Транзит

Экспресс из Суздаля пришёл точно по расписанию. Не успела минутная стрелка на часах унять дрожь после скачка к следующему делению, а паровоз – такой же «конёк-горбунок», что возглавлял тобольский состав, – уже выкатил на главный путь и, слегка притормаживая, по инерции добрался до остановочного знака. Метельник замер почти вровень с белой линией. Машинист промахнулся не больше чем на дюйм и вряд ли кто смог бы назвать это промахом.

Если пассажиры из наземного павильона спускались сразу на нужную платформу, то те, что меняли поезда, переходили через пути традиционным способом – по деревянному настилу. Обычно с одного экспресса на другой пересаживались дюжина-две человек, однако, на этот раз почти все прибывшие из Суздаля направились к лестнице, а на настил ступила группа из трех московских священников (их отличали чёрные монашеские рясы, какие в Нижнем на улицах не носят) и одна-единственная девушка в голубом платье, сопровождаемая носильщиком с двумя чемоданами.

Вот эта девушка, её движения, жесты неожиданно сорвала в душе Светлова лавину воспоминаний, состоящих главным образом из боли и страха. Он потёр грудь. Её защемило, как у глубокого старика. Надо же. Он прислушался, отсекая звуки станции, поймал её фразу, обращённую к носильщику, и отметил, что голос с лёгкой хрипотцой ничуть не похож на тот звонкий, принадлежащий девушке из его памяти. Глаза! Глаза остались прежними. Впрочем, о чём это он? Всё это наваждение. Ведь той девушки нет в живых.

Двенадцать лет назад он проезжал с отрядом польских инсургентов через один фольварк в Белостокском уезде. Это была красивая ухоженная усадьба с хмельником и яблоневым садом. Хозяин не участвовал в восстании, но и проезжих гостей не гнал. Там Светлов встретил девушку лет пятнадцати по имени Настуся. Она была дочерью помещика и приехала на лето из Варшавы. Очаровательная и весьма образованная девушка. Он влюбился в неё с первого взгляда. Он читал ей стихи. Всю ночь читал ей стихи и ничего больше.

А утром его отряд уехал в Белосток и там выдержал стычку с литовскими войсками. И Светлов был ранен и провалялся три недели в горячке на какой-то мызе, где поляки выхаживали его почти безнадёжного, и всё-таки выходили. А потом он вновь заехал в тот фольварк, но увидел только сожженные постройки и холмики свежих могил. Если бы преступление совершили литовцы или германцы, он бы просто сжал зубы и отправился мстить, но, как вскоре выяснилось, зверства учинил один из мятежных отрядов под руководством некоего Шубеничника. То есть союзники.

Тогда Светлов ушёл от инсургентов. Раковский долго отговаривал его. Клялся, что найдёт и жестоко накажет мародёров. Но Светлов не стал спорить, просто распрощался с соратниками и уехал. И дело, конечно же, заключалось не в наказании виновных. Этот эпизод стал последней каплей, что окончательно отвратила его от революционного движения. Скептицизм разрушал его веру давно, а вот неприязнь к соратникам возникла только тогда.

Со временем боль утихла, но вот неожиданно вернулась яркой вспышкой. Такое и прежде случалось. Выхваченный из суеты городов образ, пробуждал воображение и преследовал его несколько дней. Но столь глубокой тоски раньше не возникало. Почему же сейчас он не может совладать с собой?

Глава седьмая. Попутчики

Поезд тронулся почти без толчка. Выбрался из череды тоннелей на мост, пересек Волгу, углубился в леса и болота, быстро набирая ход. Светлов смотрел на пейзаж за окном, но почти не фиксировал увиденное. Переживания и воспоминания заняли его настолько, что он пришёл в себя только когда проводник Василич (так этого рослого средних лет служителя называли ветераны путешествий) начал разносить по купе чай. Он держал по четыре стакана в каждой руке, а двери открывал как-то хитро движениями плеча и локтя. И хотя состав уже набрал приличную скорость, а вагон стало заметно покачивать, жележневый волк знал своё дело и не пролил на пол не капли.

– Я купить перфое место в перфом факоне, а оказался ф самом хфосте поеста! – возмутился барон.

Он стол в коридоре и, покачиваясь в такт поезду, курил длинную тирольскую трубку.

– Вагоны поменяли местами в самый последний момент, – сказал проводник.

– Но почему, коспотин Исаеф, тьяфол вас сапери?!

Возмущённый барон дабы придать словам большей официальности употребил фамилию служителя, указанную на бляхе.

– В нашем оказался неисправен тормозной паропровод, – спокойно пояснил проводник. – И если бы его прицепили сразу за багажным, как собирались, то и все остальные вагоны не смогли бы тормозить.

– Мы что же едем в неисправном вагоне? – спросил Светлов.

– У нас есть ручной тормоз, – заверил Василич. – А по инструкции департамента на состав достаточно половины вагонов, оборудованных централизованным торможением.

***

Выложив из кофра всё что может понадобиться в пути, Светлов отправился во второй вагон к Мерлину, который был одним из руководителей делегации и в этом статусе обладал некоторыми интересными документами, способными пролить свет на интриги с Сибирским транзитом.

Сенатор (как называли в Нижнем Новгороде членов Государственного Совета) путешествовал часто, а потому устроился с куда большим комфортом, чем менее опытные пассажиры. Аккуратно расставленные на полочках книги, клетка с попугаем, несессер, полотенца – всё создавало уют даже в такой непритязательной обстановке. Шёлковый халат и тапочки с загнутыми носками, а также седая бородка, делали сенатора похожим на его средневекового тёзку из валлийских преданий (Светлов мысленно добавил к образу остроконечную шляпу и посох).

Увидев в проеме купе гостя, Мерлин растерялся. И стал выглядеть ещё более растеряно, прочтя сопроводительную бумагу. Сенатор был человеком субординации. Для него существовали только два типа людей – начальники или подчинённые. Никаких других категорий, иерархических полутонов, он не воспринимал и не признавал. Ходили слухи, что он говорил на «вы» даже с друзьями и членами семьи, и ценился князем именно за эту твердость, если не сказать твердолобость. Хотя и во всём остальном он мало походил на видного государственного деятеля. Мерлин был глуповат. Это если выражаться тактично.

– Ума не приложу, зачем Великому князю понадобилось включать вас в делегацию, господин Светлов, тем более в последний момент, – сокрушался сенатор.

– Вам и не требуется прилагать ума. Просто посвятите меня в дела. Могу лишь предположить, что князь отдал должное моим техническим знаниям, а также познаниям в области колониальных товаров. Транзит ведь не сам по себе транзит. Его нужно чем-то наполнять.

– Возможно, возможно… – пробормотал Мерлин, возвращая грамоту. – Но как же мы выстроим наши отношения в делегации?

– А никак, сенатор. Я независимый эксперт и еду сам по себе. Мы лишь иногда будем оказывать друг другу содействие. Информационное.

– Меня это устраивает, – облегченно выдохнул Мерлин. – Что вы хотите узнать в первую очередь, господин Светлов?

– Самые основы. Суть переговоров. Возможные интересы различных сторон. Я не особенно внимательно следил за подготовкой и пока мало что знаю.

– Вот несколько брошюр Особой комиссии Государственного Совета, прочитайте их пока есть время; вот папка с документами, но их вы не должны никому показывать. По правде говоря, я не уверен, могу ли оставить их вам даже на время.

– Не беспокойтесь, сенатор. Всё что нельзя выносить, я прочту прямо здесь. У меня хорошая память.

***

Он провел в гостях у Мерлина несколько часов, а когда вернулся проводник уже разносил по купе лампы, держа их по нескольку штук в каждой руке, как до этого он держал стаканы с чаем.

– Работают на соляровом масле, – сообщил Василич с такой гордостью, будто сам изобрёл новинку. – Никакого риска случайного возгорания. Даже если лампа опрокинется, огонь попросту погаснет в масле. Знаете, в Европе для освещения в вагонах пользуются керосином, и бывает поезда превращаются в факелы, а на большой скорости это страшная вещь, скажу я вам.

– Могу себе представить, – согласился Светлов.

В отличие от керосиновой лампы топливный бак соляровой располагался выше пламени, он имел форму тора и нагревался от исходящего жара. Стекло лампы проходило сквозь него и, чтобы не заполнять купе чадом, вставлялась в особое вентиляционное отверстие. Таким образом обеспечивалась дополнительная тяга, а дым уходил за пределы помещения.

Почти сразу, как проводник вышел, в приоткрытую дверь купе заглянул барон.

– Пойтёмте ф ресторан, коспотин Сфетлоф, – предложил он.

– Благодарю, барон, я пока не готов. К тому же сейчас там не будет мест.

– Мест хфатит. Мы сопираемся поснакомиться. Торока тальняя. Почти все етут то конца. Компания потпирается фесёлая.

– Начинайте без меня, барон, я подойду чуть позже.

Барон хмыкнул и ушёл. Некоторое время стучали двери, клацали замки, громкие голоса в тамбуре заспорили, уступая другу другу дорогу. Затем вагон затих.

Да, познакомиться со всеми не мешало бы. Кого-то из возможных оппонентов он мог пропустить на перроне. Светлов достал блокнот, отточил карандаш и нарисовал на чистом листе два прямоугольника. В каждом из вагонов первого класса следует десять пассажиров. Свободных мест не осталось, значит, в наличии двадцать человек. Он выписал имена, кого знал или помнил. Подумав, добавил к схеме и остальные вагоны. И сам паровоз. В каждом из вагонов второго класса – восемнадцать человек. В почтовом – четверо. Главный почтмейстер был театралом, хотя в буфете вполне мог оказаться и кто-нибудь из мелких служащих. С другой стороны, и заказчик убийства, и заказчик оружия могли в буфете вовсе не появляться, оставаясь в тени. В вагоне-ресторане работает человек десять-двенадцать. На паровозе идёт две бригады – всего шесть человек. Но и ресторан, и паровоз идут только до Тобольска. Вряд ли у служителей дороги имелся какой-то интерес в винтовках и американских колониях.

С суздальского экспресса на уральский перешла только девушка и три священника. Остальные пассажиры и работники так или иначе оставались под подозрением. Впрочем, сыщика тоже, пожалуй, следует исключить, это противоречило бы канону.

Теперь следует разделить подозреваемых на две части. На тех, у кого были возможности, и тех, у кого был мотив. Мотив же предстояло ещё определить. Пока вырисовывалось только три версии – попытка помешать контрабанде оружия, устранение посредника или конкурента.

С возможностями было проще. Светлов перевернул лист и, набросав схему театрального буфета, попытался расставить посетителей.

Господа морские офицеры сидели за сдвинутыми вместе столиками. Выстрелить теоретически мог любой из них, но при условии, что все его товарищи участвовали в афере. А это маловероятно, хотя и не исключено полностью. Кому как не старому революционеру знать, что сохранить тайну в большом кругу почти невозможно. И хотя офицеры превосходно обращаются с оружием и, что немаловажно, имеют его при себе, их он поставил в конец списка подозреваемых.

Барон. Этот расхаживал по буфету, как медведь, вернее как павлин. Подсаживался то к одним приятелям, то к другим. Убийство, кажется, застало его в стороне от буфетной стойки, но все же в секторе откуда мог быть произведен выстрел. А что до оружия, то оно у барона всегда при себе. Но вот мог ли барон быть убийцей? Маловероятно. И мотива нет. И честь его отнюдь не показная. Он не из тех, кто будет стрелять исподтишка.

Мерлин. Сенатор сидел в одиночестве и кушал блинчики с творогом (он всегда берёт их в буфете). Мерлин ещё не так стар, и его рука достаточно тверда. Мог ли он выстрелить незаметно для других? Вполне. Все глазели на опрокинутый самовар, пар окутал стойку. Кстати, не забыть бы спросить у Петрова калибр пули. Хоть это-то полиция успела выяснить?

Кто ещё? Где стоял или сидел почтмейстер? Нет, он не сидел, он стоял. И ещё уронил стакан с чаем от неожиданности. Значит его следует исключить тоже.

Светлов решил выкурить сигару и вышел в коридор. Там он увидел девушку со столичного экспресса. Она уже сменила голубое платье на темно-серый дорожный костюм – шерстяная юбка со складками, корсаж, замшевая курточка, берет. Всё скромно, монотонно и удобно. Можно и на диван прилечь, и в коридор выйти, и в обществе показаться. Почему она не переоделась раньше в столичном экспрессе, и почему переоделась сейчас, а не, скажем в Тобольске? Видимо решила, что настоящее путешествие началось именно с Нижнего Новгорода.

Светлов достал сигару, обрезал карманной гильотиной и открыл окно. Тут же всколыхнув занавески, прилетел из соседнего окна сквозняк. Девушка приподняла ворот курточки.