Жизнь моя за песню продана (сборник)

Средь цветов и бутылок Есенин, облокотившись на стол, стал читать стихи. За столом замолчали, наклонившись к нему.

Когда Есенин читал, я смотрел на его лицо… Такие лица бывают хороши в отрочестве. Сейчас оно было больное, мертвенное, с впалым голубым румянцем. Золотые волосы и синие глаза были словно от другого лица, забытого в Рязани…

Он казался скакуном, потерявшим бровку и бросившимся вскачь целиной ипподрома. Я заказал оркестру трепак. Трепак начался медленно, «с подмывом». Мы стали просить Есенина. Он прошел несколько шагов. Остановился. Улыбнулся в пол. Но темп был хорош. И Есенин заплясал. Плясал он, как пляшут в деревне на праздник. С коленцем. С вывертом.

– Вприсядку, Сережа! – кричали мы.

Смокинг легко и низко опустился. Есенин шел присядкой по залу. Оркестр ускорял темп, доходя до невозможного плясуну. Есенина подхватили под руки. Гром аплодисментов. И мы опять пришли к столу, где в тортах стояли окурки и цветы валялись, как измятые лошадьми…

Толстой с Крандиевской уехали… Я шел, качаясь, пустым залом… И вместо комнаты, где сидели мы, – вошел, где лакеи составляли посуду. Тут на столе сидел Есенин. Он сидя спал. Смокинг был смят. Лицо – отчаянной бледности. А сидел так, как в ночном у костра сидят крестьянские мальчишки, поджав под себя ноги».

«Есенин к жизни своей отнесся, как к сказке. Он Иван-царевичем на сером волке перелетел океан и, как жар-птицу, поймал за хвост Айседору Дункан».

    Борис Пастернак.

Средь разных стран, куда увезла его Айседора в 1922 году, Есенин скитался до августа 1923-го. В Европе он чувствовал себя слишком русским. Среди эмигрантской, парижской и берлинской, элиты – слегка советским. В Америке, на зло старым буржуям, почти влюбился и в комстроительство, и в прорабов его, взявшихся искоренять российскую «отсталость». Для этого пришлось, пусть и на краткий миг – когда поднялся на палубу второго «Титаника» – суперфешенебельного парохода «Париж», «разлюбить» нищую Россию»:

«Милостивые государи! С того дня я еще больше влюбился в коммунистическое строительство. Пусть я не близок коммунистам как романтик в моих поэмах, – я близок им умом и надеюсь, что буду, быть может, близок и в своем творчестве».

Америка, куда Есенин и Дункан прибыли 2 октября 1922 г., пусть и ненадолго, ошеломив поэта, так сильно «переломила» ему зрение, что он даже переименовывает (в стихах, разумеется) бедную свою родину на американский лад: «Великие Штаты СССР».

Внезапному «покраснению» автора «Кобыльих кораблей» и «Сорокоуста», кажется, весьма поспособствовала Айседора Дункан, родившаяся, по ее же словам, «пламенной революционеркой». Ни годы великих бедствий, ни годы великой славы не излечили эту феноменальную женщину от романтического сумасбродства. Ее импресарио Юрок вспоминает:

«Первый взрыв произошел в Бостоне. Есенин открыл окно гардеробной в Симфони-Холле и, размахивая красным флагом в промозглом воздухе, прокричал по-русски что-то вроде «Да здравствует большевизм!»

Директор Симфони-Холла позвонил мне в Нью-Йорк. Мэр Керли в бешенстве. Необходимо отменить представление.

Я поймал Айседору по телефону…

«Он прелесть, ну, что я могу поделать? Он просто выпил лишнего. Мистер Юрок, не волнуйтесь. Он больше не будет!»

Кое-как мы успокоили и мэра, и разгневанных бостонцев. А на следующий день Есенин проделал все это снова… На сей раз толпа собралась на улице, и Есенин произнес речь. К счастью, в то время по-русски в Бостоне говорили не больше, чем сейчас, и представление благополучно продолжалось…

На следующее утро в Нью-Йорке я развернул газету и поперхнулся глотком кофе.

«Красная танцовщица шокирует Бостон!» «Выходка Айседоры заставила зрителей покинуть Симфони-Холл!» Более цветистые газеты описывали, что Дункан сорвала красную тунику и, размахивая ею над головой, совершенно голая, произнесла красную речь.

Я позвонил в Бостон. Все оказалось правдой, или почти все. Айседора действительно размахивала над головой красным, правда, все-таки красным шарфом, а не туникой, и в самом деле кричала: «Это красный! И я такая же! Красный – цвет жизни и силы! Когда-то вы были дикими! Вольными людьми дикой Америки! Не позволяйте им приручать вас!»

Кончилось ярко-красное турне Айседоры плачевно: самую знаменитую американку XX века лишили американского гражданства, но это не отрезвило ее, тогда как пробольшевистские спичи Есенина – не более чем мгновенный эмоциональный всплеск, может быть, даже род самовнушения, а вовсе не убеждение, все пункты которого «имеют внутреннюю согласованность».

В Америке еще не улегся шум, вызванной скандальными выступлениями Айседоры и ничуть не менее эпатажными, на вкус среднего американца, выходками ее супруга, океанский лайнер еще только три дня как отчалил от Нью-Йоркского причала, а Есенин, забаррикадировавшись в шикарной каюте, уже строчит крамольное письмо московскому своему приятелю и поэту-имажинисту Александру Кусикову:

«Сандро, Сандро! Тоска смертная, невыносимая, чую себя здесь чужим и ненужным, а как вспомню про Россию, вспомню, что там ждет меня, так и возвращаться не хочется. Если б я был один, если б не было сестер, то плюнул бы на все и уехал бы в Африку или еще куда-нибудь. Тошно мне, законному сыну российскому, в своем государстве пасынком быть. Надоело мне это блядское снисходительное отношение власть имеющих, а еще тошней выносить подхалимство своей же братии к ним… Я перестаю понимать, к какой революции я принадлежал. Вижу только, что ни к февральской, ни к октябрьской…»

Есенин – А.Б. Мариенгофу. Нью-Йорк, 12 ноября 1922 г.

Милый мой Толя!

Если бы ты знал, как вообще грустно, то не думал бы, что я забыл тебя… Каждый день и каждый час и ложась спать, и вставая, я говорю: сейчас Мариенгоф в магазине, сейчас пришел домой… Даже стыдно, что так по-чеховски… Сейчас ты, вероятно, спишь, когда я пишу это письмо тебе. Потому что в России сейчас ночь, а здесь день. Вижу милую, остывшую печку, тебя, покрытого шубой, и Мартышан. Боже, лучше было есть глазами дым, плакать от него, но только бы не здесь, не здесь…

Если сестре моей худо живется, помоги как-нибудь ей. В апреле я обязательно буду на своей земле, тогда сочтемся… Недели две-три назад послал тебе телеграфом 5 пайков «Ара». Получил ли ты их?.. Ту же цифру послал Екатерине и Зинаиде. Зинаиде послал на Орел, Кромская, 57, Н. Райх. Другого адреса я не знал…

Поклонись всем, кто был мне дорог и кто хоть немного любил меня… Ну, прощай пока. Целую тебя и твою Мартышку. Изадора кланяется.

    Твой Сергей.

Август 1923 года. Вернулся в Россию. Опубликовал в газете «Известия» очерки об Америке («Железный Миргород»).

По возвращению в Россию познакомился с актрисой Августой Миклашевской. Ей посвящен цикл «Любовь хулигана».

«Третьего октября 1924 года меня разбудили в восемь часов утра. Пришел Есенин. Мы уже встречались очень редко, но тревога за него была еще сильней. Он стоял бледный, похудевший.

– Сегодня день моего рождения. Вспомнил этот день прошлого года и пришел к вам… Меня посылают в Италию. Поедемте со мной. Я поеду, если вы поедете.

Вид у него был измученный, больной. Голос – хриплый.

Мы шли по улице, и у нас был нелепый вид. У него на затылке цилиндр (очевидно, опять надел ради дня рождения), на одной руке – лайковая перчатка, и я – с непокрытой головой, в накинутом на халат пальто, в туфлях на босу ногу. Но он перехитрил меня. Довел до цветочного магазина, купил огромную корзину хризантем и отвез домой.

– Извините за шум. – И ушел неизвестно куда».

    Августа Миклашевская. Из воспоминаний.

Ты такая ж простая, как все,
Как сто тысяч таких в России.

С осени 1923 г. живет одним домом с Галиной Бениславской.

Из всех словесных портретов Галины Артуровны самый выразительный принадлежит дочери поэта Татьяне. Вот что пишет Татьяна Сергеевна в документальном повествовании «Дом на Новинском бульваре»:

«Лишь один раз я видела отца не тихим и не грустным. Он был разговорчив, чуть насмешлив и почти весел. Это было днем… Отец пришел не один, с ним была Галина Артуровна Бениславская. Я то и дело взглядывала на Галю – такое необыкновенное лицо. Сросшиеся на переносице брови – как два крыла. С годами этот облик вспоминался мне все более загадочным и значительным. Я рано узнала о ее самоотверженной безнадежной любви, о бесплодных попытках оградить отца от «друзей», которые его спаивали. Мама (Зинаида Николаевна Райх, первая жена поэта. – А. М.) была немного знакома с Галей, относилась к ней с уважением и сочувствием. А в первую годовщину смерти отца кто-то позвонил нам и сказал, что Галя стрелялась и ее увезли в больницу. Из разговора мама не поняла, что Гали нет в живых, она помчалась в больницу с букетом цветов, вбежала в какую-то комнату и остолбенела, – там уже началось вскрытие. Встречающаяся в печати фотография Гали кажется мне совсем не похожей. Других я не видела… Мы с отцом сидели и разговаривали, а Галя все время стояла у окна, прислонившись к подоконнику, тонкая, с гладкой прической, бледная, серьезная, строгая».

1924. Вышел (в Ленинграде) сборник «Москва кабацкая».

Ноябрь-декабрь. 1924 г. Начало работы над Анной Снегиной».

1925. Январь. Окончена «Анна Снегина».

С.А. Толстая. 1924 г.

Милая, мне скоро стукнет тридцать,
И земля милей мне с каждым днем.
Оттого и сердцу стало сниться,
Что горю я розовым огнем.
Коль гореть, так уж гореть сгорая,
И недаром в липовую цветь
Вынул я кольцо у попугая —
В знак того, что вместе нам сгореть.