Запрещенная Таня
– Да, – ответила она.
– И вы е вели с ним никакой антисоветской деятельности.
– Нет.
– И агитации никакой не вели?
– Я веду агитация только за советскую власть.
Следователь оторвался от лита и посмотрел на Татьяну:
– Я совсем не спрашиваю чем вы занимаетесь. Мы и так это знаем. Меня интересует только то, что я спрашиваю. А когда вы даете такие ответы. Ответы не в впопад, то это мешает мне работать.
Следователь посмотрел на лист, а потом опять на Татьяну:
– Вот посмотрите, – я опять сбился. Теперь мне приодеться задавать вопросы вот отсюда.
– Вы не верите мне? – неожиданно спросила Татьяна.
– Почему, – следователь воспользовался паузой и протер перо о край чернильницы, – почему вы считаете, что мы не верим вам? Вы подозреваете советскую власть?
– Нет, – Татьяна видела синий воротник кителя следователя, который формировал плотную шею чекиста, придавая ей чеканную стройность, – я не понимаю, почему вы задаете мне столько вопросов, но всегда одни и те же. Постоянно одно и то же.
Следователь кивнул своей головой, осмотрел очиненное перышко и положил ручку на край чернильницы:
– Вы думаете, что у нас только вы такие вопросы задаете? Нет. Такие вопросы все нам задают. Сначала говорят, что не виновны. Потом, что не желали зла, а потом спрашивают, почему вы нас тут держите. Ответ на это простой – мы даем вам время все вспомнить и понять, что с вами случилось. Что ваше контрреволюционная борьба закончилась и что вам остается только сдаться советской власти. Вот об этом я вам постоянно и говорю. Как только вы признаетесь, то мы перестанем задавать вопросы.
– А если я не соглашусь?
– А это не имеет значения, – спокойно ответил следователь, – у нас все сидят и думают, что мы не найдем улик. Но потом рано или поздно сдаются под грузом доказательств.
– Ясно, – ответила Татьяна и почему-то она поняла, что Костя еще ничего на нее не показал, что ее арестовали как жену врага народа, а не как врага народа. Если Костя и дальше будет молчать, то она еще сможет попытаться избежать тяжелой судьбы врага советского государства.
– Вот вы нам помогите, – настаивал следователь, – расскажите, что и как было. У нас много работы на других фронтах по охране социалистической законности.
– Мне вам нечего сказать, – ответила Татьяна, – я не враг и мой муж не враг. Мы не враги. И каяться мне не в чем.
– То, что вы так уверены в себе это хорошо, – следователь переложил лист бумаги, было видно, что он устал от монотонной работы и ему тоже хочет поговорить, а может быть и помолчать, – но то, что вы так уверены в своем муже. Это особенно интересно. Но вы не можете знать враг он или нет. Хотя говорите, что не вели с ним антисоветской деятельности. Вы может и нет, а он?
– Наверное, я бы заметила.
– Не все на это способны, – следователь посмотрел на Татьяну как будто она пришла на инструктаж перед выступление на ответственном собрании, – многие считают, что знают о своих мужьях. А мужья к любовнице ходят. Пьют. И на бильярд в деньги играют.
– Мой муж не ходит к любовнице, не играет на бильярде и не пьет, – Татьяна сказала это тихо, поражаясь той простоте, с которой этот совслужащий приравнивает госизмену и измену жене.
– Это вы так считаете, а где у вас доказательства этого? Вы чем можете подтвердить то, что ваш муж не посещает любовницу?
– Я это чувствую?
– Это хорошо, – ответил следователь и надул губы, – но это ваше дело. Я бы сказал ваше личное дело. А вот что касается измены стране, вы, что можете сказать?
Она молчала.
– Вот в этом и дело. В этом вопросе чувств мало. Нам нужны надежные свидетельства того, что ваш муж не предатель. Не враг народа. Но у вас их нет. Вот мы и задаем вам одни и те же вопросы. Может вспомните вы чего-нибудь. Новее вспомните, необычное. Не замечали за ним такого?
– Я не понимаю, как он мог быть врагом? На каком направлении?
– Это правильно, – следователь наклонил голову, свет лампы отбросил тень и Татьяна заметила, как серая полоса на подворотничке пролегла параллельно синей полосе воротника кителя, – но вот из Испании наши товарищи вернулись. Бывшие товарищи надо сказать. И кто бы ожидал, что выдающийся наш журналист Светло окажется агентом. Столько лет маскировался. А оказался троцкистом. Как выехал из страны, так и вступил в связь с троцкистами. Получается, что враг не дремлет, что он-то начеку, а вот мы спим. Вернее вы спите. Вам это понятно?
– Я никогда не видела, чтобы мой муж шпионил или интересовался чем-нибудь запрошенным.
– Вот так всегда, – посокрушался следователь, – все не видят. Все не замечают. И только мы все замечаем. Но не всегда сразу. Потому и вынуждены исправлять свои ошибки. Ладно бы эти ошибки не были совсем уже критическими.
Следователь замолчал и поправил на своей груди значок «Заслуженный чекист». Он давно уже отложил перо, и было видно как ему легче без него, как проще и свободнее. Он посмотрел на лист, который не был исписан полностью.
– На сегодня все, – следователь хлопнул ладонью по столу, – даю вам три дня подумать, о том, может какие-нибудь были у вашего мужа негативные для советского человека черты. А пока идите в камеру. Но если вспомните, может сами на допрос проситься. Я здесь с девяти и часто до полуночи.
Незастенчивый боец отвел Татьяну в камеру, дежурно погремел ключами и отпер и запер дверь.
5
Следующий допрос состоялся через долгих семь дней. Сокамерницы уже стали гадать, что Татьяне изменили статью, что пристегнули к другому дели или пустят по большому процессу. Новый вызов на допрос пришел к вечеру. После коридоров и переходов, выкрещенных зеленой краской боец завел Татьяну в камеру. И вышел.
Татьяна осталась одна. Без следователя камера казалась не филиалом продмага, а обыкновенно необжитой дырой рабочего с Судостроительного завода.
Вместо угрюмого следователя в кабинет вошла крепкая женщина в форме НКВД без знаков различия. Она подошла к Татьяне, ильными руками прижала ее к столу и, завернув юбку за пояс содрала не ее рейтузы. Правую руку она спокойно засунула в вагину Татьяне. Вынув руку она развернула Татьяну к себе лицом и, задрав ее кофточку, сдернула с нее лифчик. Татьяна стояла перед ней со спущенными рейтузами и свисающими грудями. Женщина с навыками гинеколога мясника бегло осмотрела Татьяну и влажной рукой что-то написала на желтом листе бумаге:
– Пропуск, подадите на выходе.
После того как она вышла Татьяна долго стояла в ступоре и смотрела на дверь. Она была не напугана – раздавлена какой-то простой обыденностью произошедшего. Сейчас ей казалось, что она согласиться на все, что ей скажет угрюмый следователь и подпишет все, что он ей подсунет. Потом Татьяна натянула рейтузы, заправила груди в лифчик и оправила одежду. Взяв пропуск, она вышла из кабинета.
Ей казалось, что сейчас ее завернут обратно в кабинет и придумают еще что-то. Но коридоры были пусты, а у выхода сидел боец НКВД, который не глядя, поставил на пропуск Татьяны синий штамп и пробубнил для себя совершенно буднично:
– Предоставите по месту работы. Как предоставите, они по нему вам прогулы ставить не будут.
Потом он широко зевнул и посмотрел на часы, они показывали 11,00. Татьяна поняла, что было время обеда и смены. В этот пересменок ее и выпустили из тюрьмы. Вроде, как и не стало тюрьмы. Вроде, как и было тюрьмы. Не было постоянных предложений написать донос на любимого мужа. Как не было этой камеры с сорока семью, рыдающими по вечерам бабами. И душного воздуха не движимого единственной крошечной форточкой под потолком камеры.
Все это прошло. И боец охраны, стоявший на углу здания ей даже улыбнулся. А она растрепанная и три недели не мытая, шла по тротуару, мелко переставляя ноги.
Бравый солдат Швейк Гашека утверждал, что не всем арестантам можно ходить по тротуарам, но ей видимо было можно. Во всяком случае, еще можно. Правда, почему-то ее это не успокаивало. Может в камере она свыклась с тем, что поедет за Костей, но без Кости в Сибирь, на Магадан или Беломорканал? Может, думала, что жизнь уже прошла, а тут она взяла и началась снова. Неожиданно и нелепо. Обыск. Попуск и открывающаяся тяжелая дверь НКВД.
Выйдя из здания НКВД, она не сразу поняла, что случилось. Даже не сон и не горячка, а какой-то провал. Переступая по асфальту, она прошла три квартала, прежде чем решилась сесть на трамвай. Он довез е до квартиры и добрая старушка – соседка не удивилась тому, что она вернулась. Она подала ей ключ, а потом принесла свое большое и много раз луженное ведро.
– Ты, как с поля, – старушка поправила платок, – трудно было?
Татьяна провела рукой по пыльному комоду.
– Ты не подумай, – быстр, сказала старушка, – как тебя забрали так никто сюда и не входил. Не зачем было это делать. Никто вами не интересовался. Домком сказал, что никто не интересовался и по вашему поводу никто не писал и не звонил. У вас даже обыск не делали.
Услышав это Татьяна подумала, а хорошо это или плохо, что не делали обыска? Может это и слушает соседей – враги народа есть, а обыска у них нет?
Что же это за враги такие?
Может ошибка?
Или может органы работают не так правильно и быстро как надо?
Пленяться органы госбезопасности и возникают большие дыры для лазутчиков и шпионов. Вот именно поэтому и гребут жен и детей врагов народа. Вот всяком случае именно об этом говорили в тесной камере внутренней тюрьмы НКВД несчастные женщины, лишенные свободы, детей и жизни. Так они были в этом уверены, но доказать не могли.
Татьяна собрала белье и выбрала новое платье. Ей не хотелось сидеть после мытья в халате.
– А вы за бубликами не сходите, – попросила она соседу, – здесь не далеко. Можно в соседнем доме в булочной там еще есть с утреннего привоза.
– Изголодалась там? – участливо спросила старушка, – а как же схожу, сбегаю.
Когда дверь хлопнула за старушкой Татьяна, наконец, поставила на пол большой жестяной таз и сняла с плиты большое ведро горячей воды. Она так устала от постоянного окружения десяткой незнакомых людей, постоянно смотревших на нее, что не могла терпеть даже старушки – соседки за стеной.
Вода медленно потекла по ее телу, она текла широкими струями, сливаясь в единый поток, потом обрывалась и разбивалась о жесть таза. Вода быстро кончила, но хотела еще и еще. И Татьяна вылила на себя два ведра холодной воды. Потом она стояла и смотрела в потолок. Это был давно беленый потолок их с Костей комнаты. Комнаты, в которую Косте никогда не суждено, будет вернуться. И она поняла это именно сейчас.
Хлопнула входная дверь. Голос старушки произнес, стараясь не разрушать те мгновения спокойствия, которые уже прошли и сползли с тела:
– Я не только бубликов, но и сахара тебе взяла. Сахар хороший, надо с чаем его. Чай у вас есть. На кухне нашей стоит я его никому не отдавала. И брать не разрешала. Говорила, что как вы вернетесь, то он ваши и будет.
– Спасибо, бабушка, – Татьяна выглянула из-за двери, обернувшись в легкий халат.
– Да уж за что? Это тебе спасибо, – ответила бабушка, ее рука уже морщинистая, но еще живая протянула Татьяне кулек с баранками и сахаром.
– А мне —то за что? – не поняла Татьяна, – мне за что?
– А вот поймешь, – старушка легко поклонилась, – что все так хорошо прошло. Ты отдыхай сейчас, поешь, поспи. Ты не спеши.
Татьяна забрала кулек, а старушка, не настаивая на общении, уже растаяла в тусклом свете коридора.
Татьяна положила кулек на стол все еще покрытый посеревшей скатертью. Надо было собраться, пойти и поставить на кухне чайник. А еще было бы хорошо помыть чашку. Ту самую синюю чашку которая стояла в ее буфете. Именно сейчас Татьяна переживала период восстановления контроля над своим личным пространством и своим телом. Про тело она ничего не могла сказать. Эти недели показали ей, как все текуче и как все переменчиво. Позавчера она была ленинградской поэтессой, вчера заключенной, а сегодня оказалась выращена из большого дома НКВД. Выращена быстро и жестко. Может именно это и показало ей все никчемность и пустоту ее места. Она мечтала о свободе пока была в большой, забитой бабами вонючей камере, а теперь переместившись в свою комнату, поняла, что этой свободы нет. И не потому, что сегодня или завтра за ней могли опять прийти, а потому, что даже здесь в своей коммунальной квартирке она продолжала оставаться в заключении.
В дверь тихо поскреблись. Татьяна протянула руку и откинула крючок белый от многих слоев краски. Старушка держала в руке свой черный чайник:
– Я воду вскипятила. Ты не ходи. Посиди, отдохни, попей чайку-то. Попей.
Татьяна кивнула в знак благодарности и взяла чайник. Ей подумалось, что старушка совсем не против поговорить еще. Так было и так, в большой камере стесненной высокими углами, когда приводили с допросов. Поговорить, обсудить, что-то, такая наивная как желание взять свою судьбу под контроль. Как будто все зависит от нас, а не от человека в гладком синем кителе подворотничок, которого сереет к вечеру рабочего дня.
Она понимала это желание соседки, но разговаривать о совместном заключении и той клетке прописанной для всех у нее не было сил.
– Хорошо, хорошо, – поняла старушка, она отдала чайник и опять пропала.
Татьяна не понесла нквдэшный пропуск на Радио. Она взяла больничный на три дня. Врач не глядя на нее, прописал ей контрастный душ и усиленной питание, оговорившись, что ей надо больше спать и больше гулять.
Ничего этого Татьяна не рассказала Коле. Не рассказала об унизительном обыске и той красной полоске застывшей крови на внутренней поверхности бедра, которую она долго оттирала хозяйственным мылом стоя жестяном тазу.
Не сказала она и того, что давно готова отказаться от Кости. Отказаться как от вырванной руки. Так сложилось, а ее упорство ничего уже не решало.
Вечером Коля пришел. Он осмотрел ее комнату. Прошелся из угла в угол, как бы примеряя на себя эту небольшую, но все ее чужую комнату.
Потом он настойчиво бубнил, расписывая прелести своей версии ее освобождения от Костиной тени. Татьяна нечасто кивала, подсказывая Косте как он прав, и раззадоривая его на новые подвиги. Сейчас ей было важно не получить свободу, которой как она прекрасно понимала уже никогда не будет, а убедить Колю с том, что эта свобода пришла к ней из его рук. Пусть он думает о ней как о верной возлюбленной и терпеливой жене. Наверное, ему так легче будет жить.
6
– А ты знаешь, – спросил Коля, отодвинув край занавеси и посмотрев на улицу, – я и сегодня и завтра оформил себе без содержания.
– Отпустили? – ехидно спросила Татьяна.
– Как видишь, – пожал плечами Коля, – наверно не сильно во мне нуждаются.
– Или наоборот так сильно, что дает отдохнуть. Ждут когда ты, наконец, устроишь свою личную жизнь.
Коля посмотрел на нее и отвернулся. Татьяне показалось, что именно сейчас он и решил устроить свою личную жизнь.
– А ты без тортика пришел, – спокойно сказала она.
– Я не люблю этого мещанства. Торты, вино балыки, колбаса. Почему-то перед встречей необходимо обязательно посетить бакалею.
– А ты предпочел бы обойтись без этого?
– Так сказать долой мещанский быт.
– Мещанский быт, – повторила Татьяна, – знал бы, насколько я была далека от этого мещанского быта последнее время.
Коля встрепенулся:
– Мне, что сбегать в магазин, – он посмотрел на часы, – там еще открыто. Здесь не далеко.
Татьяна вздохнула. Коля был наивен и, наверное, не подходил для ее новой жизни. Но этой жизни не будет, понимала она. Ей было все, равно как и что будет. А Коля был подорожником приложенным к открытому перелому.
Коля неуклюже, по топорному подошел. Она отвернулась и прижала руки к груди.
Вечером Коля неумело и неосторожно рвал ее комнате светлой коммуналки. Казалось, что ему не терпится вступить во владение этой женщиной. Так вели себя те, кому давали ордера на новые квартиры. Они ходили, придирчиво осматривали комнаты, как будто раньше они жили в таких, удивлялись воде текшей из – под крана и наполнявшей ванную.
Так вел себя и Коля. Он резко, но неумело ерзал своими руками, брал, то ее бедра, то грудь, то пытался пропихнуть руку ей между ног. Это походило на какую-то борьбу или массажную терапию. Но Коля старался. Старался понравиться ей и понравиться себе.
Закончив он как-то сжался, вскочил торопливо застегнул свои брюки и лег рядом. Она была благодарна ему за то, что он сразу ничего е спросил у нее. Отвечать было бы и вовсе невыносимо.
Татьяна спокойно приняла это, да и три месяца без мужчины было немалым сроком. Но уже в первый раз ей становилось понятно, что Коля совсем не как Костя. Тот был хозяин, он брал не спрашивая, поэтому она не стеснялась ни тонких стен комнаты, ни смазанной, но скрипящей кровати. Коля был другим, когда пройдет первый раж, он станет милым, ласковым и послушным, ручным кобельком. Будет бегать в магазин за городскими булками, даже, наверное, готовить.
– Я хочу привезти свою бритву, – мне неудобно будет ездить от тебя домой, – уверенно сказал Коля.
– Привози, – ответила она.
– Хорошо.
– Все привози, – сказала Татьяна, – все, что есть. Завтра я освобожу тебе полку в шкафу.
– Да куда столько, – обрадовано ответил он, приняв это ее решение на счет своих постельных умений, – у меня и веще узелок. Бритва, белье, пальто и шапка.
– Шапка? – переспросила она.
– Да шапка. На зиму.
– На зиму, – она подумала, что до зимы они уже доживут, – а как же на осень?
– Осень? – Коля замялся, – все не могу решить, что мне надо. Шляпы вроде вышли из моды, фуражки для руководителей.
– Купи кепку, – посоветовала она.
– Кепку? Я думал. Помнишь как у Блока «Одел кепку. Езжу в трамвае. Хочется толкаться».
Коля довольно хохотнул. Она поняла, что этот смешок отнесен к их близости, а совсем не головному убору.
– Но осенью, без кепки ты простудишься.
– И ты будешь лечить меня, – продолжил Коля.
– Буду, – но лучше бы тебе ее купить.
7
Коля с порога потянул носом воздух:
– Ты опять курила?
– Я всегда курю.
– Ты много курила.
– Я всегда много курю.
– Тебе нельзя.
– Почему?
– Тебе вредно. Это всем вредно, а тебе особенно.
– Да. Я знаю. Тебе сложно понять, но мне там в это тюрьме вынули душу.
Коля осторожно приткнул кулек с продуктами на буфет:
– Ты хочешь сказать, что они там с тобой плохо поступали?
Татьяна посмотрела не него. Странного человека, на которого можно было опереться только тогда, когда рухнуло все, и ты копошишься под этими завалами. Коля смешно пытался строить их новый быт. Быт двух чужих, приткнувшихся друг к другу не в счастье, а в горе. Впрочем, особенного горя в Коле не было. Иногда Татьяне казалось, что в нем вообще нет ничего. Бывают люди, переполненные чем-то, а Коля был переполнен пустотой. Пустотой их нового быта. Он уже снял свой коричневый пиджак, которые носил, как он шутил сам восемь дней в неделю, и повесил его на свежее вбитый гвоздь. Этот гвоздь был первым весомым вкладом Коли в их новый быт.
Татьяна посмотрела на наго и отвернулась к окну. Потом опять посмотрела на суетно копошившегося Колю. Это и был образ ее падения. Ленинградская поэтесса, живущая с серо-коричневым преподавателем русской литературы первой половины восемнадцатого века. Коля учил студентов литературе того периода когда и грамматики русского языка е существовало.
Татьяна опять посмотрела на Колю:
– В тюрьме у меня был выкидыш.
Коля на секунду остановился, обдумывая, что-то и громко спросил:
– Ты уверена?
Татьяна отвернулась от него и медленно достала папиросу из пачки:
– Сегодня присели платежку. Мне перевели деньги из газеты за прошлый месяц. Такова наша справедливая власть. Есть или нет за тобой вины, но тебя выпустят, а вот деньги обязательно вернут.
Коля подошел к ней, он уже перестал насыпать конфеты в вазочку:
– Ты не ответила.
– О чем, – Татьяна, чиркнула спичкой, посмотрела на нее и медленно раскурила папиросу. Выпустила клубочек дыма и он сразу осел на бело-серой раме цвета подворотничка товарища следователя.
– О выкидыше, – Коля пристально смотрел ей в лицо.
Она посмотрела на форточку, которая одна и делала это окно открытым. Коля был очень прост. Прост.
– А что это меняет?
– Сейчас ничего.
– Тогда о чем говорить? – Татьяна повернулась к Коле, – это был ребенок Кости. Нет ни отца, ни ребенка.
– Я не о том, заметно смутился Коля, – не о том.
– Конечно, – она смотрела на надоедливый бело-серы цвет окна, – ты спросил почему я сейчас много курю. Вот «Казбек» это то его мне больше всего и не хватало в тюрьме. Там не выдают папирос представляешь.
– Но там, наверное, есть махорка, – предположил Коля.
– Нет там никой махорки, – ответила Татьяна, она уже докурила папиросу и хотела положить окурок в пепельницу, но та была полна
– Там вообще нет ничего. Кроме нар, параши, супа, который зовут балладой и воды в бачке.
– А что про выкидыш? – переспросил Коля.
– Ничего, что может быть я просто сказала, почему я много курю. Тебе ведь это интересно.
Коля собрался и сказал то чего она ждала, собственно другого сложно было предположить:
– У тебя, у нас еще будут дети.
Татьяна кивнула, воткнула окурок в пепельницу среди других ему подобных и взяла следующую папиросу.
Жизнь налаживалась, как могла наладиться упавшая под откос электричка. Что-то могло быть затащено обратно на рельсы, а что-то досталось бы местным колхозникам. Они приспособили бы все это в своем хозяйстве, попилили лавки на дрова, устроили из вагонов сараи, а уцелевшие стекла вставили бы в окна домов. Уцелевшие стекла это так хорошо звучало на фоне бело – серого окна имени угрюмого товарища следователя. Что-то уцелело и из ее жизни. И тогда ей казалось, что много.
Бело-серый цвет неожиданно заполнил жизнь. Днем, когда Татьяна пыталась написать что-то для детей и юношества или для детей – юношества, перед окнами остановилась машина скорой помощи. Медбрат выел Колю из задней двери, а уже через минуту Татьяна слушала врача в сером колпаке и белом халате.
– У Вашего мужа были эпилептический приступ. Прямо на лекции. Солнечный свет и мелькание веток и листьев деревьев за окном могли вызвать приступ. Мы даем ему больничный на три дня. А потом надо бы явиться в районную поликлинику.
Татьяна кивала искоса смотря на Колю, тот был стоял низко пустив голову, на искусанных губах запеклась пена и кровь.
– Мы сделали все уколы, – продолжил врач, – но больному сейчас надо лечь в постель. Пусть поспит.
Татьяна откинула покрывало, обнажив бело-серую простыню. Коля послушно, так уходили отчаявшиеся из камеры на допрос, свалился в кровать.
Она выскочила из квартиры вслед за врачом:
– Доктор, – это что?
Врач осторожно прикрыл дверь в коммуналку:
– Это приступ эпилепсии. Сейчас мы ее хорошо лечим, но нужно посмотреть будут ли другие приступы. Возможно, что и не будет. А может быть это вообще случайность. Вы не расстраивайтесь так, мы вообще первый приступ не фиксируем. Он может быть вызван случайными причинами. Переработал человек или на солнце перегрелся.
Доктор участливо сжал руку Татьяны и стал спускаться по лестнице.
В комнате она долго смотрела Колю. Маленький, нескладный человечек в котором не был ничего мужественного был комично обернут простыней. «От великого до смешного» вспомнись ей слова Бонапарта, но в ее жизни не было уже, ни великого, ни смешного. Был стол с замученными листками исписанных строк. И муж – больная опора, надежный как осыпавшаяся каменная стена.
Татьяна присела на кровать рядом с Колей. Ее поразил контраст его серого лица и серой простыни. Такая разница между бывшим и ставшим.
Вечером Коля еще спал, когда он дернулся, рот открылся. Коля затрясся, и изо рта полетела кровавая пена. Эта пена неряшливыми пятнами пачкала серую подушку.
Когда приступ закончился, она схватила себя за виски и долго сидела так. Слом жизни был там – когда в темноте ночи раздался резкий звонок в общую дверь коммуналки и люди с белыми подворотниками заполнили ее жизнь серым цветом.
8
Татьяна сидела на кровати, обняв колени и раскачиваясь взад-вперед. Коля был растерян. Он ходил по комнате. Смотрел на Татьяну. Наконец он решился и спросил:
– Тебе плохо? Ты о чем-то думаешь?
Она посмотрела на него:
– Думаю, неужели все это может так быстро закончиться?
– Что закончиться? – не понял Коля.
– Как что? – она пожала плечами, – жизнь.
Коля громко потер шоку пальцами. Разговор был ему совсем не приятен.
– Со мной в камере женщина была. Ее муж в нэкавэде служил. Она рассказывала, что расстрел быстро происходит. Приводят в специальную камеру, там прокурор зачитывает приговор. Потом приказывают встать лицом к деревянному щиту. Стреляют в затылок и все. Даже звука не услышишь.
