Барнаул-517

По ранней осени еще, в сентябре месяце, с завершением хлебной жатвы, Михаил высказал осторожное любопытство:

– А почему вы, Анастасия Павловна, на сельские вечёрки никогда не ходите?

– Я учительница, мне надо вечером к завтрашним занятиям подготовиться, потому и некогда плясать на лугах, – ответила она.

– Это конечно, – согласился он как-то сразу, без сопротивления, будто ждал подобного ответа и даже надеялся на него. – Я тоже в последнее время не хожу. Зачем? Все равно скоро в армию идти, зачем на фронте лишние переживания? От дела только отрывать будут…

Сегодня брат с сестрой тоже задержались во дворе школы, явно дожидаясь учительницу попрощаться.

Разумеется, Анастасия прекрасно понимала изначальную причину всех этих добрых дел, никем не называемую, по какой Михаил вызвался быть школьным помощником и делал все, что от него требовалось и много свыше того с веселым задором быстро и споро: чтобы в школе было тепло, топил печь с раннего утра, торил детям дорогу на легкой кошевке, занесенную за ночь, а в большой мороз собирал их по домам, укрывая большим тулупом и привозил «в учебу», передавая с рук на руки Анастасии Павловне.

Понимала, была благодарна, но несколько досадовала про себя по той причине, что крестьянский сын Мишка Маслов не мог быть героем ее романа. Анастасия Павловна воспитана была на книгах из бесплатной городской библиотеки и частенько грезила образом прекрасного рыцаря настолько сильно, что отвергла партию, предложенную ей по окончанию гимназии приказчиком ближней скобяной лавки, вполне приличным молодым человеком, всегда хорошо и чисто одетым, тоже частым посетителем библиотеки и чайной при ней, игравшего даже спектакли в самодеятельной труппе Народного дома.

У них был тогда долгий разговор с маменькой, которая в конце концов приняла сторону дочери – «раз не нравится, нечего и свататься». Можно было полагать, что кто-то спрашивал маменьку можно ли заслать сватов, не будет ли «от ворот поворот», как говориться, что считалось позорным для жениха. Маменька после их разговора с дочерью кому-то сообщила их совместный отрицательный ответ и сватов не прислали.

В постскриптуме удивительного послания адресат сообщал, что никто кроме нее не сможет вызволить его из беды, в какую он попал, молил о помощи, так как знакомых у него в Барнауле и всей Сибири нет, одна надежда на доброту и милость бесценной Анастасии Павловны. Перепад от первых радостно-воздушных строк к завершающим трагическим так ее тронул и взволновал, что юная учительница тут же решила срочно ехать в Барнаул, спасать человека, нет, не любимого, но во-первых, столь в ней нуждающегося, и во-вторых, столь сильно ее любящего. Тем более, что учебный год завершался на следующей неделе, всю программу и в первом и во втором классе они прошли.

Перед наступлением нынешней ранней весны, а стало быть неурочной посевной, оба класса ее с каждым новым днем сильно сокращались в численном составе. Вон и Верочка завтра не придет… Анастасия Павловна еще раз перечитала письмо, неожиданно для себя решив окончить учебный год сегодняшним днем, а самой выехать в Барнаул как можно скорей – надобно выручать человека из каталажки, куда его закрыли власти за пение песен в ночное время. А если душа поет, то что? Сразу в тюрьму?

– Здравствуйте, Михаил!

– Будьте здоровы, Настасья Павловна!

– Верочка сказала, что скоро на поля выезжаете?

– А что? Земля готова, погода хорошая, я там уже и времянку подправил – за зиму все ветшает быстро, у печки трубу переложил, протопил как следует, чтобы стены просушить, палати подлатал… Школьной-то работы у меня боле нет: снег на дворе стаял, солнышко пригревает, будто лето настало… печку топить не надо… А что у вас настроение невеселое? Пострелы, небось, баловались? Или из дома вести плохие, – он кивнул на конверт, лежавший на столе и письмо, которое учительница по-прежнему держала в руках, а при словах Михаила убрала за спину.

– Да… неважные… Михаил, мне надо срочно уехать в город по семейным обстоятельствам. Вы не оповестите всех учеников, что школа до осени закрыта?

– Раз надо, так надо. Не сомневайтесь, объявим. Только вы уж осенью-то, к нам опять приезжайте, будем ждать. Вы в Барнаул прямо сегодня хотите уехать?

– Хорошо бы прямо сейчас… вещи только соберу… их у меня не много… и хозяйку предупрежу.

– Наш сосед, Фрол Никитич, в кооперативный магазин собирался за семенами, я сейчас сбегаю к нему, попрошу, чтобы за вами заехал, хорошо?

– Хорошо бы, Михаил…

– У него кобылка резвая, дрожки на резиновом ходу, скоро доставит, ладно, мы тогда бегом побежим, а то вдруг не успеем перехватить… Если не получится с ним договорится, я к вам приду – про то скажу.

Михаил с Верочкой наперегонки кинулись бегом в свою сторону. Анастасия Павловна пошла собирать вещи. Удача способствовала ей, скоро она уже выезжала в дрожках за околицу.

Сопровождавший отъезд Михаил все порывался что-то важное досказать на прощание, несколько раз обращался громко, с торжественным выражением: «Анастасия Павловна!», но тушевался и скоропалительно принимался излагать обыденные вещи, чтобы она не беспокоилась насчет дров: к осени он заготовит хорошую поленницу, и наколет заранее, как она просила… топить будет каждый божий день без пропусков, и снег грести обязательно и воду носить, и все, что надо по школе сделать… в лучшем виде…

– Ладно, прощевай Мишка, – возница хлестнул лошадь, дрожки легко покатили по ровной песчаной дороге.

Провожатый заспешил следом уже легкой трусцой, на лице его застыло выражение крайней растерянности.

– До свидания! – выкрикнул он вдогонку так громко, будто они отъехали слишком далеко, сам продолжая мчаться за бричкой быстрыми прыжками. – Осенью ждать будем, Анастасия Павловна, вы приезжайте обязательно, мы дров для школы много заготовим… до свидания! – наконец остановился и пропал позади.

– Так бы до города и доскакал иноходью, помощник выискался… – Фрол Никитич усмехнулся в пышные усы, однако, глянув на расстроенное лицо учительницы решительно сменил тему. – Хочу сегодня успеть на базаре семян сортовых взять, урожайных, там где-то кооперация свой магазин, говорят, открыла, попробуем по агрономии работать. Может и успею еще, вас куда надо будет доставить, на какую улицу отвезти?

– Полковую знаете? В Марьиной роще…

– Куда покажете, учительша, туда и довезем, прямо до крылечка доставим. Дорога, смотри-ка здорово подсохла, и ветер с юга горячий надувает… пора, пора пришла сеять… почем, интересно, сортовая пшеница у кооператоров и так ли хороша, как пишут? Сроду не брал… своей обходился али базарной… а тут в газете кооперативной объявление почитал, что в их магазин ныне поступили семена большой урожайности, очень сделалось мне интересно… взять надобно на пробу, посеять делянку, посмотреть, что получится? Порфирий Казанский ту статью написал, знаете такого? Он раньше в Барнауле газетчиком был, «Жизнь Алтая» выпускал, а теперь организацией крестьянской кооперацией занялся, говорят его за это даже гласным Думы избрали. Судя по статьям о ведении хозяйства – умнейший человек тот Порфирий…

Учительница сидела сжавшись, держа руку на корзине с вещами, уставленную на сиденье промеж ею и возницей. Почти сверху – под платками лежало письмо, так круто и вдруг переменившее ее жизнь. Она будто бы внимала соображениям крестьянина по поводу кооперации, успехи которого были особенно велики в маслоделии, благодаря железной дороге и вагонам-морозильникам, поставлявшим сливочное масло и сыр в центр России и даже заграницу… кивала, иногда говорила «да, конечно», а сама слушала как бьется собственное сердце и с огромной радостью понимала, что ее настигла любовь.

Одно лишь непонятным оставалось – чувство зажгло небольшое письмо, лежавшее в корзинке, которого теперь она касалась пальцами: прежде к человеку, написавшему его, она была абсолютно равнодушна. Да что там, толком не помнила даже. И помнить не желала. И эта гигантская разница, меж тем, кто провожал ее по утоптанной в снегу тропке, и тем, кто сказал будто вслух «чудесная моя» была огромной, непреодолимой, в то время, как им являлся вроде бы один и тот же человек… А вдруг не тот? Может быть, она ошибается? Что произойдет, когда они встретится? Исчезнет ли жар в груди, от которого приятно кружится голова, как от букета сирени, брошенного в раскрытое окно… или станет еще сильнее? Ей бросали уже, но то совсем другое, а тут все сильней и непреодолимей, как будто судьба говорит свою речь… А приятное кружение со слезами радости бывало и от прочитанного романа со счастливым концом… Маменька возражала против ее увлечения романами, взятыми в библиотеке Народного дома… и, конечно же не отпустит ее идти вызволять Штихеля из кутузки, куда беднягу посадили за громкое пение немецких песен посередь ночи в спящем городе Барнауле… нет, ей надобно сразу ехать в лагерь, не заезжая домой… маменька или не пустит, или поедет с ней, а это неправильно… девушка должна сама спасти возлюбленного: так пишется в романах и даже сказках Ганса Христиана Андерса! А в русских – нет, там наоборот.

И почему ее умнейшая родительница выступает против чтения любовных романов? Особенно ополчилась после случая с одноклассницей Насти по гимназии, красавицей Марией Лисовской, дочерью городского головы и статского советника Лисовского, что исчезла из города не завершив образования. На переменах гимназистки старших классов обсуждали шепотом, что не просто так скрылась Марыська – папаша увез ее от молвы подальше в какую-то деревеньку рожать. А виною сему обстоятельству является библиотекарь Общества попечения народного образования – маленький тщедушный Иоганн Фогель, по прозвищу Мокрица, с блеклыми глазами навыкат, всегда потными ладонями, худой морщинистой кожей, все время ломающий пальцы от трагического переизбытка чувств, он действительно входил в труппу самодеятельного театра Общественного собрания. Любил рекомендовать гимназисткам и прочим дамам книги фривольного содержания, и давая тихие рекомендации с многозначительными намеками, приближал губы к женскому ушку, шептал, слегка придерживая за талию… али плечики.

Переводные издания Мопассана, Золя и прочих менее известных в плане литературного мастерства, зато с более изощерёнными в подробностях любовных сцен до чего тароваты французы, не были утверждены для чтения в городских библиотеках, но библиотекарь снабжал ими молодых дам из-под прилавка.

«Милая моя дочь, знание из книг полезны в области наук, – наставляла маменька, – а в области чувств должна сохраняться сокровенная тайна и первозданная чистота. Для счастливого брака жена должна быть первой женщиной у мужа, а он должен быть первым мужчиной в ее жизни. А то представь себе: девушка читает роман и, хочешь не хочешь, проникается думами, ощущениями и любовями героинь, вместе с ними постигая таинство любви, и раз и два и три, становясь тем самым… душевно пресыщенной дамой в совсем юном возрасте. Она тогда и в замужнем состоянии будет сравнивать мужа с романными героями, с которыми пережила первый душевный трепет, от того герои будут казаться ей лучше, ибо все впервые прочувствованно оставляет более глубокий след в душе, что же тогда будет с ее замужеством? С семьей? С детьми? Все станет ей постыло… Словесный блуд самый худший, ибо в начале было слово… и в начале любого греха, и в начале добродетели… и, поверь, дурное слово, напечатанное, и растлевающее душу – есть самое ужасное из нынешних пороков, уж я за жизнь свою того навидалась достаточно, хоть в гимназиях не училась. Отсюда следует, что девушка, изначально невинное дитя, прочитав десяток-другой любовных романов как бы пережила любовные связи, выпавшие на долю героинь, с десятком мужчин, и развращаясь умом, бессознательно становится почти падшей женщиной, все время думая о греховном, начинает сама горячиться бессознательной страстью раньше времени… к любому случайному встречному-поперечному. Нет, дитя мое, прошу для блага твоего и моего: не бери эти книги ни в библиотеке, ни из-под полы… ни за деньги, ни бесплатно Знаю я, что ныне многие подрабатывают распространением запрещенной литературы…

Но откуда вам знать про что книга написана, не прочитав ее, добрая маменька? Только от библиотечного просветителя господина Фогеля, то бишь Мокрицы.

Нет, не пустит родительница на дело освобождения невесть какого пленного Штихеля, стало быть надобно ехать в Дунькину рощу сразу, не заезжая в родительский дом…

– А вы знаете, Настасья Павловна, что не первым учителем у нас во Власихе числитесь, до вас был человек – собирался школу строить на общественные деньги, давно, лет сорок тому назад. Слыхали. Нет? А вон, поглядите, видите земля пустая стоит – вербой заросла – она Штилькиной пустошью обзывается. Лет сорок тому назад один немец барнаульский по фамилии Штилька, говорили даже что дворянского он звания, в нашей Власихе истребовал эту землю под хозяйство, а чтобы местное общество к себе расположить, обещал, что школу для крестьянских детей здесь откроет, и будет учить их всем наукам. Землю ту Штилька, конечно, получил, но из всех прочих начинаний один урон для местных жителей да пшик получился.

– Правильно – Штильке надо говорить, – подсказала Анастасия. – Господин Штильке в городе Барнауле организовал Общество попечения начального образования и заведовал им вплоть до своей смерти. Две школы Общество построило и Народный дом для проведения спектаклей, лекций и музыкальных концертов с библиотекой. Он был даже избран депутатом Государственной думы, но умер лет десять тому назад.

– Про то мы весьма наслышаны, матушка моя. А начинал все же Штилька здесь, у нас, я тогда пареньком был лет десяти – двенадцати, и его видел и помню – уж очень большой конфуз произошел. Заезжие городские купцы рассказывали старикам нашим, будто батюшка евонный, состоял казначеем всего Барнаульского округа, и сына своего в Томскую гимназию учиться отправил, а после гимназии прямиком в Петербург в университет на врача обучение проходить. Но тот высшего заведения не закончил, обратно вернулся. Толи денег не хватило оплатить у казначея округа на обучение сына, то ли с революционерами спутался и его выслали из столицы обратно к родственникам под надзор – доподлинно неизвестно, разное в народе говорили, но сам он, Штилька наш, по приезду во всеуслышание объявил, что, дескать, вместе с народом хочет жить пахать и сеять, сельским хозяйством заниматься. Что твой граф Лев Толстой. Земляной этот надел ему бесплатно из казенных земель сверху выделили без промедления, как вроде переселенцу. А какой он переселенец из столичных студентов во Власихинские крестьяне-огородники? Да никакой, естественно. Это же надо с малолетства науку крестьянскую познавать, к ней привыкать, от отца с матерью перенимать, ее в университетах не дают. О земле-то особый вопрос. Сказывают, когда в 63-ем году вышло освобождение приписных рабочих и казенных крестьян от заводской кабалы на серебряном Барнаульском заводе да рудниках, царь им дарственным указом отписал из казенных земель своих частные наделы близ Барнаула. Но тем землеустройством занимался не сам царь-батюшка, а Кабинетные чиновники его величества, что сплошь и рядом из немцев состоят. Да и в округе нашем начальство сплошь немецкое, и стали они не бывшим казенным рабочим с крестьянами землю нарезать, а своим колонистам немецким, которые либо здесь по разным ведомствам служили, и бесплатно хотели на земельке нажиться, либо из Петербурга прибежали за своей партией «Земля и воля», то бишь хождение в народ устроили вроде нашего Штильки, а настоящим крестьянам – шиш без масла достался. В Павловске так сильно переселенцев обманули с землей той обещанной и не даденой, что целое восстание поднялось, войска вызывали подавлять, много кого и в холодную посадили…

Ну, вот. Стало быть, приехал из Петербурга тот Штилька-студент неудачный и говорит: «Я теперь крестьянствовать буду на своей земле!». Бауэром каким-то назвался. То бишь по-ихнему – знатным хозяином. Но с хозяйствованием у бауэра нашего нового не очень ладилось, ни коня сам запрячь толком не умел, ни за плугом пойти, известное дело – городской дворянин, казначеев сынок к тому же. И в наем к нему никто не пошел – платит мало. Немец – он всегда ведь хочет, чтобы русский на него за так работал, и желательно, чтобы на цепи сидел, видит в нас по-прежнему приписных казенных крестьян, только не к заводу царскому, а к своей собственной персоне. Господский народ немцы – ох, господский. Уразумел все же Штилька – ничего у него не получается с хозяйствованием. «Ладно, – говорит, – вы тут народ совсем темный, неграмотный, давайте хоть для детей ваших школу организуем, деньги на строительство соберем, шапку по кругу пустим, я со своей стороны купцов городских подниму на благотворительное дело, и разрешение от министерских властей вытребую на открытие сельской школы. Построим и будем детей учить письму и счету, и закону божьему, а выучатся они сим наукам, то потом хорошую работу в городе найдут, и не станут горе мыкать, как вы мыкаете».

Мужики лбы почесали, бороды в кулаки сгребли, да и решили, что школа – дело хорошее, надо сбросится на него, кто сколько сможет, леса купить да всем миром здание выстроить. Штилька шапку тогда на сходе о земь кинул – эх, была не была – свою землю под школу отдать вызвался: «Да на святое дело народного образования мне ничего не жалко, последнюю рубаху сниму». Видя такое истовое благочестие, мужики на сходе определили его казначеем школьным, ведь семейство благородное, дворянское, и папенька был казначей, и руку никогда в казну не запускал, раз сына не смог выучить на врача – вроде как денег не хватило. А если бы выучил – все равно приехал к нам младший Штилька, и лечил бы всех бесплатно. Так все говорили друг другу. Ладно, год собирали взносы. Торгующие крестьяне – те помногу давали, кто и пять даже рублей, а то и червонец выкладывал, чтобы только дети – внуки грамотные были. Кто же о том не мечтает из нашего брата? Что бы спину всю жизнь не гнули на чужом заводе или в оброчном ярме? Набрали уже за полторы тысячи рублей. Штилька на каждом сходе по бумажке отчитывался складно, кто сколько сдал, и общую сумму называл, что раз от разу здорово подрастала. Пришла пора уже план архитектору заказывать, как вдруг обокрали нашего Штильку в дороге и, вроде как, его собственные деньги тоже отняли лихие люди, и всю школьную кассу заграбастали, которую он, как на зло вез тот раз в Барнаул – в банк положить. Полиция искала разбойников по его описанию, да никого, само собой, не нашла. А ему шибко видно неудобно было перед обществом, что он больше после этого к нам во Власиху ни разу не приехал, будто зарок дал – ни ногой, вот эта земля и стоит с тех пор сорок лет Штилькиной пустошью зовётся, пребывая в его собственном владении. А он в Барнауле быстро женился на какой-то своей немке, в приданное взял пребольшущий дом. Ну, там тоже дело темное: кто говорит, что на приданное жены купил, другие бают, что на школьные, дескать, деньги – утаил их, а после недвижимое имущество приобрел, выдав его за приданное. И в доме том открыл для городских детей платную школу, следом Общество свое организовал, купцов стал подбивать в его Общество деньги вносить на великое дело просвещения. И даже стал землеустройством заниматься для переселенцев. Но все время нелады случались по земельным вопросам в нашем округе, до бунтов дело не раз доходило. А когда мы новую, вашу то есть школу задумали в селе снова строить, обратились загодя к штилькам, наследникам его, царствие ему небесное, насчет участка – не отдадите ли на общественное благо под школу, как завещал ваш благородный папенька на общественном сходе сорок лет назад, тому и запись сохранилась у старосты? «Нет, – ответили те ходокам, – эта земля есть наше законное наследство. Ежели цену хорошую назначите – извольте, так и быть, уступим». Сами-то назначили в три раза дороже городской, ну общество от них и отстало. А ведь депутатом Государственную думу был от нашего округа в свое время из-за благородной своей репутации пекущегося о благе народном и денно и нощно, когда в Петербург переехал, аж в Кабинете царском работал по землеустройству. Но ни земли, ни школы от Штильки деревня так и не дождалась, а деньги общественные на нем большие потеряла, наше поколение неграмотным выросло в результате и дети наши тоже, такие вот дела со штилькиной пустошью, но может теперь внуки у вас, Анастасия Павловна, счету и грамматикам научатся.

Въезжая на Соборный переулок, Фрол Никитич обеспокоился: «Как бы кооперация не закрылась, может сначала на Старый базара заедем?»

Но и Анастасия Павловна спешила по своим благодетельным делам, потому предпочла отпустить Фрола Никитича, поблагодарив, взяла извозчика на Конюшенной бирже, и поехала вверх по Московскому проспекту к Лагерю, что за Дунькиной рощей расположен, где попросила охрану препроводить ее к начальству, скоро попав под ясные очи вахмистра Шарова. И с хода устроила ему крепкий разнос, которого тот от миловидной девушки вовсе не ожидал: почему они, изверги такие, держат в темном холодном каземате военнопленного Штихеля, который всего лишь пел песни ночью? Ну да, свои немецкие песни! Что с того? Это, может быть их народные песни! Человек в плену находится, и так скучает по родине, по отцу-матери! Он несчастный, слабый, больной человек! После свержения царя, никто не имеет права бросать человека в сырые застенки и царские казематы! Не для того монархию свергли, чтобы людей ни за что снова в карцеры бросать!

– Как зовут?

– Кого? Штихеля?… Пауль!!!

– Вас!

– Анастасия Павловна Долгополова, учительница…

– Откуда вам известен военнопленный австриец Штихель?

– Какая разница откуда?

– Извольте отвечать!

– Он… видите ли… я учительствую в селе и являюсь домашней учительницей на хуторе Визе… а он там работал у колониста Визе на строительных работах…