– Помнишь?
– Не забуду.
Обнявшись, с кроткой печалью сняли шапки и расстались.
– Жалко, – ворчал Петро, – таких и людей немного остается.
Дед Иен велел сторожу открыть дверцу холодной и, присев на скамейку, стал перевертывать онучи.
– Бабка-то теперича у кого твоя останется? – болезно гуторил сторож.
– Э, родной, об этом тужить неча, общество знает свое дело. Не помрет с голоду.
– Так-то так, а как постареет, кто ходить за ней станет?
– Найдутся добрые люди, касатик. Не все ведь такие хамлеты.
Говор смолк. Слышно было, как скреблась за переборкой мышь. В запаутинившееся окно билась бабочка.
Наутро к селу с гудом рожков подъехали стражники. В руках их были плети и свистки.
Впереди ехал исправник и забинтованный пристав. Подъехали к окну старосты, собрали народ и стали читать протокол.
– «Мы обязываем крестьян села Чухлинки выдать нам провожатого при аресте крестьянина Иена Иеновича Кавелина, – громко и раздельно произнес исправник. – В противном случае общество понесет наказание за укрывательство».
– На вас креста нет, – зашумели мужики. – Неужели мы будем смотреть, кого кто-либо из вас посылает с каким поручением. Гляди на нас, – обернулись все лицами к приставу, – узнавай, кого посылал вчера.
– Мошенники! – кричал пристав. – Мы вас на поселение сошлем!
– Куда хошь ссылай, нам все одно. Кому Сибирь, а нам мать родная.
Деда Иена привели на допрос под конвоем.
– Так ты заявляешь, Кавелин, что совершил убийство без посторонних?
– Да.
– В какую пору дня вы его убили?
– В полдень.
– Имеешь ли оправдания, при каких обстоятельствах совершилось убийство?
– Все имеем, – закричали мужики.
– Молчать! – застучал кулаком исправник.
– Вам известно, – сказал дед Иен, – болей я говорить не стану.
– Тридцать горячих ему! – закричал пристав и, вынув зеркало, поглядел на распухшую, с кровоподтеками губу.
Два стражника повалили его на землю и, расстегнув портки, навалились на ноги и плечи.
Взмахнула плеть, и по старому желтому телу вырезалась кровяная полоса.
– Кровопийцы! – кричали мужики, налезая на стражников и выламывая колья.
– Прошу не буянить, – обратился исправник. – Староста, вы должны подчинить их порядку. Остановите.
– Братцы, – крикнул староста, – все равно ничего не поделаешь! Угомонитесь на минутку.
– Ишь какой братец заявился, – крикнул кто-то. – Сказали ему, а он и рад стараться.
Деда Иена подняли и развязали руки. Дрожа и путаясь руками, он стал застегивать портки.
– Прощай, братцы, – кричал он, снимая шапку, – больше не свидимся.
– Прощай, – как стон, протянули мужики и с поникшими головами смотрели, как два стражника, посадив его на телегу, повезли в город.
Карев, прощаясь, сунул в руку деду пачку денег.
– Возьми обратно, – крикнул стражник. – Не полагается. Опосля суда…
Лимпиада стояла на колымаге и, закрывшись руками, вздрагивала от рыданий.
– Поедем, – сказал он ей, когда стражники скрылись за селом.
– Едем, – сказала она и, дернув вожжи, поворотила лошадь на проулки.
День заутренне гудел, и с бора несся неугомонный шум.
– Ну и изверги! – говорил Карев. – В глазах хватают за горло, кровь сосать.
По дороге летели звенящие паутинки и пряжей обвивали космы верб.
– Н-но, родная, – потрагивал Карев вожжами. – Тут, чай, за спуском недалече. Ну, как же ты думаешь? – спросил, обернувшись, заглядывая Лимпиаде в глаза. – Ведь ждать, кроме плохого, ничего не дождешься.
Лимпиада молчала, и ей как-то сделалось холодно от этого вопроса. Она сжалась комочком и привалилась к головням.
– Какое бесцветное небо, – сказала она после долгого молчания. – Опять гроза будет.
Глава четвертая
Карев решил уйти. Загадал выплеснуть всосавшийся в его жилы яровой дурман.
В душе его подымался ветер и кружил, взбудораживая думы.
Жаль ему было мельницы старой.