Стихотворения, поэмы

В «Персидских мотивах» сказалось знакомство Есенина с творчеством классиков персидской и таджикской литературы Саади, Омара Хайяма, Фирдоуси, имена которых не раз встречаются в стихах этого цикла. Одно из них («Голубая да веселая страна…») было даже озаглавлено в рукописи «Подражание Омар Хаяму». Один из тифлисских знакомых Есенина вспоминал: «…подвернулся мне томик – „Персидские лирики X–XV веков“ в переводе академика Корша. Я взял его домой почитать. А потом он оказался в руках Есенина, который уже не хотел расставаться с ним. Что-то глубоко очаровало поэта в этих стихах. Он ходил по комнате и декламировал Омара Хайяма…» (Восп., 2, 221).

* * *Улеглась моя былая рана,Пьяный бред не гложет сердце мне.Синими цветами ТегеранаЯ лечу их нынче в чайхане.Сам чайханщик с круглыми плечами,Чтобы славилась пред русским чайхана,Угощает меня красным чаемВместо крепкой водки и вина.Угощай, хозяин, да не очень.Много роз цветет в твоем саду.Незадаром мне мигнули очи,Приоткинув черную чадру.Мы в России девушек весеннихНа цепи не держим, как собак,Поцелуям учимся без денег,Без кинжальных хитростей и драк.Ну, а этой за движенья стана,Что лицом похожа на зарю,Подарю я шаль из ХороссанаИ ковер ширазский подарю.Наливай, хозяин, крепче чаю,Я тебе вовеки не солгу.За себя я нынче отвечаю,За тебя ответить не могу.И на дверь ты взглядывай не очень,Все равно калитка есть в саду…Незадаром мне мигнули очи,Приоткинув черную чадру.1924* * *Я спросил сегодня у менялы,Что дает за полтумана по рублю,Как сказать мне для прекрасной ЛалыПо-персидски нежное «люблю»?Я спросил сегодня у менялыЛегче ветра, тише Ванских струй,Как назвать мне для прекрасной ЛалыСлово ласковое «поцелуй»?И еще спросил я у менялы,В сердце робость глубже притая.Как сказать мне для прекрасной Лалы,Как сказать ей, что она «моя»?И ответил мне меняла кратко:О любви в словах не говорят,О любви вздыхают лишь украдкой,Да глаза, как яхонты, горят.Поцелуй названья не имеет,Поцелуй не надпись на гробах.Красной розой поцелуи веют,Лепестками тая на губах.От любви не требуют поруки,С нею знают радость и беду.«Ты – моя» сказать лишь могут руки,Что срывали черную чадру.1924* * *

Во время пребывания в Батуме зимой 1924/25 годов Есенин познакомился с Шаганэ Нерсесовной Тальян – молодой учительницей одной из батумских школ. Ее имя стало эмоциональным рефреном стихотворения.

Шаганэ ты моя, Шаганэ!Потому что я с севера, что ли,Я готов рассказать тебе поле,Про волнистую рожь при луне.Шаганэ ты моя, Шаганэ.Потому что я с севера, что ли,Что луна там огромней в сто раз,Как бы ни был красив Шираз,[10]Он не лучше рязанских раздолий.Потому что я с севера, что ли.Я готов рассказать тебе поле,Эти волосы взял я у ржи,Если хочешь, на палец вяжи —Я нисколько не чувствую боли.Я готов рассказать тебе поле.Про волнистую рожь при лунеПо кудрям ты моим догадайся.Дорогая, шути, улыбайся,Не буди только память во мнеПро волнистую рожь при луне.Шаганэ ты моя, Шаганэ!Там, на севере, девушка тоже,На тебя она страшно похожа,Может, думает обо мне…Шаганэ ты моя, Шаганэ.1924* * *Ты сказала, что СаадиЦеловал лишь только в грудь.Подожди ты, бога ради,Обучусь когда-нибудь!Ты пропела: «За ЕфратомРозы лучше смертных дев».Если был бы я богатым,То другой сложил напев.Я б порезал розы эти,Ведь одна отрада мне —Чтобы не было на светеЛучше милой Шаганэ.И не мучь меня заветом,У меня заветов нет.Коль родился я поэтом,То целуюсь, как поэт.19 декабря 1924* * *Никогда я не был на Босфоре,Ты меня не спрашивай о нем.Я в твоих глазах увидел море,Полыхающее голубым огнем.Не ходил в Багдад я с караваном,Не возил я шелк туда и хну.Наклонись своим красивым станом,На коленях дай мне отдохнуть.Или снова, сколько ни проси я,Для тебя навеки дела нет,Что в далеком имени – Россия —Я известный, признанный поэт.У меня в душе звенит тальянка,При луне собачий слышу лай.Разве ты не хочешь, персиянка,Увидать далекий, синий край?Я сюда приехал не от скуки —Ты меня, незримая, звала.И меня твои лебяжьи рукиОбвивали, словно два крыла.Я давно ищу в судьбе покоя,И хоть прошлой жизни не кляну,Расскажи мне что-нибудь такоеПро твою веселую страну.Заглуши в душе тоску тальянки,Напои дыханьем свежих чар,Чтобы я о дальней северянкеНе вздыхал, не думал, не скучал.И хотя я не был на Босфоре —Я тебе придумаю о нем.Все равно – глаза твои, как море,Голубым колышутся огнем.21 декабря 1924* * *Свет вечерний шафранного края,Тихо розы бегут по полям.Спой мне песню, моя дорогая,Ту, которую пел Хаям.Тихо розы бегут по полям.Лунным светом Шираз осиянен,Кружит звезд мотыльковый рой.Мне не нравится, что персиянеДержат женщин и дев под чадрой.Лунным светом Шираз осиянен.Иль они от тепла застыли,Закрывая телесную медь?Или, чтобы их больше любили,Не желают лицом загореть,Закрывая телесную медь?Дорогая, с чадрой не дружись,Заучи эту заповедь вкратце,Ведь и так коротка наша жизнь,Мало счастьем дано любоваться.Заучи эту заповедь вкратце.Даже все некрасивое в рокеОсеняет своя благодать.Потому и прекрасные щекиПеред миром грешно закрывать,Коль дала их природа-мать.Тихо розы бегут по полям.Сердцу снится страна другаяЯ спою тебе сам, дорогая,То, что сроду не пел Хаям…Тихо розы бегут по полям.1924* * *Воздух прозрачный и синий,Выйду в цветочные чащи.Путник, в лазурь уходящий,Ты не дойдешь до пустыни.Воздух прозрачный и синий.Лугом пройдешь, как садом,Садом – в цветенье диком,Ты не удержишься взглядом,Чтоб не припасть к гвоздикам.Лугом пройдешь, как садом.Шепот ли, шорох иль шелест —Нежность, как песни Саади.Вмиг отразится во взглядеМесяца желтая прелесть,Нежность, как песни Саади.Голос раздастся пери,Тихий, как флейта Гассана.В крепких объятиях станаНет ни тревог, ни потери,Только лишь флейта Гассана.Вот он, удел желанныйВсех, кто в пути устали.Ветер благоуханныйПью я сухими устами,Ветер благоуханный.<1925>* * *Золото холодное луны,Запах олеандра и левкоя.Хорошо бродить среди покояГолубой и ласковой страны.Далеко-далече там Багдад,Где жила и пела Шахразада.Но теперь ей ничего не надоОтзвенел давно звеневший сад.Призраки далекие землиПоросли кладбищенской травою.Ты же, путник, мертвым не внемли,Не склоняйся к плитам головою.Оглянись, как хорошо кругом:Губы к розам так и тянет, тянет.Помирись лишь в сердце со врагом —И тебя блаженством ошафранит.Жить – так жить, любить – так уж влюблятьсяВ лунном золоте целуйся и гуляй,Если ж хочешь мертвым поклоняться,То живых тем сном не отравляй.Это пела даже Шахразада, —Так вторично скажет листьев медь.Тех, которым ничего не надо,Только можно в мире пожалеть<1925>* * *В Хороссане есть такие двери,Где обсыпан розами порог.Там живет задумчивая пери.В Хороссане есть такие двери,Но открыть те двери я не мог.У меня в руках довольно силы,В волосах есть золото и медь.Голос пери нежный и красивый.У меня в руках довольно силы,Но дверей не смог я отпереть.Ни к чему в любви моей отвага.И зачем? Кому мне песни петь? —Если стала неревнивой Шага,Коль дверей не смог я отпереть,Ни к чему в любви моей отвага.Мне пора обратно ехать в Русь.Персия! Тебя ли покидаю?Навсегда ль с тобою расстаюсьИз любви к родимому мне краю?Мне пора обратно ехать в Русь.До свиданья, пери, до свиданья,Пусть не смог я двери отпереть,Ты дала красивое страданье,Про тебя на родине мне петь.До свиданья, пери, до свиданья.Март 1925* * *Голубая родина Фирдуси,Ты не можешь, памятью простыв,Позабыть о ласковом урусеИ глазах задумчиво простых.Голубая родина Фирдуси.Хороша ты, Персия, я знаю,Розы, как светильники, горятИ опять мне о далеком краеСвежестью упругой говорят.Хороша ты, Персия, я знаю.Я сегодня пью в последний разАроматы, что хмельны, как брага.И твой голос, дорогая Шага,В этот трудный расставанья часСлушаю в последний раз.Но тебя я разве позабуду?И в моей скитальческой судьбеБлизкому и дальнему мне людуБуду говорить я о тебе —И тебя навеки не забуду.Я твоих несчастий не боюсь,Но на всякий случай твой угрюмыйОставляю песенку про Русь:Запевая, обо мне подумай,И тебе я в песне отзовусь…Март 1925* * *Быть поэтом – это значит то же,Если правды жизни не нарушить,Рубцевать себя по нежной коже,Кровью чувств ласкать чужие души.Быть поэтом – значит петь раздольно,Чтобы было для тебя известней.Соловей поет – ему не больно,У него одна и та же песня.Канарейка с голоса чужого —Жалкая, смешная побрякушка.Миру нужно песенное словоПеть по-свойски, даже как лягушка.Магомет перехитрил в Коране,Запрещая крепкие напитки,Потому поэт не перестанетПить вино, когда идет на пытки.И когда поэт идет к любимой,А любимая с другим лежит на ложе,Влагою живительной хранимый,Он ей в сердце не запустит ножик.Но, горя ревнивою отвагой,Будет вслух насвистывать до дома:«Ну и что ж, помру себе бродягой,На земле и это нам знакомо».Август 1925* * *Руки милой – пара лебедей —В золоте волос моих ныряют.Все на этом свете из людейПеснь любви поют и повторяют.Пел и я когда-то далекоИ теперь пою про то же снова,Потому и дышит глубокоНежностью пропитанное слово.Если душу вылюбить до дна,Сердце станет глыбой золотою,Только тегеранская лунаНе согреет песни теплотою.Я не знаю, как мне жизнь прожить:Догореть ли в ласках милой ШагиИль под старость трепетно тужитьО прошедшей песенной отваге?У всего своя походка есть:Что приятно уху, что – для глаза.Если перс слагает плохо песнь,Значит, он вовек не из Шираза.Про меня же и за эти песниГоворите так среди людей:Он бы пел нежнее и чудесней,Да сгубила пара лебедей.Август 1925* * *«Отчего луна так светит тусклоНа сады и стены Хороссана?Словно я хожу равниной русскойПод шуршащим пологом тумана», —Так спросил я, дорогая Лала,У молчащих ночью кипарисов,Но их рать ни слова не сказала,К небу гордо головы завысив.«Отчего луна так светит грустно?» —У цветов спросил я в тихой чаще,И цветы сказали: «Ты почувствуйПо печали розы шелестящей».Лепестками роза расплескалась,Лепестками тайно мне сказала:«Шаганэ твоя с другим ласкалась,Шаганэ другого целовала».Говорила: «Русский не заметит…Сердцу – песнь, а песне – жизнь и тело…»Оттого луна так тускло светит,Оттого печально побледнела.Слишком много виделось измены,Слез и мук, кто ждал их, кто не хочет.. . . .Но и все ж вовек благословенныНа земле сиреневые ночи.Август 1925* * *Глупое сердце, не бейся!Все мы обмануты счастьем,Нищий лишь просит участья…Глупое сердце, не бейся.Месяца желтые чарыЛьют по каштанам в пролесь.Лале склонясь на шальвары,Я под чадрою укроюсь.Глупое сердце, не бейся.Все мы порою, как дети,Часто смеемся и плачем.Выпали нам на светеРадости и неудачи.Глупое сердце, не бейся.Многие видел я страны,Счастья искал повсюду,Только удел желанныйБольше искать не буду.Глупое сердце, не бейся.Жизнь не совсем обманула.Новой напьемся силой.Сердце, ты хоть бы заснулоЗдесь, на коленях у милой.Жизнь не совсем обманула.Может, и нас отметитРок, что течет лавиной,И на любовь ответитПеснею соловьиной.Глупое сердце, не бейся.Август 1925* * *

По свидетельству С.А. Толстой-Есениной, это стихотворение посвящено Розе Чагиной, шестилетней дочери Петра Ивановича Чагина, журналиста и издательского работника, редактора газеты «Бакинский рабочий», где была впервые напечатана часть стихотворений цикла «Персидские мотивы». Роза Чагина «сама себя прозвала „Гелия Николаевна“ по имени какой-то актрисы. Все окружающие в шутку так ее и называли. Есенин очень любил и понимал детей и находился с этой девочкой в большой дружбе».

Голубая да веселая страна.Честь моя за песню проданаВетер с моря, тише дуй и вей —Слышишь, розу кличет соловей?Слышишь, роза клонится и гнется —Эта песня в сердце отзоветсяВетер с моря, тише дуй и вей —Слышишь, розу кличет соловей?Ты – ребенок, в этом спора нет,Да и я ведь разве не поэт?Ветер с моря, тише дуй и вей —Слышишь, розу кличет соловей?Дорогая Гелия, прости.Много роз бывает на пути,Много роз склоняется и гнется,Но одна лишь сердцем улыбнется.Улыбнемся вместе, ты и я,За такие милые краяВетер с моря, тише дуй и вей —Слышишь, розу кличет соловей?Голубая да веселая страна.Пусть вся жизнь моя за песню продана,Но за Гелию в тенях ветвейОбнимает розу соловей.1925Собаке Качалова

Об обстоятельствах написания этого стихотворения подробно рассказывает в своих воспоминаниях В.И. Качалов.

«Это было, по-моему, в марте 1925 года. „Он давно знает вас по театру и хочет познакомиться“. Рассказали, что в последние дни он шибко пил, вчера особенно, а сегодня с утра пьет только молоко. Хочет прийти ко мне почему-то непременно трезвым. Часам к двенадцати ночи я отыграл спектакль, прихожу домой. Небольшая компания моих друзей и Есенин уже сидят у меня. Поднимаюсь по лестнице и слышу радостный лай Джима, той самой собаки, которой потом Есенин посвятил стихи. Тогда Джиму было всего четыре месяца. Я вошел и увидал Есенина и Джима – они уже познакомились и сидели на диване, вплотную прижавшись друг к другу. Есенин одною рукой обнял Джима за шею, а в другой держал его лапу и хриплым баском приговаривал: „Что это за лапа, я сроду не видал такой“. Джим радостно взвизгивал, стремительно высовывал голову из-под мышки Есенина и лизал его лицо. Есенин встал и с трудом старался освободиться от Джима, но тот продолжал на него скакать и еще несколько раз лизнул его в нос. „Да постой же, может быть, я не хочу больше с тобой целоваться. Что же ты, как пьяный, все время лезешь целоваться!“ – бормотал Есенин с широко расплывшейся детски лукавой улыбкой. Сразу запомнилась мне эта его детски лукавая, как будто даже с хитрецой улыбка. <…>

Сидели долго. Пили. О чем-то спорили, галдели, шумели. Есенин пил немного, меньше других, совсем не был пьян, но и не скучал, по-видимому, был весь тут, с нами, о чем-то спорил, на что-то жаловался. Вспоминал о первых своих шагах поэта, знакомстве с Блоком. Рассказывал и вспоминал о Тегеране. Тут же прочел «Шаганэ». Замечательно читал он стихи. И в этот первый вечер нашего знакомства, и потом, каждый раз, когда я слышал его чтение, я всегда испытывал радость от его чтения. У него было настоящее мастерство и заразительная искренность. <…>

Джиму уже хотелось спать, он громко и нервно зевал, но, очевидно, из любопытства присутствовал, и, когда Есенин читал стихи, Джим внимательно смотрел ему в рот. Перед уходом Есенин снова долго жал ему лапу: «Ах ты, черт, трудно с тобой расстаться. Я ему сегодня же напишу стихи. Приду домой и напишу». <…>

Прихожу как-то домой – вскоре после моего первого знакомства с Есениным. Мои домашние рассказывают, что без меня заходили трое: Есенин, Пильняк и еще кто-то, Тихонов, кажется. У Есенина на голове был цилиндр, и он объяснил, что надел цилиндр для парада, что он пришел к Джиму с визитом и со специально ему написанными стихами, но так как акт вручения стихов Джиму требует присутствия хозяина, то он придет в другой раз. И все трое молча ушли. Молча – и «нам показалось, – добавили мои домашние, – что все трое как будто слегка пошатывались». <…>

В июне того же года наш театр приехал на гастроли в Баку. <…> Приходит молодая миловидная смуглая девушка и спрашивает:

– Вы Качалов?

– Качалов, – отвечаю.

– Один приехали?

– Нет, с театром.

– А больше никого не привезли?

Недоумеваю:

– Жена, – говорю, – со мною, товарищи.

– А Джима нет с вами? – почти вскрикнула.

– Нет, – говорю, – Джим в Москве остался.

– А-яй, как будет убит Есенин, он здесь в больнице уже две недели, все бредит Джимом и говорит докторам: «Вы не знаете, что это за собака. Если Качалов привезет Джима сюда, я буду моментально здоров. Пожму ему лапу и буду здоров, буду с ним купаться в море».

Девушка отошла от меня огорченная.

– Ну что ж, как-нибудь подготовлю Есенина, чтобы не рассчитывал на Джима.

Как выяснилось потом, это была та самая Шаганэ, персиянка. <…>

А вот и конец декабря в Москве. Есенин в Ленинграде. Сидим в «Кружке». Часа в два ночи вдруг почему-то обращаюсь к Мариенгофу:

– Расскажи, что и как Сергей.

– Хорошо, молодцом, поправился, сейчас уехал в Ленинград, хочет там жить и работать, полон всяких планов, решений, надежд. Был у него неделю назад, навещал его в санатории, просил тебе кланяться. И Джиму – обязательно.

– Ну, – говорю, – выпьем за его здоровье.

Чокнулись.

– Пьем, – говорю, – за Есенина.

Все подняли стаканы. Нас было за столом человек десять. Это было два – два с половиной часа ночи с 27 на 28 декабря. Не знаю, да, кажется, это и не установлено, жил ли, дышал ли еще наш Сергей в ту минуту, когда мы пили за его здоровье.

– Кланяется тебе Есенин, – сказал я Джиму под утро, гуляя с ним по двору. Даже повторил: – Слышишь, ты, обалдуй, чувствуешь – кланяется тебе Есенин.

Но у Джима в зубах было что-то, чем он был всецело поглощен – кость или льдина, – и он даже не покосился в мою сторону.

Я ничем веселым не был поглощен в это полутемное, зимнее, морозное утро, но не посетило и меня никакое предчувствие или ощущение того, что совершилось в эту ночь в ленинградском «Англетере».

Так и не почувствовал, по-видимому, Джим пришествия той самой гостьи, «что всех безмолвней и грустней», которую так упорно и мучительно ждал Есенин. <…>»

Дай, Джим, на счастье лапу мне,Такую лапу не видал я сроду.Давай с тобой полаем при лунеНа тихую, бесшумную погоду.Дай, Джим, на счастье лапу мне.Пожалуйста, голубчик, не лижись,Пойми со мной хоть самое простое.Ведь ты не знаешь, что такое жизнь,Не знаешь ты, что жить на свете стоит.Хозяин твой и мил и знаменит,И у него гостей бывает в доме много,И каждый, улыбаясь, норовитТебя по шерсти бархатной потрогать.Ты по-собачьи дьявольски красив,С такою милою доверчивой приятцей.И, никого ни капли не спросив,Как пьяный друг, ты лезешь целоваться.Мой милый Джим, среди твоих гостейТак много всяких и невсяких было.Но та, что всех безмолвней и грустней,Сюда случайно вдруг не заходила?Она придет, даю тебе порукуИ без меня, в ее уставясь взгляд,Ты за меня лизни ей нежно рукуЗа все, в чем был и не был виноват.1925

Василий Иванович Качалов (1875–1948) – выдающийся театральный артист; один из соратников К.С. Станиславского, ведущий актёр Московского Художественного театра. Произведения Есенина вошли в его концертный репертуар с 1922 года – за несколько лет до личного знакомства с Есениным в марте 1925 года.

* * *Несказанное, синее, нежное…Тих мой край после бурь, после гроз,И душа моя – поле безбрежное —Дышит запахом меда и роз.Я утих. Годы сделали дело,Но того, что прошло, не кляну.Словно тройка коней оголтелаяПрокатилась во всю страну.Напылили кругом. НакопытилиИ пропали под дьявольский свист.А теперь вот в лесной обителиДаже слышно, как падает лист.Колокольчик ли? Дальнее эхо ли?Все спокойно впивает грудь.Стой, душа, мы с тобой проехалиЧерез бурный положенный путь.Разберемся во всем, что видели,Что случилось, что сталось в стране,И простим, где нас горько обиделиПо чужой и по нашей вине.Принимаю, что было и не было,Только жаль на тридцатом году —Слишком мало я в юности требовал,Забываясь в кабацком чаду.Но ведь дуб молодой, не разжелудясь,Так же гнется, как в поле трава…Эх ты, молодость, буйная молодость,Золотая сорвиголова!1925ПесняЕсть одна хорошая песня у соловушки —Песня панихидная по моей головушке.Цвела – забубенная, росла – ножевая,А теперь вдруг свесилась, словно неживая.Думы мои, думы! Боль в висках и темениПромотал я молодость без поры, без времени.Как случилось-сталось, сам не понимаюНочью жесткую подушку к сердцу прижимаю.Лейся, песня звонкая, вылей трель унылуюВ темноте мне кажется – обнимаю милую.За окном гармоника и сиянье месяцаТолько знаю – милая никогда не встретится.Эх, любовь-калинушка, кровь – заря вишневая,Как гитара старая и как песня новая.С теми же улыбками, радостью и муками,Что певалось дедами, то поется внуками.Пейте, пойте в юности, бейте в жизнь без промаха —Все равно любимая отцветет черемухой.Я отцвел, не знаю где. В пьянстве, что ли? В славе ли?В молодости нравился, а теперь оставили.Потому хорошая песня у соловушки,Песня панихидная по моей головушке.Цвела – забубенная, была – ножевая,А теперь вдруг свесилась, словно неживая.1925* * *Ну, целуй меня, целуй,Хоть до крови, хоть до боли.Не в ладу с холодной волейКипяток сердечных струй.Опрокинутая кружкаСредь веселых не для нас.Понимай, моя подружка,На земле живут лишь раз!Оглядись спокойным взором,Посмотри: во мгле сыройМесяц, словно желтый ворон,Кружит, вьется над землей.Ну, целуй же! Так хочу я.Песню тлен пропел и мне.Видно, смерть мою почуялТот, кто вьется в вышине.Увядающая сила!Умирать – так умирать!До кончины губы милойЯ хотел бы целовать.Чтоб все время в синих дремах,Не стыдясь и не тая,В нежном шелесте черемухРаздавалось: «Я – твоя».И чтоб свет над полной кружкойЛегкой пеной не погас —Пей и пой, моя подружка:На земле живут лишь раз!1925Письмо к сестре[11]О Дельвиге писал наш Александр,О черепе выласкивал онСтрокиТакой прекрасный и такой далекий,Но все же близкий,Как цветущий сад!Привет, сестра!Привет, привет!Крестьянин я иль не крестьянин?!Ну как теперь ухаживает дедЗа вишнями у нас, в Рязани?Ах, эти вишни!Ты их не забыла?И сколько было у отца хлопот,Чтоб наша тощаяИ рыжая кобылаВыдергивала плугом корнеплод.Отцу картофель нужен.Нам был нужен сад.И сад губили,Да, губили, душка!Об этом знает мокрая подушкаНемножко… Семь…Иль восемь лет назад.Я помню праздник,Звонкий праздник мая.Цвела черемуха,Цвела сирень.И, каждую березку обнимая,Я был пьяней,Чем синий день.Березки!Девушки-березки!Их не любить лишь может тот,Кто даже в ласковом подросткеПредугадать не может плод.Сестра! Сестра!Друзей так в жизни мало!Как и на всех,На мне лежит печать…Коль сердце нежное твоеУстало,Заставь его забыть и замолчать.Ты Сашу знаешь.Саша был хороший.И ЛермонтовБыл Саше по плечу.Но болен я…Сиреневой порошейТеперь лишь толькоДушу излечу.Мне жаль тебя.Останешься одна,А я готов дойтиХоть до дуэли.«Блажен, кто не допил до дна»[12]И не дослушал глас свирели.Но сад наш!..Сад…Ведь и по нем веснойПройдут твоиЗаласканные дети.О!Пусть ониПомянут невпопад,Что жили…Чудаки на свете.<1925>* * *Заря окликает другую,Дымится овсяная гладь…Я вспомнил тебя, дорогую,Моя одряхлевшая мать.Как прежде ходя на пригорок,Костыль свой сжимая в руке,Ты смотришь на лунный опорок,Плывущий по сонной реке.И думаешь горько, я знаю,С тревогой и грустью большой,Что сын твой по отчему краюСовсем не болеет душой.Потом ты идешь до погостаИ, в камень уставясь в упор,Вздыхаешь так нежно и простоЗа братьев моих и сестер.Пускай мы росли ножевые,А сестры росли, как май,Ты все же глаза живыеПечально не подымай.Довольно скорбеть! Довольно!И время тебе подсмотреть,Что яблоне тоже больноТерять своих листьев медь.Ведь радость бывает редко,Как вешняя звень поутру,И мне – чем сгнивать на ветках —Уж лучше сгореть на ветру.<1925>* * *Не вернусь я в отчий дом,Вечно странствующий странник.Об ушедшем над прудомПусть тоскует конопляник.Пусть неровные лугаОбо мне поют крапивой, —Брызжет полночью дуга,Колокольчик говорливый.Высоко стоит луна,Даже шапки не докинуть.Песне тайна не дана,Где ей жить и где погинуть.Но на склоне наших летВ отчий дом ведут дороги.Повезут глухие дрогиПолутруп, полускелет.Ведь недаром с давних порПоговорка есть в народе:Даже пес в хозяйский дворИздыхать всегда приходит.Ворочусь я в отчий дом —Жил и нéжил бедный странник…. . .В синий вечер над прудомПрослезится конопляник.<1925>* * *Синий май. Заревая теплынь.Не прозвякнет кольцо у калитки.Липким запахом веет полынь.Спит черемуха в белой накидке.В деревянные крылья окнаВместе с рамами в тонкие шторыВяжет взбалмошная лунаНа полу кружевные узоры.Наша горница хоть и мала,Но чиста. Я с собой на досуге…В этот вечер вся жизнь мне мила,Как приятная память о друге.Сад полышет, как пенный пожар,И луна, напрягая все силы,Хочет так, чтоб каждый дрожалОт щемящего слова «милый».Только я в эту цветь, в эту гладь,Под тальянку веселого мая,Ничего не могу пожелать,Все, как есть, без конца принимая.Принимаю – приди и явись,Все явись, в чем есть боль и отрада…Мир тебе, отшумевшая жизнь.Мир тебе, голубая прохлада.1925* * *Неуютная жидкая лунностьИ тоска бесконечных равнин, —Вот что видел я в резвую юность,Что, любя, проклинал не один.По дорогам усохшие вербыИ тележная песня колес…Ни за что не хотел я теперь бы,Чтоб мне слушать ее привелось.Равнодушен я стал к лачугам,И очажный огонь мне не мил,Даже яблонь весеннюю вьюгуЯ за бедность полей разлюбил.Мне теперь по душе иное…И в чахоточном свете луныЧерез каменное и стальноеВижу мощь я родной стороны.Полевая Россия! ДовольноВолочиться сохой по полям!Нищету твою видеть больноИ березам и тополям.Я не знаю, что будет со мною…Может, в новую жизнь не гожусь,Но и все же хочу я стальноюВидеть бедную, нищую Русь.И, внимая моторному лаюВ сонме вьюг, в сонме бурь и гроз,Ни за что я теперь не желаюСлушать песню тележных колес.<1925>* * *Прощай, Баку! Тебя я не увижуТеперь в душе печаль, теперь в душе испуг.И сердце под рукой теперь больней и ближе,И чувствую сильней простое слово: друг.Прощай, Баку! Синь тюркская, прощай!Хладеет кровь, ослабевают силы.Но донесу, как счастье, до могилыИ волны Каспия, и балаханский май.Прощай, Баку! Прощай, как песнь простая!В последний раз я друга обниму…Чтоб голова его, как роза золотая,Кивала нежно мне в сиреневом дыму.Май 1925* * *Вижу сон. Дорога черная.Белый конь. Стопа упорная.И на этом на конеЕдет милая ко мне.Едет, едет милая,Только не любимая.Эх, береза русская!Путь-дорога узкая.Эту милую, как сон,Лишь для той, в кого влюблен,Удержи ты ветками,Как руками меткими.Светит месяц. Синь и сонь.Хорошо копытит конь.Свет такой таинственный,Словно для единственной —Той, в которой тот же светИ которой в мире нет.Хулиган я, хулиган.От стихов дурак и пьян.Но и все ж за эту прыть,Чтобы сердцем не остыть,За березовую РусьС нелюбимой помирюсь.2 июля 1925* * *Каждый труд благослови, удача!Рыбаку – чтоб с рыбой невода,Пахарю – чтоб плуг его и клячаДоставали хлеба на года.Воду пьют из кружек и стаканов,Из кувшинок также можно пить —Там, где омут розовых тумановНе устанет берег золотить.Хорошо лежать в траве зеленойИ, впиваясь в призрачную гладь,Чей-то взгляд, ревнивый и влюбленный,На себе, уставшем, вспоминать.Коростели свищут… коростели…Потому так и светлы всегдаТе, что в жизни сердцем опростелиПод веселой ношею труда.Только я забыл, что я крестьянин,И теперь рассказываю сам,Соглядатай праздный, я ль не страненДорогим мне пашням и лесам.Словно жаль кому-то и кого-то,Словно кто-то к родине отвык,И с того, поднявшись над болотом,В душу плачут чибис и кулик.12 июля 1925* * *

По свидетельству С.А. Толстой-Есениной, в стихотворении «отразился действительный случай, бывший с Есениным, – попугай у цыганки-гадалки вынул ему обручальное кольцо», которое он подарил С.А. Толстой.