Жестокость

Время шло, мы были заняты человеческими делами, борьбой за существование, которая, впрочем, почти ни к чему не привела. Мы трепали нервы, безумно уставали, теряли человечность, присущую маленькой южной окраине, где родились и выросли и откуда приехали в большой жесткий город. Я перестал подавать милостыню нищим, научился отводить глаза от старушек с тележками, приближавшихся к крутым лестницам.

Дашка стала взрослой. Она уже не подстерегала нас за каждым углом, чтобы выскочить оттуда этаким чертиком, хвост трубой, бочком подскочить, куснуть, и снова исчезнуть за занавеской. Она округлилась, остепенилась, устроила в комнате два-три гнездышка, помимо клетки, на которой я продолжал и продолжаю упрямо настаивать, чтобы наша маленькая человеческая комната не превратилась в крысиный рай. От привычки нас метить она так и не отказалась, наверное, из-за этого никто в мире не мыл руки с мылом чаще нас. Потом прошло еще время, и Дашка внезапно постарела. Крысиный век короток.

8

У меня выходной. Я сижу возле клетки и, сунув руку в клетку, глажу Дашку за ушком. Она страшно исхудала, у нее огромное вздутие на шее, которое не прокалывается стерилизованной иглой, на тусклой шерстке большие проплешины. Она хрипло дышит, полузакрыв глаза. Меня она больше не любит и не лижет пальцы: я не выпускаю ее из клетки, но честное слово, это выше моих сил, видеть плешивое описанное брюхо, волочащееся по чистому ковролину. При одной только мысли об этом мне хочется встать и пойти вымыть руки. Я не могу победить свою брезгливость. Дашку качает из стороны в сторону, у нее почти полная потеря ориентации, она часто падает, но продолжает бессмысленно кружить по клетке.

– Даша, Дашуля, – ласково говорю я. На меня и мои вкусности она уже не обращает никакого внимания. Ее поилка полна второй день. Я заставляю ее попить из носика с шариком. Она сопротивляется, но я сильнее. Вчера, когда я ее купал, она впервые в жизни всерьез укусила меня, но челюсти ее теперь так слабы, что она не смогла прокусить кожу пальца.

– Дашенька, – говорю я ей. До болезни это было сигналом, что сейчас я ей дам что-то вкусненькое, и она сломя голову мчалась к клетке, даже если спала на своем любимом месте за компьютерным столом. Теперь ей на это наплевать. Она старушка, которой не с кем поговорить, поделиться, пожаловаться, вспомнить прошлое. Я не в счет, хотя как раз я помню каждый прожитый ею день. Дашка член нашей семьи.

Она падает на бок и хрипит. Под истончившейся кожей прощупываются безобразные бугры разросшихся метастаз. Наверное, ей очень больно, временами она жалобно поскуливает. Удивительно, но я никогда не слышал ее настоящего крысиного писка. Она бессловесная, так же как и те мои первые крысы. Может быть, все одинокие домашние животные – это Маугли наоборот, воспитанные людьми и оттого утерявшие свою родную речь?

Она снова поднимается и начинает бесцельно бродить по клетке. Ее мотает из стороны в сторону и, собственно, она уже не ходит, а ползает, но даже это ей плохо удается. Я вспоминаю Анну Васильевну, бабушку моей жены, ее тоскливое одиночество в однокомнатной квартире. Она до последнего, пока хватало сил, цеплялась за свою независимость и не хотела переходить под опеку младшей дочери. Вспоминаю свою мать, тяжело угасшую от рака. Вся ее жизнь была посвящена служению семье, детям и внукам, и расписана в блокноте на десять лет вперед. Жаль, что смерти ничего не было известно об этих планах.

Дашка снова хрипит. Были ли планы на жизнь у нее? Мне ничего об этом неизвестно. Я помню ее хорошеньким ребенком, вижу мучительный закат, но ничего о ней не знаю. Может быть, ее жизнь была подчинена любви ко мне?

Я даю ей напиться из носика поилки. Она отталкивает мою руку и судорожно утирается напряженными, старчески скрюченными лапками. Дашка отказывается пить, как не могла уже пить моя мать, хотя от обезвоживания вся полость ее рта потрескалась и почернела. Я сидел сбоку на кровати и беззвучно рыдал, не стесняясь своих слез, но всегда так, чтобы мать не могла меня видеть и слышать. Я не хотел огорчать ее. Мы так и не осмелились честно сказать ей, что ее дело безнадежно, она нас тоже щадила и ни о чем не спрашивала.

В отличие от матери, прекратить Дашкины страдания в моих силах. Съесть крысиную отраву она уже не сможет, но я могу вынести ее на мороз и положить в снег – все будет кончено за несколько минут. Могу утопить ее в ведре с водой, и это тоже не будет убийством, ибо принесет желаемое облегчение и ей и мне. Могу съездить в ветеринарную лечебницу за смертельной инъекцией, если крысам вообще делают такой укол. Я знаю, почему я этого не делаю. Меня об этом не просили. Не просила мать, не просила Анна Васильевна, не просит Дашка. Мы живые существа и должны испить эту чашу до дна. Я не вижу никакой разницы между нами ни в жизни, ни в смерти. Иногда мы сдаемся и просим нас пристрелить, но это уже другой случай и оценивается он другими мерами, взвешивается более точными весами. Сейчас меня никто ни о чем не просит. Мы живые существа и это наша чаша. Не желаю мириться с фразой типа: «Наша Дуся (сука-ротвейлер) постарела, и мы ее усыпили». Тогда усыпите вашу бабушку, старость всегда неприятна, а предсмертный финал невыносимо безобразен. Но я никого не осуждаю.

Даша хрипит, лежа на боку. Встать самостоятельно она уже часа два не может. Я переворачиваю ее на другой бок, чтобы не было пролежней. И опять иду мыть руки. Наливаю себе кофе. Время идет очень медленно, дома никого нет. Тяжелое, хриплое, рваное дыхание. Кончится это когда-нибудь или нет?! Перед глазами встает маленький темный комочек шерсти с ушами, лапками и хорошенькой умной мордочкой, хвост трубой вылетающий из-за угла. Коротка и печальна жизнь.

Я знаю, как умрет Дашка – в полном одиночестве, когда я буду на работе. Впрочем, это все равно, она и сейчас одинока. Все в такие минуты одиноки, даже если вокруг смертного одра сидят многочисленные скорбящие родственники. Я тоже знаю, как умру, могу рассказать во всех подробностях, и вряд ли ошибусь, хотя я не ясновидящий. И я не буду просить, чтобы меня пристрелили, как бы я не умирал, не буду и все! Мы живые существа, это наша чаша. Сейчас бы я с удовольствием напомнил Дашке нашу прошлую счастливую жизнь, ее детство и мои руки, которые она беспрестанно метила, чтобы иметь право считать их только своими и ничьими больше.

9

Дашка умерла в воскресенье, когда я был на работе, и до моего прихода никто в доме не заметил, что прикрытое желтой тряпицей измученное тело, наконец, перестало шевелиться и освободилось от страданий.

Конец

05. 02. 2010