Лали

– Ты ведь знаешь, кто выиграл Сан-Ремо в этом году? – Хитрый лис знал мою любовь к итальянской музыке. – Парень, который спел про Индию. Медитации, йога, столкновение западного и восточного миров, и все такое. Это сейчас снова на волне! Понимаешь? Поговори с ним еще, ты же умеешь! Выуди что-нибудь!

Поначалу я и сам надеялся нащупать что-нибудь стоящее. По опыту я знаю, что иногда надо оторваться от своего плана и дать всему идти своим ходом. Возможно, сюжет о грандиозных переменах судьбы застилает мне глаза и мешает увидеть что-то другое, достойное внимания. Я снова думал о Кипиле. Крутил его и так, и эдак. Ничто в нем не вызывало во мне вдохновенного толчка к тому, чтобы писать. Ему вот-вот должно было стукнуть сорок. Возраст такой – вздохнул он, когда мы об этом заговорили, – что поздновато мечтать о переменах. Удержаться в должности управляющего да послужить подольше в таком приятном месте, как «Раджбаг Палас», – вот и все, на что он надеется в жизни.

– Вот и напиши об этом.

Да о чем тут писать?

– Напиши, как есть. Правду. Покажи контраст! Контраст между тем, что он мог бы сделать и не сделал!

Нет, это слишком скучно.

– Ничего не скучно! Анализ, размышления – сейчас это на пике моды! Да и психология – твой конек!

Такое впечатление, что ему все равно, о чем будет книга, лишь бы я ее написал.

– А что если так, – звонил он еще через день. – Тебе нужны действия? Пожалуйста! Его огрели по башке, и он все забыл. А теперь увидел тебя и все вспомнил. Хватается за голову. Решает вернуть свои планы. И начинает что-то делать. Как тебе?

Да что делать-то? Он же ничего не делает!

– Придумай! Ты же писатель. Сделай его таким, каким бы хотел его видеть сам! Что он, по-твоему, должен был сделать? Вот об этом и напиши! И не забывай, на этот раз нам нужен хеппи-энд!

Ну уж это будет чистой воды обман. Я же знаю Кипила – он не такой. Он не переживает, что обо всем забыл. И ни о чем не сожалеет. Я не стану лепить из него другого человека.

– Я понял! – услышал я на следующий раз. – Хватит гоняться за привидениями, бросай этого типа к чертовой матери и пиши о себе! Ты же был там! Расскажи, как ты шел! Что чувствовал, что видел, кого там встретил. Личный опыт – это то, что нужно! Сейчас все с ума посходили на этом! Никто не хочет читать чьи-то выдумки! Всем подавай реалити! Дневники сейчас идут на ура!

Он думает, что горный трек это прогулка на природе, идешь себе, глядишь по сторонам, а вечером сидишь с бокалом вина и болтаешь с соседями. Мой поход в Непале был одним сплошным выживанием. Да, там, кажется, было красиво. Но любоваться закатами мне было некогда. Как и думать о жизни. Мысли, если и приходили, обрушивались каскадом, и не было сил анализировать их на пути. О чем тут писать? Путеводителем я быть не хотел. А то, что пересмотрел и передумал после этого похода, касается только меня, я не хочу об этом говорить. Да и потом, тут нет материала для романа.

Так я сидел в раздумьях до самой ночи. В отеле мучился от жары, на пляже от невозможности писать и повсюду – от напора издателя. Черт бы его побрал! Я и без того чувствовал, что только теряю время.

– Садись и пиши. Прямо сейчас. Твоя история уже стучится к тебе. Она ждет тебя. Ждет, когда ты тоже будешь готов.

Это говорила мне мадам Альбабур, предсказательница. Если б мне не сказали, что она индианка, я бы решил, что она откуда-то с Кавказа. Монументальные черты лица, тяжелый взгляд, медлительная речь с излишне отчетливым выговором, и каждое слово увесистое как кирпич.

– О мой бог! У тебя так много мыслей в голове! – Это было первое, что она сказала, взглянув на мою ладонь. По ее тону понятно было, сколь невысокого мнения она об этой моей черте. Похоже, иметь много мыслей считалось у нее недостатком. – Тебе надо больше медитировать, успокаивать ум, иначе… – Она покачала головой, что ясно означало: иначе мне крышка.

Длинным ногтем с давнишним маникюром она водила по моим рукам, изучая линии, вздыхала и бросала на меня тревожные взгляды. Я был уверен, что сейчас мне сообщат плохую весть, и мысленно пожурил Чапрама, отправившего меня сюда. Но завершив осмотр, она распрямилась, сняла с носа очки и посмотрела на меня так, будто только что раскрыла тайного агента:

– Ты будешь писать. Много, много, много писать. Твои книги прославят тебя. На весь мир. Это твоя судьба. Хочешь ты или нет.

Она произнесла это с таким лицом, будто всей душой желала мне лучшей доли, но помочь ничем не могла. Я сказал, что уже пишу. Она победно улыбнулась:

– Вот видишь. Мадам Альбабур никогда не ошибается. Никогда!

Только всемирной славой пока и не пахнет.

– Тебя ждет большой успех, можешь не сомневаться. Тебе ничего для этого не нужно. Просто пиши. Не переставай писать. Остальное случится само.

Ее слова звучали как приговор. В ее глазах я был обречен писать, прославиться и разбогатеть.

– Я вижу тебя на пьедестале. Тебя награждают. Твои книги летят по всему миру, на запад и на восток, уф-фф… – Она раскинула руки, показывая масштабы моего успеха.

– А «Большую книгу» я получу? – вырвалось у меня.

– Что?

– Это премия такая.

– Нет, – отрезала она, посмотрев в свои карты. – Не вижу. В этом году точно нет. В этом году ты будешь писать. Эта книга уже близко, вот она здесь, около тебя. Это книга о человеке, который сумел преодолеть судьбу. Это личная история. Настоящая. Непридуманная. Ты не должен ничего сочинять. Ты просто напишешь правду, и книга понравится. Ее захотят прочитать все.

Сговорились они все, что ли? Эти же слова я слышу от издателя каждый божий день.

– Ты обязан это написать, – уловив мои сомнения, мадам Альбабур гипнотизировала меня взглядом. – Это нужно не только тебе. Это нужно всем. Всему миру. Не жди. Садись и пиши. Твоя история уже стучится к тебе. Она ждет тебя. Чем быстрее ты начнешь, тем лучше.

К тому времени, как я познакомился с мадам Альбабур, моя жизнь в «Паласе» достигла пика своей бессмысленности. Писать не получалось. Говорить с Кипилом нам было уже не о чем, и я чувствовал, что, если вскоре не уеду, скука и болтовня ни о чем, которой мы занимали себя при встрече, похоронят остатки нашей непальской дружбы. Я был сыт по горло яичницей с рисом, которые повар предлагал мне, когда бы я ни появился в буфете. Целыми днями я торчал на Палолеме – купался, обедал в разных кафе, а в остальное время сидел на песке, глядя на океан. Я думал, куда бы двинуть дальше. Пора было искать отель для жены. Мне нравился Палолем. Конечно, тут были и нищие, и надоедливые продавцы, бывало, заглядывали и коровы, оставляя после себя следы, а без них это делали собаки, сворами носившиеся по пляжу, не ведая ни страха, ни преград, но все это с лихвой окупалось: океан здесь был бесподобен. Смотреть на него, купаться в нем было сущим наслаждением. Вряд ли я мог бы найти пляж лучше, но с жильем здесь было туго. Я обошел ближайшие к пляжу отели, посетил так называемые апартаменты и новостройки, но так ни на чем и не остановился. У берега стояли одни только хижины, в которых я и сам не стал бы жить, не то что везти туда жену, а отели покрупнее и подороже, что находились в стороне от пляжа, стоили заоблачных, ничем не объяснимых денег и при этом тоже никуда не годились. Главное, им всем недоставало места. Ютиться в душных номерах, а днем топтаться у бассейна вместе с другими постояльцами мне совсем не хотелось. Не наездишься и на пляж, по такой-то жаре. Одним словом, Кипил здорово преувеличил, назвав эти места респектабельным курортом. Я принял решение ехать в другие края и напоследок заглянул в «Лали», для очистки совести. Он стоял по соседству с нашим «Паласом», и каждый день я смотрел на его стойкий непроницаемый забор, сквозь который мне ничего не было видно. Черные кованые ворота выходили на улицу и были единственным оживленным местом в нашей глуши: днем и ночью их подпирали охранники, запуская внутрь автомобили прибывших гостей, рядом, дожидаясь удачи, сутки напролет дежурили таксисты. Рикшей здесь не держали; по-видимому, гости отеля были слишком состоятельны, чтобы опускаться до индийской таратайки. У отеля был и другой вход, со двора. Ворота там были не такие парадные, но тоже с охраной, и по утрам я видел, как к ним рекой стекаются люди, – темнолицые индианки в пестрых сари и мужички в белых хлопковых одеяньях спешат туда на работу. Я не ждал никаких чудес. Ясно было, что отель дорогой, – помимо возведенной вокруг него таинственности, он, единственный из всех, владел собственным пляжем, и можно было только догадываться, какую сумму запросят за это богатство. К несчастью, я знал этот пляж. Он был в самом начале Раджбага, в мутных волнах которого я имел удовольствие однажды окунуться, и не обладал никакими преимуществами, за исключением того, что ограждал тебя от других – туристов, местных продавцов и попрошаек, и собак.

Но когда передо мной распахнули ворота и я шагнул внутрь, я почувствовал себя так, будто я на мгновенье умер и за какие-то заслуги отправился прямиком в рай. Мне открылась картина ошеломительной красоты. Увиденное поразило меня настолько, что и спустя время я не могу сказать наверняка, что впечатлило меня сильнее всего. В глаза ударил простор и гладкая зелень полей, лежащих по обе стороны от меня до куда хватало взгляда. Под ногами сиял чистотой асфальт, впереди стройнели аллеи, и, еще стоя у ворот, я ощутил непреодолимое желание поскорее оказаться в их густой тени и подышать в их освежающей прохладе. Я поднял голову. Кроны могучих вековых деревьев отливали синевой на фоне тихого голубого неба, распростертые под ними поля искрились сочностью молодой, только что скошенной травы, меж ними бежали дорожки из розовой плитки. Живость красок кружила голову; после пыльной бесцветной улицы, по которой я ходил все эти дни, я не верил собственным глазам. Даже небо здесь было другим, и воздух пах по-другому. Впустивший меня охранник, не без поклона, передал меня в руки спешившего навстречу мне индийца, одетого в чалму и богатый узорчатый кафтан. Он повел меня в глубину аллей. Мы шли по сверкающим белизной дорожкам, по выпуклому деревянному мостку, под которым в прозрачной заводи вились золотисто-красные рыбки, мимо клумб, полыхающих безудержно яркими цветами ирисов и орхидей, и мне все хотелось ущипнуть себя – не во сне ли я все это вижу, неужели это Индия? Встречавшиеся на пути служащие останавливались, чтобы отвесить мне приветственный поклон, а мой Кафтан, по всему видно, человек не последнего ранга, вел меня с таким гордым и самозабвенным видом, что я чувствовал себя так, будто иду на прием к махараджам. По дороге мимо нас проплыли красиво одетые люди в кабриолете, на поле для гольфа шла игра – я увидел джентльменов в белых брюках и рубашках-поло, и таскавших за ними экипировку индийцев; все это напомнило мне романы Агаты Кристи и Вудхауса и времена, когда английская знать приезжала на отдых в свои индийские поместья. Ближе к зданиям начинается сад. Он окутывает отель до самого океана, объяснил Кафтан. Мы прошли вдоль скамей и глиняных скульптур, смотревших на нас с высоты своих пьедесталов, и приблизились к отелю. Пройдя сквозь колоннаду арок, мы очутились в лобби таких размеров, что люстры под потолком показались мне звездами в поднебесье, а люди в другой части зала точками, не крупнее муравья. Тут я ошалел окончательно и, потрясенный, оглушенный и пришибленный, предстал перед человеком по имени Чапрам. По-русски этот улыбчивый индиец говорил превосходно, а свое дело знал еще лучше. Не успел я и глазом моргнуть, как меня взяли под белы рученьки и увели внутрь – показали номер, в котором я буду жить, рестораны, в которых я буду есть, сады, по которым буду гулять, а для пущего эффекта усадили в кар и покатили по дорожкам вдоль волнистых гольфовых полей, довезли до самого пляжа, который, если глядеть на него с этой стороны, смотрелся на удивление живописно, и вернули меня в лобби готовенького и на все согласного. Ни ночи больше не хотел я оставаться у Кипила. При помощи Чапрама мне удалось договориться о внушительной скидке в обмен на обещание, что вскоре ко мне присоединится жена и мы проведем здесь еще немало дней, и уже через час отельный портер явился в «Палас» за моим багажом. Вечер я встречал в гостиной своего нового номера, обставленного со всем великолепием, положенным Востоку. Ужинал в ресторане. Ел среди хорошо одетой публики и наконец попробовал что-то более изысканное, чем пляжная еда. Чапрам, добрая душа, не позволил дать ему ни копейки, зато настойчиво приглашал на всякие отельные увеселения, и я догадался, что он получает процент от них. Поскольку ни гольф, ни лодочные поездки к дельфинам меня не увлекали, я выбрал массаж в отельном салоне да сеанс у местной знаменитости, мадам Альбабур, приехавшей в «Лали» всего на несколько недель, – очень уж Чапрам ее хвалил. Тело млело после крепкого массажа. Запах сладковатого масла, которым меня то и дело орошали в салоне, впитался в одежду, и, кажется, за ужином я благоухал не хуже садовых орхидей. В голове еще витали слова предсказательницы. Откуда эта женщина узнала, что я пишу? Все остальное наверняка лесть, но, быть может, тоже не лишенная смысла; так, во всяком случае, хотелось мне думать. Конечно, эти предсказания, как и массаж, и отличнейший шоколадный десерт – все это радости за мои же деньги, но, черт возьми, до чего они приятны после аскетичного житья у Кипила! В желудке у меня урчало от удовольствия, и, оглядываясь вокруг себя, я разве что мурзиком не мурлыкал. Вот где я должен писать, говорил себе я. Здесь мои герои. И здесь ко мне вернется вдохновенье – я знал это наверняка. Я чувствовал, что моя подруга муза вот-вот будет снова со мной.

Перед сном я вышел на воздух. Полная луна разливалась по небу, а в саду стояла уютная темная ночь. То там, то сям мелькали бесшумные тени – это рабочие наводили порядок на дорожках, равняли кустарники, подбирали листву. Больше никого не было видно, только раз прошлась, держась за руки, парочка влюбленных. В темноте задорными огнями горел отель – комнаты, в которых кто-то был, и рестораны – в них еще сидели. Многие расположились на террасах, пили вино и смотрели телевизор. Я тоже уже мог быть в номере – меня выманила на улицу чарующая ночь. Невозможно было не пройтись по саду, не посмотреть на небо, мне так этого не хватало у Кипила. Было безветренно, но остывающий воздух двигался, ходуном ходил. То обдавал волной парного молока, то пробирал пронзительной, едва не зябкой влагой. Разумеется, здесь не было комаров – еще днем я заметил расставленные повсюду ультразвуковые лампы, замаскированные под уличные фонари. На удачу, нигде не включали музыку, и мягкая ночная тишина лишь иногда прерывалась неторопливыми голосами и чьим-то смехом. Я все еще спрашивал себя: неужели это Индия? И все еще не мог поверить в свою удачу. Теперь мне не нужно никуда уезжать. Я думал о том, как обрадуется жена моей находке, и в мыслях уже водил ее по этому саду. Представлял, как она будет подолгу гулять по розовым дорожкам, сидеть на лужайке с неизменной книгой в руках. Как бросится фотографировать диковинные цветы и птиц, что плещутся в фонтане. Как понравится ей наша спальня и вид из окна. И мраморная ванна, и халаты с золотой оторочкой, и вся эта милая старомодная роскошь. Как она захочет пойти на массаж, а может быть, на уроки гольфа или уроки кулинарии у местного шефа. Как вечерами мы будем смотреть на закат сквозь шумные пальмы. Как поедем на Палолем. Как окунемся в океан и в настоящую туристическую Индию. Как вернемся в отель и с новой силой ощутим свое счастье. Как ты нашел это чудо, с восторгом в глазах будет спрашивать меня она? Я буду только плечами пожимать – не раскрывать же все свои секреты. Сам я буду писать. Номера здесь огромные, прохладные, и места в отеле хоть отбавляй. Хочешь, садись на террасе. Хочешь, в беседке на лугу – две округлые деревянные беседки сегодня попались мне на глаза, и сейчас, вспомнив об этом, я направился к ним, хотел проверить, получится ли в них сесть и писать. Это, конечно, не пушкинские ротонды, но, высокие и аккуратно сбитые, они все же придавали этой стороне сада особый шарм. Приблизившись, я вдруг увидел в одной из них чей-то силуэт. В темноте нельзя было ничего разглядеть, но кажется, там кто-то сидел. Подойдя ближе, я увидел, что это была женщина. Она сидела неподвижно. Оставаясь в тени деревьев, я смотрел на нее, гадая, что она могла делать тут в такой час. Читать было невозможно, да и в руках у нее не было ни книги, ни телефона. Может, кого-то ждет? Но она не оглядывалась по сторонам, и не похоже, чтобы кого-нибудь искала. Сидела она прямо, смотрела куда-то вдаль. Наверно, устала от шумной компании, решил я, или сбежала от надоедливого спутника. И уже собрался уйти, как вдруг силуэт в беседке задвигался, поднялся во весь рост, замахал руками. Кому она машет – кругом ни души? Потом она снова села, только теперь свободно, вытянув руки по обеим сторонам перил. Откинула голову, глядя в небо. Я посмотрел туда же, над нами висела ровная белая луна. До меня донеслось длинное отчетливое «Ахх!..», полное блаженства. Надо же, подумал я. Не один я наслаждаюсь этой чудесной ночью.

Наутро я вернулся к беседкам и устроился в одной из них. Чапрам, мой верный друг, прислал боя, который притащил для моего компьютера столик, и теперь я работал так, как мечтает работать писатель в своих самых сладких снах, – сидел в тени изумительных деревьев, глядел на простиравшиеся передо мной луга, вдыхал ароматы цветущих растений да попивал чаек. Кроме хохлатых попугайчиков, скакавших с ветки на ветку, ничто не нарушало мой покой; слов нет, до чего мне было хорошо. Работа у меня тронулась. Еще не вырисовывалась вся картина, но слова уже складывались в текст, и, я чувствовал, отдельные куплеты скоро вырастут в песню. Я испытывал знакомое всем писателям состояние вдохновенного подъема, когда идеи набрались, материал созрел, мысли набухли как весенние почки, и ты вот-вот разродишься. Правда, пока сам не знаешь, чем. Но все равно уверен, что это будет нечто. А ведь это, пожалуй, станет лучшим моим произведением – с этого будоражащего чувства начинались все мои книги. Так было и теперь.

– Простите, сэр, – прервал бой мои мысли. – Мадам из такого-то номера просила узнать, может ли она воспользоваться вашим столом после того, как вы закончите?

Ничего не понял. Какая мадам? Оказалось, некая мадам тоже облюбовала эту беседку и хочет посидеть за моим столом. Я сказал, что закончу через час, и тогда мой стол в ее распоряжении до самого вечера – я как раз собирался идти на пляж.

Незадолго до ужина я прогуливался по саду, прокручивая в голове сегодняшний текст. Дошел и до беседки, которую в душе уже присвоил себе и считал своим рабочим местом. Мне стало любопытно, кому это понадобилось, как и мне, непременно сидеть за столом. Еще издалека силуэт показался мне знакомым. Не уверенный, что это так, – мало ли народу гостит в отеле – я, тем не менее, чувствовал, что не ошибся. Это была ночная незнакомка. С той же прямой спиной она сидела за моим столом и что-то писала ручкой, в тетради. На ней была длинная одежда, оставлявшая открытыми загорелые руки и плечи. Волосы забраны наверх и обтянуты лентой, вид сосредоточенный; казалось, ничто на целом свете не могло ее отвлечь. В беседке она смотрелась изящно, как юная английская леди, сочиняющая стихи, но я не мог бы утверждать наверняка, что она англичанка. Еще днем я спрашивал себя, кто эта женщина, обратившаяся ко мне через посыльного? Определенно, это не моя землячка. Наш человек не стал бы утруждать себя подобными вещами – завидев удобное местечко, он ринулся бы напролом и не успокоился бы, пока не выдворил меня из беседки и не сел бы туда сам. Я думал, что эта мадам должна быть хорошо воспитана или же иметь восточное представление о нравах, не позволяющее ей самой заговорить с посторонним мужчиной. Все мои догадки так и оставались ими. Глядя на нее, я не знал, к какой версии склониться. Тут она обернулась на мой чересчур настойчивый взгляд, и задумчивое лицо на миг озарилось улыбкой. Я только и успел, что махнуть рукой в ответ, как она уже отвернулась и снова погрузилась в тетрадь.

С этого дня завязалась наша безмолвная дружба. Мы двое оккупировали беседку; на другую падало солнце, так что не оставалось ничего, кроме как делить одну на двоих. По очереди мы устраивались в ней, я с компьютером и ворохом бумаг, она с тетрадью, а наш неизменный бой с утра втаскивал, а вечером уносил стол после того, как один из нас заканчивал здесь свой рабочий день. Мы по-прежнему не были знакомы. Дружили мы молча: если я видел, что она сидит за столом, то отправлялся писать в холл, перед распахнутым окном в самом конце зала; когда же она заставала меня в беседке, то делала то же – исчезала, не беспокоя. Изредка мы встречались на завтраке или по дороге на пляж. «Лали» не из тех отелей, где гости дышат друг в другу в затылок, тут есть, где уединиться, и при желании можно весь день провести вдалеке от всех, но если уж мы сталкивались нос к носу, она кивала мне со сдержанной улыбкой и быстро отводила взгляд, показывая, что на этом все и заговаривать с ней не нужно; я и не собирался. Несмотря на то, что за эти несколько дней я мог хорошенько разглядеть ее, это мало что проясняло. Синие глаза и белая, хотя и загорелая кожа, говорили о том, что она приехала откуда-то из Европы, но выглядела она так, будто пробыла под солнцем Индии гораздо дольше, чем две недели отпуска. В ней было что-то не туристическое, выделявшее ее среди других постояльцев. И еще, что-то очень восточное. Она носила одежду светлых тонов, которая, с одной стороны, укрывала ее до самых пят, а с другой, подчеркивала ее стройную фигуру; это были то ли платья, то ли длинные рубашки, надетые поверх брюк из той же материи и придававшие ей вид исключительно восточный, чуть ли не мусульманский; волосы подвязаны платком, но не спрятаны, так что виднелись выгоревшие на солнце, бело-рыжие кудри. Завидев вдали белый силуэт на каком-нибудь пустынном Раджбаге, невольно решишь, что перед тобой восточная женщина, и только взглянув повнимательнее, понимаешь, что это не так. Нельзя было не признать, что одежда ее подходила для такой жары как ни одна другая. Приехавшие из зимних стран туристы и туристки безбожно оголялись, и порой в глаз било обилие ничем не прикрытых, сгоревших докрасна животов и декольте, благо в рестораны все одевались прилично. На этом фоне моя незнакомка смотрелась на редкость уместно; и убранство «Лали», и расписные одеяния наших официантов были ей под стать. В том, как она держала себя, была какая-то утонченность, можно даже сказать, аристократизм. Она умела обращаться с прислугой. Официанты ее любили, и столик для нее всегда был готов. Бич-бой бежал впереди нее, чтобы поскорее предоставить лежак и полотенца, и горничные, я не сомневался, наперегонки неслись убирать ее номер, зная, что их ждут хорошие чаевые. В противовес публике, сидевшей за завтраком часами, потягивая коктейли и разговаривая ни о чем, как и положено на отдыхе, она с самого утра была аккуратна и собрана. Еды брала немного, как человек, который знает, чего хочет, и ни за что не позволит соблазнить себя излишествами. Завтракала не торопясь, но долго не засиживалась. И пока остальные еще только начинали пировать, она уже удалялась по делам – одной ей известным. Нечасто встретишь человека, способного занять себя без помощи других: казалось, она следовала какому-то расписанию, но что она делала, кроме того, что писала что-то от руки, я не знал. Поначалу подумав, не моя ли это коллега по цеху, я вскоре решил, что нет: хоть в беседку она ходила исправно, на писательницу похожа не была. Пару раз я видел ее возвращающейся с прогулки по побережью, вид у нее был довольный. Очевидно, солнце ее не пугало, и находиться на жаре было для нее обычным делом. Она всегда была одна, и одиночество нисколько ее не тяготило. Я ни разу не видел, чтобы она с кем-нибудь общалась, зато стал свидетелем того, как однажды за ужином подвыпивший англичанин попытался ее разговорить, и она одним махом пресекла всякие намеки на ухаживания. Ей это было ни к чему. Она не скучала. Не глазела по сторонам в поисках знакомств. Веселые компании и шумные семьи с маленькими детьми оставляли ее равнодушной. Казалось, ей никто не интересен и никто не нужен, а наслаждаться жизнью она умеет и сама.

И однако ж я замечал, что ее занимали какие-то думы. Она как будто размышляла о чем-то или чего-то ждала. На лице ее иногда читалось волнение. Я все больше убеждался, что она здесь не в отпуске, в отличие от большинства. Мое писательское чутье, в те дни обостренное донельзя, стреляло сюжетами как пулями из ружья: возможно, она жена восточного посла, а еще вероятнее, не жена, а тайная любовница, приехавшая на свидание с ним в лучший отель побережья. Это бы многое объяснило – и ее восточность, и характер, сдержанный, как закрытая книга, и привычку бывать на жаре, и то, почему ее называют мадам, а не мадмуазель. Как-то я полюбопытствовал у боя, давно ли мадам гостит в отеле.

– Приехала за два дня до вас, сэр.

– И откуда она?

– Мадам приехала из Кералы, сэр.

Все это не позволяло сделать хоть сколько-нибудь определенных выводов. Если бы меня спросили, что я думаю о ней по прошествии этих нескольких дней, я сказал бы, что могу утверждать лишь одно: в ее жизни явно что-то происходило. Недавно я снова встретил ее на пляже. Вечерело, все давно разошлись по номерам. Она сидела, естественно, одна, на безлюдном Раджбаге, которому сумерки всегда придают неуютный и тревожный вид. Должно быть, она чувствует себя одной в целом мире, подумал я, но она вдруг оторвала взгляд от океана и посмотрела на меня ясными и улыбчивыми глазами. Не угадал, сказал я себе: она думала о чем-то приятном и улыбалась не мне, а собственным мыслям.

В свободное время я занимался тем, что наблюдал за людьми. Некоторые считают, что настоящий писатель должен сидеть взаперти и строчить тексты, не отходя от стола и не отвлекаясь на такие мелочи, как жизнь, и еще лучше, если при этом он стеснен в средствах, голоден и несчастен, – будто бы это дает подходящую почву для письма. У меня другое мнение на этот счет. По-моему, варясь в пучине собственных переживаний, ничего хорошего не напишешь. По мне, так чем больше ты видел, тем лучше. По-моему, хороший писатель должен в равной мере знать жизнь и любить ее. «Лали» подходил для этого идеально. Для писателя здесь было раздолье, и дни напролет я утолял голод, разглядывая новые лица – они были здесь в изобилии. Самыми выдающимися среди них были индийские семейства, состоятельные и многочисленные. Где бы не появилась индийская семья, в ресторане, на пляже или на улице подле отеля, всякий раз это выглядело так, словно стая птиц налетела и рассыпалась по полю, – с десяток фигур одновременно распределялось вокруг тебя и занимало все пространство. У них были характерные, выразительные лица и весьма живописный вид. Мужчины с лицами цвета темного меда надевали к ужину европейские костюмы, их дамы приходили в сари – и в каких! – торжественных, из дорогих парчовых тканей; все с прическами, с бриллиантами и со звонкими рядами браслетов на руках и ногах. Молодежь ничем не уступала. Кое-кто из молодых людей был одет так, словно только что вышел из лондонской биржи, а сочные сари у девушек сменялись изысканными платьями известных европейских домов мод. По утрам и вечерам, и в бассейн, и в ресторан они приходили неизменно нарядными, шумными и говорливыми. Броская, праздничная красота била в них ключом. Глядя на них в обрамлении безупречно-ровных полей и цветущих садов, я иногда думал, что передо мной не реальные люди, а актеры болливудского кино: вот высыпала на лужайку массовка, а вот из-за статуи появилась парочка влюбленных, сейчас он сорвет для нее удачно распустившуюся на пути розу, а она взмахнет на него черными ресницами и затянет тонкоголосую индийскую песнь. В один из вечеров играли свадьбу. Часов с пяти в шатрах стали собираться гости, зазвучала музыка, то восточная, то знакомая всем англоязычная классика жанра; дорога к пляжу утопала в цветах, и даже нам, постояльцам, перепало – каждому встречному надевали на шею ожерелье из живых цветов в качестве привета от счастливых брачующихся. Думаю, не один я в отеле приготовился к бессонной ночи. Однако к одиннадцати часам все разом стихло, огни в шатрах погасли, и вскоре на отель опустился обычный ночной покой. Не слышно было ни пьяных, ни буйных, ни жаждущих продолжения банкета. К утру в нашем пляжном ресторане все было как всегда. И следа не осталось от вчерашнего веселья.

– Не свадьба, а симпозиум докторов, да? – шутил наутро Чапрам. – Так сказали мне наши русские гости.

Русских гостей в отеле было не слишком много. Две-три ничем не примечательные семейные пары со скучающими лицами курсировали от ресторана к бассейну и обратно; мамаши, по обыкновению, зычно воспитывали своих чад, папаши коротали дни, уткнувшись в телефоны. Одна не очень юная дева привезла на отдых свою мать, и они под ручку бродили по отелю; старушка помирала от жары, дочь – от ее капризов, и они постоянно ссорились. Были еще подруги, похожие как родные сестры. Обе видные и, что называется, статусные. Их излюбленным занятием было поучать персонал. Как ни застанешь их в ресторане, они на два голоса объясняют бедному повару, что сегодня он не додержал соус, а вчера переварил спагетти, и вот уже второй день подряд, по его милости, они лишены пасты карбонара, а как ни зайдешь в лобби – они уже осаждают Чапрама с новыми претензиями. Все они, по-моему, были в этих краях впервые и не отдавали себе отчета в том, что уже находятся в лучшем месте и что о большем, чем «Лали», и мечтать невозможно. Англичане смотрелись намного гармоничней и чувствовали себя как дома. Почти все приехали играть в гольф и тем и занимались, а путь к полям прокладывали через бары, которые, благодаря им, никогда не пустовали. Я искал среди них своих героев. И русские, и англичане проигрывали индийцам в яркости, в своеобразии манер. Меня тянуло написать индийскую историю, за этим я и ехал к Кипилу. Но чтобы писать, надо знать намного больше. Пока я достоверно знаю об индийцах лишь то, как они выглядят со стороны. Этого мало. Хотел бы я знать, что занимает их умы, какие цели они себе ставят, как ведут себя в быту. Что думают о своих прославленных мистиках и как относятся к нам, иностранцам. И так ли они радушны, порядочны и благоразумны за дверями своих домов? Мой пыл не угас, я собирался поместить сюжет в декорации индийской жизни, и, хотя главный герой все еще не был определен, я не переставал искать: душа просила чего-то здешнего, самобытного, как любит говорить мой издатель, колоритного.

Как-то в разгар дня мне встретилась мадам Альбабур. Она, вся в черном, сцепив руки за спиной, шагала вдоль бассейна с лицом, полным мрачной задумчивости. Ее орлиный взгляд казался особенно суровым на фоне беспечных загорелых лиц, плескавшихся в бассейне. Я как раз возвращался из беседки и шел по другой стороне. Поймав на себе ее глаза, я поприветствовал ее и пошел дальше, но меня припечатал к земле пронзительный окрик, громом прокатившийся через весь бассейн:

– Are you writing your book?