Дом Кошкина: Инспектор Янковец

– А люди Бандеры что говорят? – снова спросил я.

– Так клянутся, что не они это. Говорят, незачем им было Сциборского и Сеныка убивать. Наоборот. Примирения искать хотели. А теперь… какое уж тут примирение.

– А что вы с «бандеровцами» не поделили? – спросила мать. – Вроде и те, и другие за самостоятельность Украины выступают. Отчего ж вам между собой ссориться?

– Мы, «мельниковцы», как говорит… эх, – печально махнул рукой Степан, – как говорил пан Сциборский, движение умеренное и консервативное. За мирную самостоятельность. Так, чтоб без крови. А «бандеровцы», – им бойню подавай! Непримиримая вооруженная борьба против всех несогласных. Такой у них девиз. Так нельзя! Хватит Украине юшкой кровавой умываться! Наше руководство уже к немцам обратилось, чтоб они этих «бандеровских» душегубов наказали, как следует.

– Получается, германские власти одних украинцев будут наказывать по просьбе других украинцев? Хитро придумано. Сначала всех натравили на евреев, потом украинцев поссорили с поляками, а теперь украинцы просят оккупантов наказать других украинцев. А немцы вроде как чистенькие остаются. И что ты на это скажешь, дядя Степан? – ехидно спросил я.

– Не знаю, – растеряно пробормотал он.

– Ты, наверное, курить хочешь, – шепнул я, – пойдем во двор, расскажу чего.

Во дворе Степан достал из кармана папиросу, подкурил и, жадно затянувшись, вопросительно мотнул головой.

– Чего рассказать-то хотел?

– Проследил я за немцем. До самого дома проследил, – начал я, – так вот: никакой это не солдат. Офицером эсэсовским оказался. Да еще и знакомцем нашим. Он, когда каску снял, я сразу его узнал.

– Ну? И кто такой? – в нетерпении перебил Степан.

– Унтерштурмфюрер из Богунского леса. Тот, что девушку беременную убил и меня расстрелять тебе приказал! Помнишь его?

– Неужели он? Помню, конечно. И девушку помню. Считай, благодаря ей ты живой остался.

– Как так? – удивился я.

– Немец, когда в нее пулю выпустил, я невольно на звук выстрела обернулся. Тут-то я тебя и заметил. Если б не обернулся, – все! – угнали бы тебя в яму со всеми!

Неожиданно нахлынувшая боль сковала грудь, и защемило в сердце. Я тщетно пытался вдохнуть хотя бы маленький глоточек воздуха, но сжавшиеся в комок легкие отказывались его принимать. Лицо, плечи, кожа тела вновь занялись испепеляющим огнем, сжигающим меня дотла. В золу, в угли… до пепла самых крохотных костей… Голова закружилась, земля зашаталась под ногами, и я судорожно вцепился в спасительные руки Степана. Все, как тогда.

– Что с тобой, Коля? – испуганно вскрикнул он, подхватывая меня своей сильной рукой.

– Не знаю… кровь. Я чувствую в себе ее кровь. Мне кажется, она сжигает меня изнутри и от этого становится больно дышать. Такое было со мной… уже несколько раз…

– Давай-ка на бревнышко присядем, – Степан аккуратно усадил меня на деревянную колоду и, обняв за плечи, сел рядом со мной, – это пройдет, Коля. Со временем обязательно пройдет. У меня похожее было. Я, когда в восемнадцатом году солдатика того немецкого заколол, – про которого баба Галя рассказывала, – так у меня потом по ночам руки судорогой в кулаки схватывались. Будто все тот проклятый штык держу. Меня и к доктору водили. Так он сказал: все это от детского психастического переживания. Как неокрепшая душа очерствеет чуток, – так оно и пройдет.

– А если я не хочу, чтобы душа черствела? – немного успокоившись, спросил я.

– А ничего страшного в этом нет, – уверенно продолжил Степан, – страшно, когда душа жестокой становится. Тогда беда. Знал я таких, – не исправишь. А очерствевшая… так она завсегда оттаять может. У меня эти судороги были аж пока на Оксане, жене моей покойной, не женился. А как женился, так душа помягчела и болезнь эта психастическая совсем ушла.

– А обязательно было его убивать? Солдата того… – повернувшись к Степану, я попытался заглянуть ему в глаза.

– Нам конь его был нужен. До смерти нужен, – внезапно помрачнев, ответил он, – без мяса того коня, мы бы зиму не пережили. Все бы померли. И баба Галя, и Валюша… матушка твоя. А немец добровольно ни за что б его не отдал! Они тогда в ноябре восемнадцатого года к Ровно отступали. От «красных» драпали. Тут я этого хромого коня и приглядел. Километров десять за ними крался. Все выжидал, когда же немец с этим хромым конем от своих отстанет. Метель была… Несильная. Так, вьюжило. Он в лесочке остановился… нужду справить, тут я его и застиг. Штыком. Коня забрал и назад. Страху натерпелся, – не приведи Господь! Мне ж тогда четырнадцать было. Как тебе сейчас. Но от этого жизнь зависела. И не только моя. Понимаешь?

– Угу. Наверное, так было надо…

Немного помолчав, Степан вновь задумчиво посмотрел на меня и, размышляя, подытожил:

– Значит, что у нас получается? Немецкий рядовой на деле оказался эсэсовским офицером. Это раз. Он знал о покушении и заранее приготовился стрелять. Это два. И в-третьих, нападавшего могли взять живым и допросить, но гитлеровец его добил. Типа: концы в воду. И вдобавок, чуть ли на блюдечке, из кармана убийцы появляется документ, ясно указывающий на его связь с «бандеровцами». Подстава это, Коля. Самая, что ни на есть, наглая подстава. Но зачем?

– Говорил я тебе, Степан, – зачем. Немцы сначала, по вашей же просьбе, «бандеровцев» перебьют, а потом еще один такой трюк провернут и за вас возьмутся. Когда вы им больше нужны не будете.

– Ну, это мы еще посмотрим, – грозно рявкнул Степан, – разберемся, что тут к чему.

– Что предпринять-то думаешь?

– Значит, так, Коля. Ты с хлопцами своими в это дело не лезь. Это вам не полицаев пустоголовых отравой поить. Тут серьезные и опасные люди замешаны. Я уже жалею, что послал тебя за ним проследить. Кто же знал, что он офицером окажется? К тому же эсэсовским. А расследование я сам проведу. Я же все-таки криминальоберассистент. Добрэ?

Я кивнул.

– Ну, тогда пошли в дом, ужин стынет.

– Постой, Степан, – остановил я его, – тот эсэсовец…

– Что с ним?

– Я хочу его убить…

– Вот как? – с печальной жалостью взглянул на меня Степан. – Убить, значит? Ну-ну… Что тебе сказать? Изменился ты, Коля. Очень изменился. Смотрю на тебя: вроде мальчишка, как мальчишка. Но вот глаза… уже совсем недетские… Огонь недобрый в них горит. За девушку отомстить хочешь? Понимаю. Но выкинь это из головы. Пока, во всяком случае. Тут по-взрослому решать надо. СС организация серьезная. Шутки с ними плохи.

– Что значит по-взрослому?

– По-взрослому – это по уму. Вам полицаев в речке утопить разок повезло, – так думаете, теперь всегда везти будет? На везение рассчитывать глупо. Что самое главное на войне?

– Победить?

– Нет, Коля, – выжить! Мертвые не побеждают. А вот сможешь в живых остаться – тогда, глядишь, и победить сумеешь. Ты хлопец смышленый. Так что сначала думай и только потом делай. И со мной советоваться не забывай. Первым в пекло не лезь. А то твоя еврейская принцесса без молодого козака останется! – толкнув меня локтем в бок, Степан благодушно ухмыльнулся и, обрывая разговор, властно скомандовал. – А теперь, – всё! Ужинать пошли. Надеюсь, ты меня понял.

Взяв за руку, он помог мне подняться с колоды и, легонько подтолкнув вперед, потянул за собой в дом, откуда доносился приятный запах готовящейся еды…

Глава вторая

– Степан прав. Не нужно вмешиваться, – заключил Генка, внимательно выслушав мою версию убийства пана Сциборского, – зачем нам «бандеровцев» защищать? Они против Советской власти выступают! А значит, – такие же враги, как и немцы!

– Именно так! – гневно добавила Маша. – Даже, если они тут не замешаны, ими столько невинной крови пролито, что тысячу раз осудить мало!

– Я не спорю. Просто до правды докопаться хотелось…

– А не надо для «бандеровцев» правду искать! Свою они растеряли, а нашу не заслужили! Пусть их теперь немцы как собак бешеных бьют – я только порадуюсь, – возмущенно выкрикивал Генка, после каждого слова выпуская изо рта холодный пар.

С первым днем осени начались затяжные дожди, лившиеся не переставая, вот уже второй день подряд. Лето кончилось так внезапно, что изнеженное августовской жарой тело, еще не привыкнув к перемене погоды, жестоко страдало от ночных холодов. Сидя на кровати и укутавшись в тонкое одеяло, я наблюдал, как Маша ловко вывязывает из клубка собачью шерсть, сотворяя нечто, что, по ее словам, должно превратиться в теплую зимнюю жилетку.

Можно, конечно, печь затопить, но дров осталось почти ничего, и будут ли они – неизвестно. Вырубку деревьев немцы запретили, а весь уголь на грузовом трамвае доставлялся с вокзала прямо на электростанцию. Людям не выдавали. Пришлось хворост на Русском кладбище собирать. Промокли с Генкой насквозь. Но выбора не было. Сегодня уже б не досталось. Местные выгребли все. Даже листья.

– Что-то Казик долго не идет. Он точно к десяти обещал? – спросил я у Генки.

– Таков был уговор. Может, от дождя где-то прячется, – ответил он, взглянув на настенные часы.