжала петь Орлова:

Лишь одна из них порой
Заробеет, забоится
И нарушит строгий строй…

Я тоскливо посмотрел в небо. Нет, журавлей там не было. «Строгий строй» нарушал тут только один я.

Меня завели в одноэтажный домик, на крыльце которого стоял часовой. Тоже пограничник в старой форме.

Внутри пахло армейкой – гуталином, оружейной смазкой и портянками. По длинному коридору – почти казарменной «взлетке» – мы дошли до оббитой коричневым дерматином двери, рядом с которой висела доска с газетой «Правда». Я кинул быстрый взгляд. 8 июня 1941 года. «Блестящий успех займа», «Высокая активность советских колхозников», «Крайком партии об охране общественных земель» – глаза выхватывали заголовки, мозг категорически отказывался воспринимать действительность.

– Товарищ командир, нарушителя границы споймали. На третьем секрете, – сержант распахнул дверь, подтолкнул меня внутрь аскетичного кабинета – стол, два колченогих стула, шкаф с книгами. За столом сидел плотный, лысый старлей лет сорока, быстро что-то писал перьевой ручкой.

– Заводи.

На меня уставились внимательные карие глаза.

– Обыскивал?

– Никак нет.

– Карпов! – старлей вспыхнул. – Сколько раз говорил!

– Виноват, товарищ старший лейтенант! – сержант вытянулся по стойке смирно.

– Обыщи.

Сержант с сомнением осмотрел мою грязную майку-алкоголичку, охлопал карманы рабочих брюк. Достал из голенища сапога алюминиевую ложку. Показал ее старлею.

– Ясно. Два наряда вне очереди, Карпов!

– Есть два наряда, – лицо сержанта погрустнело.

– Свободен. А вы… присаживайтесь, – лейтенант кивнул на стул. – Как вас зовут, почему нет документов, с какой целью перешли государственную границу? По-русски вообще говорите?

Вопросы сыпались на меня как горох, но что отвечать – я не представлял. Врать, что я польский пролетарий, сбежавший от новых хозяев Европы в Союз? Так я по-польски не говорю.

– Почему молчите? Mowisz po rusku?

– Может, вы представитесь? – нарушил я молчание.

– Отлично! – лейтенант плотоядно заулыбался. – Значит, по-русски все-таки говорите!

– Ты не лыбься, командир! – не выдержал я. – Через две недели немцы будут ровнять твою заставу с землей. Гражданские есть в отряде? Женщины, дети?

– Здесь вопросы задаю я! – лейтенант перестал улыбаться, побледнел.

– Увози детей и жен. Придумай что хочешь, но убери гражданских с заставы!

Лысый побарабанил пальцами по столу, задумался.

– Так, давайте еще раз. Меня зовут Алексей Поперечный, я – заместитель начальника славутского погранотряда. Представьтесь, назовите цель перехода границы.

Я замолчал, закрыл глаза. Все бесполезно. Они не поверят. Каждый день в «Правде» пишут, что мы с немцами друзья, у нас Пакт. А кто говорит иначе – выкормыш мировой буржуазии, которая спит и видит стравить СССР и Германию. Кому поверит Поперечный? Мне или «всем радио станциям Союза»? Риторический вопрос.

– Не хотите говорить? Что ж… Придется передать вас следователям НКВД. Там по-другому разговаривать будут.

Поперечный пристально посмотрел на меня. Ага. Напугал ежа голой задницей.

* * *

– Н-на! – в ухо прилетел кулак мордатого энкавэдэшника. Я рухнул на пол, закрываясь руками. Их почему-то мне сковали наручниками спереди. Недорабатывают в органах. В голове зашумело, к горлу подкатила тошнота.

– Встал!

Я поднялся с окровавленного пола, упал на табуретку. Отбивную из меня младший лейтенант делал уже второй час, перемежая избиения с угрозами и уговорами.

– На кого работаешь? Кто приказал устроить провокацию на государственной границе?

Я потрогал через разбитую губу левый клык. Зуб качался.

– Это ведь я только так, разминаюсь. Сейчас подойдет старший лейтенант Шилов – у него разговор короткий, защемит тебе яйца в двери, сразу запоешь. Давай, колись…

– Двадцать второго июня, в четыре часа утра… – уставшим голосом начал опять рассказывать я, – на Советский Союз нападет фашистская Германия. Вместе с союзниками.

– Какими, б…дь, союзниками?! – закричал следователь. – Что ты мне эту пургу гонишь?!

– Румынией, Финляндией, Италией…

– Пилькин! – В дверь заглянул коротко стриженный седоватый мужчина с двумя прямоугольниками старшего лейтенанта в петлицах. – Ну-ка выйди на минутку.

Мой мучитель подскочил, заспешил на выход, грозя мне пальцем. Дверь захлопнулась, но я тут же рванул к ней, приложился здоровым ухом.

– …работаешь по-старинке! – бубнили в коридоре. – Нарком запретил такие методы в ходе следствия.