Доктор Трупичкина

Санитарка сунула средства под койку, взяла со стула пижаму, положила в шкаф у двери.

– И сколько лежать? – отважился спросить Денис.

– Три дня. Еду вам будут привозить и кормить с ложечки, все предусмотрено, не беспокойтесь.

Она быстро вышла, санитарка за ней.

Денис вздохнул: скучно валяться без дела. Палата длинная, узкая, высокая. Он в ней словно в коробке лежит пряничным человечком. Крышка откроется, рука возьмет и сунет в чей-то огромный рот. Из стены кнопка торчит. А почему черная? Длинная, узкая, высокая коробка, похожая на гроб. Внутри гроба лежит человек и смотрит на черную кнопку. Да он с ума здесь сойдет за три дня одиночества…

Вдруг из коридора донесся ужасно знакомый голос: «Трупичкина идет! Смываемся!», от которого трепет пробежал по всему телу под одеялом. Та самая автобусная девушка! Которой он мысленно срезал голову плазменным лучом и потерял на этом деле глаз!! Чудится?! Нажать что ли на черную кнопку? Интересно, кто придет? А вдруг она, та, в белой кофточке, с загорелой шеей и опять без головы? И скажет: что вам вынести, судно или утку?

Черная кнопка на белой стене таила в себе непонятную угрозу для жизни больного, и ничто не заставило бы его нажать на нее сейчас, когда он сам, без посторонней помощи может встать и уйти отсюда. Через час или два в дверь вкатилась тележка с обедом, ею правила кухонная работница, тоже без головы, но, слава богу, незнакомая. Эта совсем не страшная, да и непривлекательная к тому же. Он категорически отказался обедать.

– Ничего есть не будете?

– Ничего.

Денис слегка опасался, что катальщица рассердится, пойдет жаловаться доктору Трупичкиной, та разорется и скажет, что если больной вздумает устраивать здесь голодовку, его будут кормить насильно внутривенным вливанием. А пусть кормят внутривенно. Он согласен. Уткой пользоваться еще куда ни шло, но судном категорически не желает. Поэтому до операции есть не будет, три дня потерпеть – сущая ерунда, тем более, что в лежачем положении организм почти не тратит энергии. Даже полезно. Однако девушка переспрашивать не стала, развернула коляску и уехала. И никто не пришел, не стал орать, просто катальщице достался бесплатный обед. Или ее мужу. Или ребенку. В общем, все сложилось как нельзя более удачно и для нее и для него.

Со временем пожалел о компоте: надо было взять для питья или попросить принести стакан воды. Долго смотрел на черную кнопку на стене, которая подпрыгивала от нетерпения, то исчезала, то возникала вновь: «Нажми меня, попробуй!». Все-таки не стал звонить, не смертельно.

6. Давайте сходим, развеемся…

Как и предполагал Игорь Николаевич из предыдущего опыта, рабочий день группы повышения квалификации окончился около трех часов, и он, конечно, легко бы успел на спектакль с Ольгой Васильевной, только зачем? Пронесло, и слава богу! Ох, какое облегчение! Завтра с утра пораньше на работу. Игорь Николаевич счастливо улыбнулся себе под нос. Их группа уже вышла из ординаторской глазного отделения, спустилась по лестнице в подвал и двигалась по подземному переходу обратно в мединститут, отметиться на ФПК о прохождении очередной стажировки.

Подвал был известен тем, что в нём ночью пару лет назад убили медсестру. Игорь Николаевич вспомнил об этом, когда вдохнул прохладный сыроватый воздух подземелья, и тут же забыл. Рядом шедшие женщины, а в группе, кроме Игоря Николаевича, других мужчин не оказалось, по большей части однокашницы, выпускницы того же самого института, даже и не вспомнили о трагедии, они оживленно делились друг с другом новостями. Глазник шагал наособицу, молчал, размышляя, кто завтра пожалует на приём, как вдруг услышал за спиной, в непосредственной близости снисходительный голос: «Этот, что ли?» – «Этот», – последовал краткий ответ.

Нехорошее предчувствие заставило его так стремительно обернуться, что заговорщики не успели отвести взоров. Речь явно шла о нём. Та, что спрашивала, некто Трупичкина, правая рука заведующей отделения Лебёдушкиной, не стала прятать глаз, как другая, продолжив смотреть без всякой доброжелательности, холодно, почти сурово. Зенки оголённые: редкие ресницы толсто намазаны тушью, брови выщипаны в тонюсенькие ниточки. Трупичкина только что принимала участие в показательной операции, ассистируя Лебёдушкиной. Давно на Игоря Николаевича так жёстко не глядели, будто скальпелем резанула по склере. Он растерянно отвернулся, ощутив духоту, мгновенно вспотел. Хотя в подвале и не сказать, что жарко. Разговаривали, разумеется, о нём, ясно как белый день, какие-нибудь сплетни, разумеется. Он даже догадывается, какие именно.

Вдруг Трупичкина резко догнала его, взяла под руку и затормозила, буквально повиснув на локте. Странное обхождение, однако.

– Игорь Николаевич, – произнесла она громким голосом, будто начиная читать лекцию по гистологии в большой зале, – другие как хотят, а я всё-таки не могу не высказаться от лица всего нашего коллектива!

Вдовец приостановился, внутренне поморщившись: «Ну сколько можно этих соболезнований, когда уже столько времени прошло! Только-только начнёт всё стихать, забываться, а тут нате вам – очередная сопереживательница проснулась. Да ещё женщина такая… малосимпатичная». Прочие коллеги с ФПК приостановились. Почти все знали Игоря Николаевича и его печальную историю, поэтому склонили головы, сделав соответствующие траурные лица, хотя не понимали, зачем сегодня, четыре месяца спустя, выражать от их коллектива специальное отдельное сочувствие? Дорог блин к христову дню! И у всех времени в обрез, у каждого свои планы на сэкономленные от рабочего дня свободные часы, а Трупичкина решила развести бодягу на пустом месте.

– Это, Игорь Николаевич, свинство, бросать женщину, оказавшуюся по вашей вине в положении! Мы этого никак от вас не ожидали! Ваше поведение кидает тень на весь коллектив медицинских работников!

Вдовец рот открыл, но вдохнуть не мог. Его поразили выражение лица Трупичкиной и её тон. Его ругали! Обвиняли как на собрании в каком-то неприличном поступке, о коем он ни сном, ни духом!

– О чём вы? – подавленный неприятной прямотой, тихо спросил окулист, роясь в памяти и не находя ничего, абсолютно ничего, что могло бы опорочить его и вызвать столь неприязненное отношение в окружающем коллективе.

– О том, что, вступая в интимные отношения с Марфой Феодосьевной, вы обещали ей жениться, а теперь, когда женщина оказалась в положении, делаете вид, что ни при чём.

– Какой Марфой… Феодосьевной?

– Игорь Николаевич, давайте не будем так фальшиво удивляться, вы её прекрасно знаете. И то, что она по натуре тихий, робкий, безответный человек, не дает вам никакого права вести себя столь недостойно! Я сказала всё, что считала нужным, прямо и открыто, а вы поступайте так, как подскажет вам ваша совесть, или то, что от неё ещё осталось!

С этими словами Трупичкина оскорблённо вздёрнула выпуклый подбородок, пошла обратно в отделение, а коллеги с ФПК, пряча глаза, кинулись на выход, оставив растерянного Игоря Николаевича в полном недоумении, которое продолжалось минуты три. Никакой Марфы Феодосьевны он сроду не знал. То есть, возможно, среди его обожательниц-пациенток имеется некая Марфа Феодосьевна, которая забеременела неизвестно от кого, а теперь делает экивоки в его сторону в припадке платонического обожания. Только он здесь совершенно не при чём!

Игорь Николаевич хотел догнать Трупичкину, чтобы до конца с ней объясниться наедине, кто такая эта Марфа Феодосьевна, какие сплетни распускает, однако вовремя остановился. Нет, так добром дело не кончится. Вот, допустим, назовут ему, кто эта Марфа Феодосьевна есть и где живёт, и что дальше предпринять прикажете? Начнёт он кричать, что я не я и семья не моя? Самому поднять шум-гам? А она скажет – ты, сукин сын, меня обрюхатил! И докажи потом, что не был с ней в темнушке целых двадцать минут, когда в медицинской карточке отмечено посещение!

Заигрался, Игорь Николаевич с общественной любовью, ох и заигрался! А от любви до ненависти всего один шаг! И какая-то злобная особа тот самый шаг сделала! Теперь сплетня разнесётся по городу самого, что ни на есть грязного толка, только берегись! Да что сплетня, может и под суд подвести запросто с этой темнушкой и репутации навек лишить, работы, профессии! К женщине-матери наш советский суд всегда благоволит, что она скажет, то и правда, придётся на ней жениться! Вот история, а? Что делать? Как быть? Игорь Николаевич аж закрутился на одном месте, жутко захотелось бежать сломя голову неведомо куда, спасаясь от страшной опасности, но куда? Куда? Примчался в родную поликлинику, словно ища спасения в привычной среде обитания. Попытался в ней раствориться, спрятаться, вроде получилось. Фу! Слава богу! Здесь всё по-прежнему. Надолго ли? Скоро разнесут по городу. По-стариковски испытывая сердцебиение, будто от погони, вошел в свой кабинет, рухнул на стул.

Медсестра Катя подняла на него наивный взор.

– Что, уже закончилось ФПК?

– Да, – ответил, как можно равнодушнее. – Очередное повышение квалификации состоялось.

Она надписывала новые талончики на завтра. Эти глазные больные каждый день теряют несколько штук по причине плохого зрения, за неделю исчезают практически все талоны. Врач сидел и смотрел, как прилежно и красиво Катерина выводит его фамилию. Предложить выйти замуж? Попросить руку и сердце? Прямо сейчас, не откладывая в долгий ящик? А ведь и согласится еще чего доброго. Но слишком молода, почти одного возраста с Трупичкиной. Ах, какая дрянь эта Трупичкина, при всех выговорила в глаза! Опять начнутся разговоры: на молодой женился! Болезненно поморщился, встал, вышел из кабинета. Нет, ему нужна настоящая жена, красивая, умная, ровня по возрасту, пусть чуточку моложе, такая как… Ольга Васильевна. С ней он почувствует себя с этой стороны полностью защищенным от всяких дурацких претензий. Как раньше. Глянул на часы и кинулся вниз по лестнице вприпрыжку. Вбежал в регистратуру, сразу к ней.

– Ольга Васильевна, вы ещё не сдали билеты в театр? Нас отпустили раньше времени…

Сказал громко, чтобы все слышали. Ольга Васильевна аж застеснялась, беспомощно поникла:

– Сдала.

Но сегодня Игоря Николаевича и это обстоятельство не смутило. Он взял её нежно под руку.

– А знаете, наверное, в кассе не всё продано, давайте сходим, развеемся?

И хотя Ольга Васильевна не была готова на данный момент к такому срочному походу в театр, без раздумий согласно кивнула. В её жизни произошёл долгожданный поворот. Какое поистине счастливое окончание рабочего дня при ужасающе траурном начале! А что пережила за прошлую бесконечную ночь – уму непостижимо: тысячу, миллион раз пожалела про эту глупость с билетами, и, казалось, всё кончено навсегда, трогательные нежные чувства её безвозвратно сгорели, обратившись в сухой хладный пепел стыда перед сотрудницами и самой собой. Зато сейчас вдруг настало неожиданное светлое пробуждение!

Как чудесна бывает жизнь человеческая… Ровно бы ни с чего, раз!!! – и осияет всё кругом… и день сияет… и два, а иногда целых три дня подряд.

Она подарила Игорю Николаевичу влюбленный взгляд уже никого не стесняясь, именно тот самый, особенный, от которого у нормального мужчины дыхание перехватывает минут на пять, ну, а у не вполне нормального начинается нервный тик на левом глазу, так это не к окулисту следует обращаться, с этим извольте к невропатологу пройти, пожалуйста! Двенадцатый кабинет, с двух до пяти! Эй, куда? А карточку забыли?

7. Ох, и мастерица, однако!

На второй день к обеду, узнав, что пациента из одноместной элитной палаты до сих пор никто не навестил, не позвонил ни лечащему врачу, ни ей, ни главврачу больницы, даже с шофером не доставили в кабинет коробку с вином, цветами, копчёной колбасой, конфетами и баночкой икры, Панацея сообразила, что пришелец надул их самым, что ни на есть наглым образом. И приказала немедленно выкинуть прохиндея вон, в обычную палату на восемь человек. Медбрат-студент отвез Дениса в общую мужскую палату, где помог переползти на свободную койку. В последний момент переселенец воспротивился:

– Простыня смята, кто-то на ней спал.

– Что вы говорите, больной, – Трупичкина слово «больной» произносит как «недоразвитый». – Кровать свободная стоит, значит, белье постелено чистое, его сразу после выписки меняют.

Денис собственным здоровым глазом видел, что простыня вся в мелких складочках от спавшего на ней тела, но возражать лечащему врачу, находясь в её епархии, не посмел, лёг и закрылся от злобного взгляда одеялом. Когда медперсонал покинул палату, сосед Володька, парень лет двадцати пяти, сказал:

– Это медбрат ночевал.

– Да уж само собой не сестра, – развеселился незрячий Саня в чёрных очках. – Рисково им здесь, в мужской палате, отсыпаться. Они в женских дрыхнут, когда места свободные есть.

– Нет, женщина, – не согласился Денис. – Подушка женскими духами пахнет.

– Чёрт, – возмутился Саня. – Как это я проморгал? Вообще-то у меня обоняние на духи не очень работает, зато слух отличный.

– Она не храпела, ты и проспал, пока за Трупичкиной подглядывал. Саня у нас в Трупичкину влюблён, – пояснил Денису рослый человек, которого все называли Машинистом. – Ему сны про неё чудные снятся, а он нам рассказывает. Радует народ.

Лежать в общей палате много веселее, чем в элитной. Народу полно, все друг с другом разговаривают, обмениваются информацией. Самый-самый старожил – слепой Саня, крепкий коренастый человек в чёрных очках, лет тридцати пяти, который не видит ничего, ни вдали, ни вблизи, даже света, и живёт, погруженным в непроглядную тьму и утро, и день, и вечер, следуя больничному распорядку.