Командир миноносца

V.

Отправив мужу письмо, Надежда Федоровна, с нетерпением, ожидала ответа. Но дни проходили. Владимир не отвечал.

Сначала Мосолова терпеливо уверяла себя, что вот завтра она непременно получит желанный ответ. Но, после двух недель томительного, тяжёлого ожидания, молодую женщину стала грызть тоска разочарования. Не было уже никакого сомнения, что Владимир оставил её письмо без ответа, и становилось больно за себя, доверчиво протянувшую руку примиренья, так безжалостно отвергнутую…

Лишняя чаша унижения была выпита до дна, и главное: без результата! И Надежда Федоровна опять ходила, волнуясь, по своему будуару, опять ломала руки и тысячу раз проклинала себя за письмо. Нарождалось желание отомстить. Надежда Федоровна клялась сбросить с себя эту ненужную теперь любовь, завертеться опять в вихре удовольствий…

Но, думая дальше, Мосолова приходила к убеждению, что окунуться снова в прежнюю жизнь она уже не в состоянии. Что-то новое вползло в нее с момента объявления войны, и молодая женщина не находила в себе больше сил веселиться, когда в воздухе веяло смертью и слезами…

И Надежда Федоровна грустила, опять просиживая часами у окна, продолжая думать о муже… И хотя в душе, вместе с разочарованием, жило некоторое озлобление к Владимиру, все же образ его неустанно ходил всюду за нею, то окруженный разъярённой стихией, то беспощадным неприятелем…

Последнюю неделю, отчаявшись получить ответ от мужа, она перестала ездить и к генеральше. Но вот однажды, рано утром, Надежда Федоровна еще лежала в кровати, – ей принесли телеграмму.

Прочтя ее, Мосолова кинула на чай телеграфисту крупную бумажку и стала лихорадочно одеваться. И, когда оделась, только тогда пришла в себя. Зачем? Куда она собирается?..

Но сегодняшний день был так хорош, так много солнца было и в комнате и на улицах, так синело небо из окна, и не было сил оставаться в душных стенах.

И Мосолова, вызвав автомобиль, поехала за город.

Казалось, что ветер, который бил в лицо, когда она сидела, откинувшись на мягкие подушки кузова, прогонял от её мозга все сомнения последних дней…

И Надежда Федоровна поднимала влажные глаза в далекое небо и упрямо твердила:

– Сохрани его!.. Сохрани для меня!..

Прогулка благотворно подействовала, успокоила нервы… Мосолова приехала к свекрови к завтраку, но ни слова не сказала о телеграмме, и на вопрос матери о сыне ответила, что – здоров, и все благополучно…

Спустя несколько дней, после телеграммы, пришло и письмо лейтенанта…

Владимир описывал ужас разлуки с любимой женой…

Надежда Федоровна плакала от радости…

Все нехорошее, полное сомненья и неуверенности, осталось где-то далеко-далеко и напоминало собой уходящую за горизонт тучу, уносящую непогоду и открывавшую, утомленному взору, синюю лазурь и, пышное лучами, солнце…

С этого дня Мосоловы стали аккуратно переписываться…

В одном из писем Надежда Федоровна писала мужу:

«…Мне кажется порой, что с твоего отъезда прошло уже тысячелетие!.. Душа моя постарела за этот период, и многое, что казалось раньше недоступным моему духовному взору, – стало ясным, как Божий день! До этой войны, я всегда смотрела на жизнь теми прищуренными глазами, какими смотрит большинство женщин моего круга. Мне казалось всегда, что жизнь – арена личных переживаний, полная или неудач, или успехов, и, чтобы пройти эту арену успешно, – требуется прежде всего энергия, сила воли и доля эгоизма… Но так как очень многого из этих качеств я не находила в себе, то опять-таки, как и большинство женщин, я отдавалась Року… Ведь, почти все женщины – фаталистки и плывут по течению, вполне доверяя тому, что готовит им неведомый берег! И на смерть я смотрела раньше тоже другими глазами… Мне она всегда казалась тем непрошенным распорядителем, который поздним часом входит в залитый огнями кабинет ресторана, где идет во всю разгул и пенится в бокалах вино, и вежливо просит гостей убираться, ибо ресторан закрывается… И вот, с шумного пира, с невысохшими еще искрами шампанского на губах… с тающей мелодией рояля и блеском глаз любимого человека в душе, ты выходишь, помимо своей воли, на безлюдную улицу, и сразу окунаешься в беспросветную ночь…

А теперь, я смотрю на жизнь, как на работу какого-то исполинского организма, творящего что-то очень важное… А я… ты… мой отец… твои родители… братья… сестры… родственники, знакомые и просто чужие люди, – словом, все люди – микроскопические величины, атомы, из которых состоит этот организм… И вот идет борьба клеток-людей: сильные поглощают слабых… здоровые – больных… Происходит постоянный обмен клеток, и, в зависимости от него, хиреет или здоровеет организм… Может быть, это звучит слишком сильно в устах женщины, но мне кажется, что это так… А раз это так, раз я – неслучайное явление, а вполне определенная частичка организма, моя обязанность помогать общей борьбе, за оздоровление.

Иною мне кажется теперь и смерть. Она нужна жизни, как нужна новая часть машине, взамен отработанной и стершейся… Смерть – это тот метельщик улиц, что каждый день, на рассвете, едет по городу, с ящиком для мусора и других отбросов… Не будь его, – города бы загнили в грязи, заполнились бы миазмами!

Но это – в обыденное время, а не во время войны… Боже мой! Теперь, ведь, отламывают от машины здоровые и нужные части, и не дают ей взамен ничего! Теперь метельщик бросает в мусорный ящик и севрский фарфор, и драгоценные камни!

И как я подумаю, что и ты… умный… энергичный, полный сил – именно, тот здоровый атом, который так нужен родному организму – ты можешь… Нет, нет, я не хочу об этом думать… я не смею это думать!»…

Опять долго не было от Владимира письма. Наконец – пришло.

Лейтенант писал:

«…вы, сидящие там… вдалеке, вероятно, больше переживаете, чем мы, находящиеся в самом пекле!.. Поэтому, для переживаний нужно сердце, для волнений – нервы, а у нас то и другое спрессовалось под ударами постоянного, холодного ужаса… Поверь, что слово „жизнь“ кажется большинству из нас только эхом далёкого колокола, напоминающего о том, что есть где-то сонное село… люди спокойные… сизый дымок над трубами, тихий пруд за околицей… У нас здесь не то… Здесь, на войне, сёла дышат пламенем пожара, здесь люди живут в царстве ураганного огня, где воздух приходит в такое движение, что нужно врасти ногами в землю, чтобы устоять на месте!.. Здесь дым: сизый, черный и белый, не струится к небу, стелется по земле, на которой все кипит, как расплавленная сталь в бессемеровской печи!..

Нет у нас и Смерти! Мы не думаем о том: „а вдруг нас завтра убьют?“, а с ужасом спрашиваем: „неужели мы и завтра останемся живы?“. Получается впечатление чего-то ужасного… неотвратимого, и вот когда начинаешь верить в Бога и невольно молишься!..

Но все же, сквозь этот кошмар, у всех у нас пробивается вполне определенная цель: надо победить!.. Мы все сознаем, что на нас возложена громадная, историческая задача, что отечество требует от нас и от вас неимоверных жертв; и раз мы их не принесем, то не нужны будем ни мы, ни вы, ни общие цели, ни общее будущее!.. Теперь, или никогда!.. Эта война, Надя, – не только борьба народов за право существовать, дышать воздухом, греться солнечными лучами… Эту войну поднял твой Метельщик, желающий оздоровить нашу планету, сметя с неё лишний мусор – нашего врага! Если он останется прежним – с идеей вооружённого милитаризма, с неуважением к праву и личности, с глумлением над слабейшим, – мир задохнется в крови, в железе, в бронированном кулаке, в ужасных налогах на армию, на флот, на орудия истребления! Это ничего, что, вместе с мусором, попадут в ящик и ценные вещи… Пусть беспощадная метла сметет и многих из нас – мы оставим вам долгий мир… спокойные пашни… возможность наслаждаться светом! Благодаря нам вы долго, очень долго не будете воевать, ибо того ужаса, которым полна эта война, не в силах перенести человечество два раза!.. И вот когда вы все напряжение клеток своего просветлённого мозга отдадите не на изобретение гигантских пушек и не на ядовитые газы – мы, брошенные в бездну ящика вместе с мусором, с облегчением вздохнем… А пока, мы медленно, но настойчиво, творим большую работу!»…

VI.

Рождество прошло. На «Чутком» его встретили в открытом море. Там, где-то далеко, в Ревеле и Гельсингфорсе, где море было скованно льдом, вероятно, горели елочные огни, люди чувствовали себя в тепле, среди близких…

А здесь святая ночь прошла под свист ветра, в качке и сильном крене. Но все-таки соорудили маленькую елочку, купленную, перед выходом на дежурство, в Ревеле, обвесили ее подарками для команды, – мешочками со сластями и орехами, – а офицеры съели по куску ветчины и выпили кофе с консервированными сливками.

В этом отношении «Чуткому» не повезло: как раз рождественские дни пришлись в дни дежурства «Чуткого». Но на миноносце не роптали, зная, что теперь война, и нужно же кому-нибудь нести дозорную службу.

На второй день Рождества в море стоял густой туман. Миноносцы крейсировали в своем районе, идя малым ходом, ощупью. Была опасность столкнуться. Не будь войны, можно было подавать друг другу сигналы свистками, но теперь этого нельзя было делать, из опасения выдать свое присутствие врагу.

Так шли несколько часов. Туман был настолько плотен, что на расстоянии двадцати фут трудно было различить фигуру человека. Конечно, миноносцы потеряли друг друга из виду и шли, каждый самостоятельно, своим курсом.

Владимир был на мостике. Брызги обледенелой воды достигали до него, и ложились тонкими льдинками на резиновое пальто; осаждался туман на усах и замерзал на них стеклянными шариками…

Но вот туман стал реже, и с «Чуткого» сейчас же заметили странный контур тёмного предмета. Он был от миноносца на расстоянии ста с небольшим саженей…

– «Подводная лодка! – мелькнула, как молния, мысль у Мосолова. – Да… да!.. Неприятельская! Здесь наших подводных нет!..»

В одно мгновение созрел дальнейший план. Эту лодку нужно настичь, во что быто ни стало, и протаранить! Тогда, пробитая миноносцем, лодка сейчас же затонет!

С лодки тоже заметили миноносец и пустились наутек. Опуститься на глубину неприятель не мог, так как офицеры лодки находились наверху, и она шла в надводном состоянии. А для того, чтобы опуститься, нужно было людям сойти внутрь, нужно было крепко задраить непроницаемый люк. Для этого требовалось время.

Дав «самый полный ход» миноносцу, Владимир полетел на лодку… С неё пустили в «Чуткого» мину… Сигарообразный снаряд побежал к миноносцу, ведя за собой характерную полосу кипевшей воды… Но лейтенант, во время заметив мину, круто положил руля. Мина прошла по борту и скрылась за кормой… Выстрелили, с лодки, второй миной, и тоже безрезультатно. Тогда по «Чуткому» стали стрелять из орудий, находившихся наверху лодки…

Открыли огонь и с «Чуткого»…

А расстояние все уменьшалось – миноносец настигал лодку… еще… еще… несколько минут!..

В этот момент, что-то красное и горячее пахнуло в лицо лейтенанту и больно ударило по ногам… Владимир почувствовал, что палуба под ним расходится, и он летит в черную пропасть. Но, падая, он слышал, как сквозь сон, характерный треск столкнувшейся стали… хруст… чьи-то непонятные проклятия…

* * *

Очнулся лейтенант, несколько дней спустя, в морском госпитале… Он лежал с перебитыми, неприятельским снарядом, ногами, весь обожженный, забинтованный. От дежурившего, около, врача, Мосолов узнал, что «Чуткий» все-таки лодку протаранил и та затонула, долго пуская на поверхность, после себя, масляные пятна… Узнал также, что его сняли с мостика без сознания, на второй, подоспевший миноносец, и отвезли в Ревель. Лейтенант был ранен осколками, а самим снарядом убило сигнальщика и ранило двух рулевых…

Надежда Федоровна была уже тут, в соседней комнате. Она страшно волновалась, что муж не приходить в себя… Но вот, пришли и сказали, что лейтенант хочет ее видеть…

Они встретились…

Долго, молча, держали друг друга за руки и беззвучно плакали…