Прощание с Ленинградом

Самое сложное – начать мыслить самостоятельно.

Подрезаешь – растет вширь, не подрезаешь – ввысь. Что лучше?

И когда отворяются двери, от земли оторваться и ввысь, к непонятной, изломанной вере – кто есть мы и зачем родились.

Мы слишком разбросаны во времени, поэтому часто не понимаем друг друга (к вопросу о похожести людей). Среди нас нередко можно встретить неандертальца.

Любить людей сможешь только тогда, когда станешь выше и сильнее их, когда отнесешься к ним, как к детям.

Не любит животных тот, кто ниже их.

День как маленькая жизнь.

Каждый день как вся жизнь.

Великие – вехи на пути.

В темноте скомканная одежда приняла другие очертания: срезанный сверху череп, полуоткрытый рот, светящийся глаз…

Может быть он такой – Бог?

Атеизм. Ведь жизнь без Бога теряет смысл.

Ничего не может существовать без основы (авангард и т.д.). Основа всегда есть, только не всегда видна (во всем заложено предыдущее).

Не цепляться за прошлое, а отталкиваться от него.

Странно, что прошлое, или вернее то, что ушло, но было очень желанным, возвращается тогда, когда становится далеким и чужим.

Оно приходит, но оказывается то, что совсем недавно трогало, теперь совсем не нужно, хотя само идет в руки – на, бери…

Полуденный зной струился вверх от раскаленной земли. Но здесь, в полутемной каменной прохладе, не чувствовалось его дыхания.

На каменном полу, на ковре – прохладное вино в глиняных кувшинах, виноградные гроздья, таящие в себе янтарную сладость, свешиваются через края больших ваз. Рядом сидят женщины. Едва прикрытые упругие груди, похожие на виноградные гроздья, округлые бедра, чуть выпирающий живот. Их ноги прикрыты мягким шелковым покрывалом, подобраны под себя. Они доступны, но не сразу. Пройдут часы. Тонкий аромат обжаренного мяса оттуда, из тлеющей в углу жаровни, вдруг обратится в истекающие соком куски. Вино станет красным. Потом, под заунывные звуки инструмента, по кругу пойдет кальян. Женщины прохладными пальцами прикоснутся к пылающему телу, прохладные губы прижмутся к горячим губам…

Человек – функция, посредством которой высшее начало трансформируется в самое себя (совершенствуется).

Освободиться – найти себя.

Желание жить спокойно (нежелание, неспособность переживать) – причина той ублюдочной жизни, которую ведет большинство.

Если внутренние побуждения человека не зависят от внешних условий – он свободен.

Созвучие и несозвучие нот, как человеческих судеб.

У нашей русской аристократии (проживающей в Союзе) еще сохранилось благородное лицо, но грязные ноги и стоптанные туфли.

Больная почва не может приносить здоровые плоды.

Освободиться – избавиться от эгоизма.

Человека окружают его единомышленники, независимо от времени и пространства.

…и там, в конце бесконечно расширяющейся мысли, вдруг оказалось ослепительное, похожее на яркое весеннее солнце пространство.

Завтра ничего не бывает. Все случается сегодня.

Все настоящее (истинное, ценное) дается только через боль и преодоление.

Боль – необходимость, в которую поставлен человек, чтобы преодолевать себя. Ценно то, что необходимо в данный момент. Дорого то, к чему мы привыкл

– Ты никогда не будешь счастлива, потому что ты – злая. А вместо счастья будут мелкие удовольствия.

Стареет не человек, стареет и вырождается род.

Материализм верен так же, как и механика Ньютона – при нулевых скоростях.

Вороны на пустых деревьях. Вот она – осень.

Любая болезнь не исчезает совсем, а остается внутри и лишь затихает на время.

Тишина и покой,Отпущенье грехов.Сядь и времени пыльОтряхни с сапогов.Ты лесной тишинеСвою душу открой,Все страданья своиИзлечи тишиной.Тишина все поймет,Тишина все простит,И подарит покой,И с тобой помолчит.Оторвешься душойОт земной суетыИ с далеким собойСнова встретишься ты.Июль 1975

Сначала дорога долго петляла среди соснового леса, затем пошла в гору и, сделав резкий поворот влево, вывела к небольшому песчаному обрыву, укрепленному корявыми корнями невысоких крепких сосен. Внизу, под ним, шла молодая березовая поросль, а за ней, дальше к горизонту, темной пушистой зеленью холмился лес и виднелись разбросанные вдалеке домики, казавшиеся отсюда игрушечными. За ними, к северо-востоку, небо темнело, постепенно переходя в ночь, сливаясь на горизонте с землей. По другую сторону шоссе шел редкий сосняк, с седой местами подстилкой из мха и лишайника, дальше, за ним, по глубокому однообразному шуму и прохладному влажному воздуху, ощущалось море. За обочиной, отделяя ее от леса, тянулась, переплетаясь, ржавая, впившаяся в сосны, рваная, местами колючая, проволока, на редких бетонных столбах висели красные облупившиеся таблички, на которых проступало: «Стой! Запретная зона». Небо светлело в эту сторону, на юго-запад, виднелись уже на нем первые звездочки и вскинул свои рога прозрачный белый месяц.

Странно. Судьба забросила меня именно в эти места, места моего детства, в солдатской форме, за рулем зеленого армейского грузовика. Здесь знакомо все. Каждый камень на берегу моря, каждая тропинка в лесу, каждое старое дерево, сосновый, пьянящий воздух, запах смолы, гниющей тины, шелест сухой осоки, зовущий в даль горизонт, где море сливается с небом… И все это вызывало чувство щемящей, тупой тоски, которая, оставаясь где-то в глубине души, никак не могла выйти наружу, как будто все, что видели глаза, было бесконечно близким, но чужим, а он – совсем не он, а кто-то другой. Что было виной тому – военная форма, раздвоенное лобовое стекло перед глазами, молчаливый, грузный прапорщик, сидящий на сидении рядом? Или просто нужно было время, чтобы опять соединиться со всем этим?

А может другое. Наверное тогда где-то глубоко внутри начало ощущаться «нечто» непонятное и бесформенное пока, но сильное уже, вбирающее в себя, как губка, все внешнее и не дающее выйти наружу тем простым чувствам тоски, ностальгии.

Здесь прошло мое детство. Но тогда, за стеклянной перегородкой, отделилось от настоящего все то, что ушло и никогда не вернется. И сейчас, чем дальше отодвигалось прошлое, тем яснее, настойчивей поднимались оттуда, из глубины отдельные, до боли знакомые видения, ощущения, чувства той, уже прожитой жизни, почти физически ощущаемой теперь. Как будто все возвращается.

Отдельные картины складываются в ряд, и может перед самым концом все вернется. Но тот мальчишка останется там навсегда и лишь частью повторится в другом.

Сибирь. Белые стены. Белая дверь. Белая решетчатая кровать. Мужчина в очках. Мама. Снег. Дремучий лес, где кедры и медведи. Дощатый сарай. Куча угля. Тонкий лед на луже. Мокрые ноги. Магазин игрушек, зеленые вагончики на полке. Немка, немецкие стишки, манные оладьи. Серо-зеленый грузовик, вещи. Желтые стены вокзала, оса, вагон. Большое окно в темном парадном. Решетка лифта. Человек в длинном синем пальто и шляпе.

Ленинград. Темный длинный коридор. Прихожая, освещенная старинным светильником, висящим где-то под самым потолком. Слева на стене подвешен старый немецкий велосипед. По коридору можно бегать, можно ездить, отталкиваясь ногами, на железной машине, скрипящей колесами. Из прихожей налево – комната. Там живет соседка, швейная машинка которой непрестанно стучит. В конце коридора ванная с газовой колонкой. Когда открывают воду, синее пламя вырывается из круглого отверстия, производя звук, похожий на маленький взрыв. Если идти налево, то попадешь в кухню, большую, стены которой окрашены светло-желтой краской. В небольшой проходной комнате перед кухней стоит буфет с множеством ящичков и дверок, а также репродуктор и стол, покрытый синей в клеточку клеенкой. На нем иногда пьют чай, завтракают. На нем стряпает няня Агафья Ефимовна. Она добрая. Она никогда не сердится и всегда успокаивает теплой своей рукой, когда тебя наказывают. За окном, рядом с газовой плитой, воркуют голуби. Они сидят на большом деревянном ящике, который торчит на улицу и в который складывают продукты. Серая стена напротив уходит куда-то вниз. Смотреть туда страшно. Туда упал кот Кузьма. Он охотился за голубями. Его принесли живого и долго выхаживали потом.

На стене в проходной комнате висит большое треснутое старое разрисованное блюдо. Когда все затихает и за окном темно и холодно, блюдо издает монотонный дребезжащий звук. Считается, что так потрескивает мороз. В верхней части окна мерно завывает вентилятор. От его завывания хочется залезть под одеяло, свернуться в клубок и заснуть. Напротив кухни направо по коридору – большая светлая комната, именуемая спальней. Там стоят две белые старинные кровати, белый шкаф, белые кресла, два ночных белых столика, застекленный белый шкафчик, в котором стоит разноцветный хрусталь и серебряная чайная посуда. Все это называется белой мебелью. Высокая балконная дверь плохо закрывается, и ее заклеивают на зиму. На столике стоит аквариум, в котором плавают рыбки и среди них одна большая – золотая. Из спальни дверь в кабинет. В кабинете все заставлено шкафами с книгами. Книг очень много, они не умещаются на полках и лежат стопками на полу за большим дубовым письменным столом. За столом сидит дедушка. Он все время что-то пишет. На столе множество разнообразных вещей. Это старинные медальоны, фигурки из слоновой кости, корни деревьев, обработанные так, что превратились в загадочных животных, старые фотографии в темных рамках и много другого. Но самая интересная из вещей – тяжелый осколок артиллерийского снаряда, в который вставлен настоящий артиллерийский снаряд меньшего размера. Этот снаряд можно раскрутить. Внутри его лежат пыльные чугунные шарики. Но делать это лучше тогда, когда дедушка уходит в институт. Иногда в кабинете появляются люди. Они садятся в глубокие черные кожаные кресла и о чем-то долго громко говорят и спорят. В это время в кабинет заходить нельзя. Нельзя кататься по коридору на железной машине.

В коридоре, между кабинетом и столовой, на столике красного дерева стоит черный рогатый телефон, который часто звонит. Под телефон подложен синий шерстяной берет. Так посоветовали телефонные мастера – некие молодые люди, которые часто приходят и проверяют что-то внутри телефона. Они вежливо разговаривают и советуют не убирать телефон с синего берета. (КГБ) В столовой обычно в семь часов вечера накрывают обеденный стол. Здесь стоит маленький кабинетный рояль, на котором можно бренчать. Если круглый обеденный стол накрыть покрывалом, то получится дом, в котором темно и уютно.

Когда бывает Новый год, в столовой ставится елка. Она помещается в ведро с песком, которое покрывается белой скатертью, как будто это снег. Под елку ставится Дед Мороз. Дед Мороз дарит всем подарки на Новый год. За его плечами мешок, из которого торчит вата. Подарков в его мешке нет. Самое интересное, когда начинают украшать елку. На макушку прикрепляют большую красную стеклянную звезду, а на ветки развешивают всякие игрушки: белочек, зайчиков, самолеты, мельницы, шары, маленьких Дедов Морозов, Снегурочек, длинные стеклянные бусы, гирлянды.

В день перед Новым годом по всему дому разносится сладкий запах приготовляемых пирожных. Пышные золотистые эклеры достают из духовки и начиняют заварным кремом, а затем прячут в холодильник. Остатки крема разрешается доесть. Подарки приносит настоящий Дед Мороз и кладет под елку. Очень хочется увидеть настоящего Деда Мороза, но он всегда приходит, когда спишь.

Маленький четырехлетний мальчик осторожно спустился с крыльца и пошел, приминая сандаликами молодую зеленую травку, пробивающуюся сквозь прошлогодние бурые листья, к высокому, как ему тогда казалось, забору, сделанному из досок-горбылей с заостренными сверху и впившимися в землю внизу концами. Он нашел щелку побольше и приложился к ней глазом. Там ему открылся маленький мир, состоящий из грунтовой дороги, небольшой поляны, молодого леска за ней и уводящей вглубь его тропинки. Мальчишка был одет в шерстяную кофточку, по причине прохладной ещё погоды, и короткие, по щиколотку брючки, Бледное худое личико с тенью под глазами говорило о том, что появился он здесь совсем из другого мира, чуждого солнечному свету, чистому, пахнущему лесной прелью воздуху, шуму сосен и далекому, пока еще не виданному им морю.

Зона была запретной. По утрам, за завтраком в соснячке напротив можно было за несколько минут набрать кружку черники, чтобы съесть с утренней кашей. Каша от черники становилась фиолетовой. Днем можно было играть в деревянный большой грузовик. Кузов его доверху наполнялся (в качестве груза) небольшими крепкими темноголовыми боровичками. Искать их было несложно – черные головки повсеместно пробивались сквозь россыпь сосновых иголок.

Море. Сухой камыш, спутанная колючая проволока вдоль берега, домики из мокрого песка, отшлифованные прибоем осколки стекла – стеклянные камушки.

На берегу частенько находили трупы – утопленники или еще кто.

Тогда в поселке появлялись зеленые военные машины. Военные машины сворачивали по песчанке к заливу. Солдаты следили за тем, чтобы никто не выходил за ворота.

А весной, в разлившихся от талого снега канавках плавали маленькие ящерицы – тритоны.

Все ушло навсегда,Далеко-далеко.И с небес Млечный путьЛьет судьбы молоко.Не вернутся опятьУбежавшие дни.Как не хочется спать…Только звезды одни.Может там далеко,Где безмерности мрак, —Твой единственный другИ единственный враг.Отойдет в никудаВсе, что будет потом.Светлых звезд городаИ единственный дом.

Осеннее небо было синим, глубоким. Солнце уже не растекалось по нему, а светило обособленно, лаская последним теплом стены домов, потрескавшийся асфальт улиц. Высокие серебристые облака, как будто белые стаи, уплывали куда-то вдаль. Из листов старого зеленого картона при помощи скрепок и кнопок делался самолет с прорезью вверху, чтобы можно было сесть в него. Собирался и складывался провиант – сухой хлеб, печенье и пр. Потом, когда все было готово, мальчишка садился в него, и картонный самолет поднимался с балкона и, пролетев над Скороходовой, взмывал ввысь, выше серых и желтых домов, ржавых крыш, выше трамвайных проводов, трамваев, дымящих заводских труб – в небо, и все, все оставалось внизу навсегда, безвозвратно. Дома делались маленькими и скоро совсем исчезали, внизу желтеющим пушистым ковром стлался лес, блестело на солнце море, просторное и спокойное. Вот он – этот упругий, свежий ветер, бесконечное счастье полета, навстречу далеким, неведомым странам и белоснежным городам, которые, как казалось, уже виднелись сквозь голубоватую дымку… Навстречу далекой и неясной, пока, мечте.

За окном – застывшие белые деревья. Сквозь густую вязь заиндевевших веток в серой изморози – оранжевый, низко висящий шар. Из длинных труб вертикально вверх поднимаются клубы белого пара вперемешку с черным дымом. У него температура. Мама на работе. На подушке – «Записки ружейного охотника Оренбургской губернии» Аксакова. На полу стружки и наполовину сделанный ружейный приклад. Сам он на кровати, а мысли и душа где-то далеко в лесу, где такие же белые деревья, где белый пушистый снег на широких еловых лапах и на далекой одинокой березе видны темные пятна – тетерева. К ним надо подобраться осторожно, чтобы не спугнуть.

Только что сделанный и еще не испытанный самопал. Приклад, из сосновой доски, к нему примотан ствол – стальная трубка, заплющенная с конца и залитая в этом месте свинцом. Сверху пропилено запальное отверстие. Заряд усиленный – на пробу. Приклад к плечу, правый глаз – вдоль ствола, за ним видна цель – тетрадный листок, пришпиленный к забору. Спичка у запального отверстия уже вспыхнула, но что-то заставило его убрать приклад с плеча и вытянуть руку. Отдача чуть не вырвала ружье из руки. Но пламя полыхнуло почему-то из другого – заплющенного – конца. Ничего не произошло. Рука еще держала раздробленный приклад, дерево почернело, а там, где должно было быть запальное отверстие, – не было ничего, кроме цветочка разорванного ствола.

Что-то теплое скатилось с виска, беззвучно упало в снег, потом еще и еще. Кровь. Царапина, пустяковая царапина от вылетевшего из ствола свинца, которым он был залит…

Птички не улетали и подпустили совсем близко, Порох – спичечные головки, дробь – мелко настриженная проволока. После выстрела одна упала, маленькая, серые крылышки, желтое брюшко. Она была жива, черные глаза – бусинки смотрели удивленно – «Зачем ты?» Видимо ее просто оглушило – заряд был слабый. Но Колька сжал ей горло, лапки и крылышки затрепыхались, тельце забилось в конвульсиях. Но он еще крепче сдавил ей горлышко и, чтобы быстрее довести дело до конца, – щелчки в голову.

– Ать, aть, – ему было интересно и смешно. – Ать, ать!

Потом она затихла, только крылья мелко-мелко дрожали, глаза потухали, затягивались белесой пленкой. До сих пор и на всю жизнь будет перед глазами и тупой иглой в сердце этот маленький, бессмысленно убитый комочек жизни. Он прощался с морем и здоровался с ним.

«Здравствуй, море», – говорил он ему, когда оно появлялось сквозь сосны.

«До свидания, море», – говорил он ему, уезжая. Почему он так любил его? Что тянуло его к морю? Тогда он не понимал и не задумывался над этим. Понял потом – великие дальние дали, светлые страны, мечты.

Волна усиливается, ветер гонит ее вдоль берега, тонкая капроновая нить впивается в руку. Лодку несет, перемет тащится за ней, цепляясь грузом за подводные камни.

– Все, отпускай!

Веревка, к которой привязан груз и кусок пенопласта, облегченно извиваясь, пошла в глубину. Ее было с запасом. Но она все опускалась и опускалась. От поплавка лодку уже отнесло, и тот, как бы чувствуя свою безнаказанность, вдруг стал боком и, влекомый грузом, исчез в глубине. Лодку несло от берега, ветер усиливался. Но беда не приходит одна: весла, предательски соскользнув с бортов, давно уже плыли сами по себе.

История заключалась в том, что в конце концов, когда их давно уже несло в сторону Финляндии, на землечерпалке, качающей песок со дна Финского залива, заметили фанерную плоскодонку и двух малолетних дураков, махающих руками. Был период бегов. Для любых конфликтных ситуаций был найден универсальный способ их разрешения. При любой мало-мальски серьезной ссоре он отправлялся в бега. Зимние холода в расчет не принимались, а единственным местом, куда бегать было безболезненно, была дача в Песках.

Для пущей уверенности в себе и чтобы уже наверняка «проучить» бедную мать, а заодно и деда с бабкой, ну и само собой нагуляться вдоволь, писался следующий документ: «Даю себе слово, что (число месяц год) убегу из дома. Будь я проклят, если не убегу. Подпись».

Подпись, для пущей верности, скреплялась кровью, выделенной из проколотого специально пальца. После подписания сего документа никакие обстоятельства (перемирие и т. д.) уже не могли повлиять на принятое решение, и точно в назначенный срок, прихватив кое-какие необходимые вещички и провиант, он покидал теплую ленинградскую квартиру.

12 марта 1969 г.

ДНЕВНИК

Убежал из дома из-за ссоры с матерью. В 15:30 сел на трамвай и поехал. Меня провожал Бышек. Все-таки он у меня лучший друг. Я ему только доверил свои планы.

В 18:00 прибыл на место. Залез в жилище (маленький чердак в сарае, о наличии которого никто не знает), зажег свечу.

Дождался темноты и пошел к Тольке. Я его встретил у ворот. Он собирался уходить, хорошо, что я вовремя подошел. Мы с ним пошли к Гоне. У него пробыли до девяти вечера. Потом разошлись по домам. Я пошел в жилище, в жилище холодно, но я закутался в старый матрац и стал читать книгу (я захватил с собой несколько книг). Потом задремал.

Проснулся ночью. Было холодно. Старался опять заснуть, но ничего не получалось. Сон не лезет. Встал, выбрался из жилища. В сарае нашел старую керосиновую лампу, там же нашел и керосин. Притащил лампу в жилище, зажег. Стало светлее и свечу можно было потушить. Пошел опять на улицу. Все небо усыпано звездами. В городе такого не увидишь. Воздух чистый, приятный. Пробую пробраться в дом. Не выходит. Пробую пробраться в парфенон (бывший коровник, переделанный для жилья). Окно поддалось. Вхожу. Нашел чайник, две керосинки, чашки, стаканы. Беру керосинку, чайник и один стакан. Воды нет. Засыпаю в чайник снег. Снег чистый, в городе такого нет. Все это волоку в жилище. Чайник вскипел быстро. Только хотел налить себе чаю, но оказалось, что ложки нет. Делаю из проволоки ложку. Чай на редкость вкусный, хотя это одна вода с сахаром, чая я не нашел. Делать нечего. Скучно, еще продолжается ночь. Пробую заснуть. Заснул. Под матрасом не так уж тепло, но все равно сплю крепко, без снов. В городе так не поспишь. Просыпаюсь – уже светает.

Опять засыпаю. И так раза три. Наконец почувствовал, что больше не засну. Встаю. На улице светло. Лампа еще горит. Выбираюсь на улицу. Воздух чистый, свежий. Нашел три коврика. Опять делаю вылазку в парфенон. На этот раз захватил с собой вторую керосинку, одеяло, кастрюлю, банку кофе. За один раз все не перетащишь, приходится за два раза. Вползаю в жилище, ставлю кофе. Согреваюсь. Затем принимаюсь за благоустройства жилища. Обиваю ковриками стены, чтобы не дуло и теплый воздух не выходил. Работу скоро закончил. В чайнике мало воды. Думал опять сделать вылазку. Только открываю дверь, как вижу, что у забора кто-то ходит. Быстро запираю дверь и забираюсь в жилище. Лампу почти тушу, только едва заметный огонек оставляю. Прилег. Прислушался. У калитки раздаются голоса, лай собаки. Думаю – конец, сейчас найдут. Но не теряю надежды. Лежу около часа. Сначала раздавались голоса, потом стихли. Кажется, пронесло. Кто знает, может они ушли за милицией. Но не буду гадать. По-прежнему тихо. Кажись, пронесло. Думаю так: поймают так поймают, а не поймают – хорошо.

Поставил кофе. Он быстро вскипел. Выпил все. Хлеб тоже кончился. Ну ничего, скоро должны прийти ребята, они принесут. В жилище по-прежнему холодно. Но мне тепло после горячего кофе. На улицу выйти боюсь – могут засечь. Скорее бы приходили ребята.

Пришли ребята – Колька и Гоня. Принесли чай, булки. Поставили чайник. Жилище быстро нагрелось, даже пар изо рта не идет. Заткнули все дыры, зажгли керосинки. Стало еще теплее, даже можно раздеться. Просидели ребята до полседьмого. Потом ушли. Сказали, что придут в восемь. Делать одному нечего, писать тоже. Поэтому буду писать летние воспоминания.

Летом было хорошо. Плавали на корытине (фанерная лодка). Однажды пошли мы с Колькой после воскресения, когда уезжают палаточники, по местам стоянок. Мы всегда ходили по воскресеньям. Палаточники всегда оставляют всякое добро. На одном месте мы нашли весла и топор. Пошли дальше. Увидели давнишнюю стоянку, рядом бугорок из песка, а на него навалена колючая проволока. Мы убрали проволоку и стали рыться. Вдруг руки наткнулись на что-то твердое. Раскопали. Там обнаружили железную дверь, на которой висел огромный замок. Мы его сорвали и открыли дверь. Оказалось, что это большая железная бочка, врытая в песок. В этой бочке могли свободно поместиться человек десять. Там мы нашли три сделанные из тракторных камер резиновые лодки, машинные насосы, снасти, плесневелый хлеб и много другой дряни. Достали лодки, надули. На них переправились обратно…

На сем дневниковые записи кончаются. Но если бы в те длинные ночи он не поленился бы продолжить их и был бы до конца откровенным, то написал бы, что ходили они не только по воскресеньям, но по пятницам и субботам тоже и брали не только то, что оставляли после себя несчастные туристы, но и то, что у них плохо лежало, и даже то, что лежало хорошо. Горе было тем незадачливым отдыхающим, которые оставляли свое хозяйство без присмотра и уходили погреться на солнечный бережок, горе было тем рыбакам, которые не брали с собой запасных снастей и уплывали половить рыбку, оставляя на произвол судьбы зажигалки, спички, сигареты и прочее. Табачок друзьями тогда уже потреблялся вовсю и до винца было недалеко.

Сельмаг. Светло-зеленая облупившаяся краска. Груды ящиков, битое бутылочное стекло, пробки, окурки. Они подбирали окурки, просматривали пустые сигаретные пачки, иногда находили там по нескольку штук. Сразу за магазином начинался лес. Там, за разросшимися кустами бузины и сирени, они учились курить. Там же собирали пустые бутылки, сдавали продавщице, а старшие товарищи покупали вино, наливали им. Так маленькие люди начинали познавать жизнь.

Стояло позднее лето. Солнце еще светило ярко и грело ласково, но вода уже остыла и была чиста и прозрачна. На дне, где раньше были камни, мелкой зыбью застыл песок. Его нанесло штормом. Перемет пришлось ставить там. Было видно, сквозь прозрачную воду, как наживка шевелится на крючках. Потом берег, теплые камни, запах ольхи. Ольховые бурые сережки на песке, сухой камыш, отнесенный штормом к самому лесу. Спокойное, уставшее, умиротворенное море, парус на горизонте. И опять что-то уходило безвозвратно, уносило с собой частичку жизни, растворялось в пространственной дали. И мучительно хотелось туда, где море уходило за горизонт.