Беглецы

– Чего глядишь? – улыбнулся бывший конфедерат. – Убил медведя... и радуйся...

Иван, будто обдумывая что-то, ворошил рукой медвежий мех.

– Я убил?

– А то кто же! Твоя невеста может быть спокойна – я свидетель подвига сего.

Мавра восхищенно смотрела на Ивана. Не выдержав, бросилась на грудь возлюбленному, обхватила голову юноши руками:

– Милый, любимый мой! Прости меня, дуру, прости! Я же тебя жизни едва не лишила, а все через глупость свою!

Беньёвский улыбнулся так, словно это его самого обнимала и целовала Мавра, – но, отвернувшись, улыбнулся. И вышел.

На следующий день, когда возле постели раненого сидел лишь один Беньёвский, Иван спросил:

– Хорошо ль помните, как издох медведь?

– Да как... как все звери подыхают от смертельной раны.

– А все ж таки? Ведь слыхал я выстрелы какие-то. Али почудилось?

– Почудилось, должно быть. Трубы архангелов играли.

– Ну а кинжалом холку тоже архангелы кололи? Я шкуру видел – зашито больно неумело.

– Камчадалы снимали шкуру. Наверно, повредили.

Иван нахмурился:

– Ох, и врешь ты, господин Беньёвский! Ну зачем ты врешь? Ты добивал медведя? Ну, говори!

– Я. Да токмо что тебе за печаль? Ну, ударил я кинжалом зверя, а потом стрельнул еще, но токмо невелика заслуга – медведя ты убил, копьем. Я же тебя лишь от опасности избавил.

Иван ответил тихо:

– Да, спас ты меня. За помощь оную я вечно за тебя молиться стану, но знаю еще – Мавры мне в женах не иметь.

Когда вечером того же дня Мавра вновь пришла к возлюбленному, Иван был скучен и хмур. Красавица же, зная способ его развеселить, уселась рядом на постели и полной тугой своей грудью к его груди прижалась, но Ваня Мавру отстранил, заговорил угрюмо:

– Как знаешь поступай, а медведя того не я убил.

– А кто же? – спросила девушка, поправляя волосы. – Али зазря тебя помял?

– Зазря, выходит, поелику не я, а господин Беньёвский его убил, когда зверь меня ломал.

– Али поскользнулся ты? – холодно спросила Мавра.

– Да не поскользнулся! Ремешок на ратовище, под пером, что поперечину держал, возьми да лопни. Вот рогатина насквозь медведя и прошла, а он достал меня, – и добавил зло: – Да токмо, если любишь, то не все ль тебе равно – Беньёвский али я убил.

Мавра поразмыслила, надув сердито губки, сказала с обидой в голосе:

– Сей оборот, Иван, мне не весьма приятен. Али не помнишь наш уговор, али не знаешь, что мне не шкура та старая нужна была, а доказательство надежности твоей, силы да отваги. А тут выходит, что господин Беньёвский тебя проворней оказался. Не знаю, как и быть...

Иван взъярился не на шутку:

– Гляди-тко, не знает она! А окромя проворства много ль его достоинств рассмотреть успела?

– Да уж немало! Для оного дела бабе много времени не надобно – в минуту мужика спознать можно, коль нужда позовет! Любезней он тебя, приятности разные говорить умеет. Я, может статься, во франчужскую землю с ним уеду! Что мне в сем камчатском нужнике делать? Ну, женишься ты на мне, ну, избу сложишь, ну, робятишки у нас пойдут. А дале-то что? К тридцати годам на старуху похожей делаться, как наши бабы? В морщинах ходить от тягот и забот, с глазами гнойными от копоти и жира тюленьего? Нет, Иван, я красоту свою до старых лет сберечь хочу, чтоб ты меня – коль за тебя пойду – любил до самой смерти и до смерти же спать мне по ночам не давал! Уеду я отсель одна, ежели со мною не поедешь! Жить здесь не стану!

С минуту Иван молчал, собирая слова, насуплен был и бледен. Потом спросил:

– Песни сии, конечно, господин Беньёвский тебе напел?

– Да хоть бы и Беньёвский, что с того? Так что знай – не поедешь со мной в чужие земли, где, сказывают, красоте цена достойная имеется, разойдутся в разные стороны пути наши! Думай, Ваня, думай. Оно-то в постели да в покое легче думается, чем на охоте на медвежьей!

Улыбаясь, подошла к Ивану, наклонилась и крепко, будто на память долгую, поцеловала его в искусанные в муках губы.

Хворал он долго. Отпели да отыграли в отроге Масленицу, приближалось Благовещенье, и только тогда стал подниматься на ноги Иван. Беньёвский все это время ходил к нему, занимался с юношей науками, языками иноземными. Хвалил ученых европейских, подсмеивался над академиками российскими день ото дня все злей и ядовитей да на Ивана тишком глядел – что скажет? Ваня же при этом хмурился, но молчал Однажды все ж не вытерпел, дернул Беньёвского за рукав кафтана так, что затрещал на швах.