По верхушкам сосен ветерок шуршит.
– Соснуть бы не мешало, – крестится побирушка.
Приминая траву, коротайку под голову положила. Мягка она, постель травяная, кости обсосанные всякому покою рады. О Киеве думает, ризы Божеские бластятся.
«Ни сумы, ни сапог, ни поясов кожаных…» – голос дьякона соборного в ушах звенит…
«О-ох, грешная я», – думает.
– Фюи, фюи, – гарчет плаксиво иволга. Тени облачные веки связывают.
По меже храп свистит, побирушка на сучье привалилась.
Тихо кусты качаются… Тень Господня над бором ползает.
– Господи, – шепчут выцветшие губы, – помилуй меня, грешную.
«Ни сумы, ни сапог, ни поясов кожаных», – гудит в ушах.
– Тетенька, – будит прикорнувшую побирушку, – встань, тетенька.
– А-ат? – поднимается нищенка.
– Бедная ты, бездомная, возьми вот сумочку-то. Деньги тут. Ни сумы, ни сапог, в писании сказано… – плачет. Успокоилось сердце. Комочком легла. Глаза поволоклись морокой.
– Фюи, фюи, – гарчет плаксиво иволга.
– Идем, – подвязывает лапти побирушка, – провожу… До Маркова доберемся, а там заночуешь.
В осиннике шаги аукают.
– Это, я думаю, ты не от сердца дала мне… Лишние они у тебя.
Глядит вдаль, а в глазах замерла безответность.
– Что молчишь-то? – дергает ее за руку.
– Ни сумы, ни сапог, тетенька, камни с души своей скинаю.
– То-то… камни… знаем мы вас, прохожанок. Нахапите с чужой крови-то, а потом раздаете. Ишь и глаза, как озеро, пышут… Знаем мы вас. Знаем!
– Лазарь, ты мой Лазарь, – срывается кроткий шепот. – Ничего у Бога нет непутевого, – ударяет клюкой по траве. – Все для человека припас он… От всего оградил. Человек только жадничает.
– Вишь, мушки мокреть всю спили с травы. Прошли бы, оброснились. Чай, с снохами-то неладно жила? – пытливо глядит ей в глаза побирушка.
– Нет, родная, никого не обижала.
– Врешь поди.
– Я к мощам иду, – тихо шепчет. – Что мне душу грязнить свою, непутевое говоришь. Не гневи Бога, не введи во искушение, – поют на клиросе.
– То-то, вот вы такие и искушаете, – сердито машет палкой. – Святоши, а деньги кроете.
– О-ох… Устала… – опускается на траву. – Прогневаю Бога ропотом. Прости ты меня, окаянную.
Побирушка, зажав палку, прыгнула, как кошка.
– У-у-у… – защелкала зубами.
Зычный хряст заглушил шелест трав. Кусты задрожали.
– Отдай деньги, проклятущая…
– Фюи, фюи, – гарчет иволга.
Глаза подернулись дымкой. К горлу подползло сдавленное дыханье, под стиснутыми руками как будто скреблась мышь.
Старый Анисим прилежным покаяньем расположил к себе игумена монастырского.
– Как ты, добрый человек, надоумил мир-то покинуть? Ведь старая кровь-то на подъем, ох, как слаба.
– Так, святой отец, – говорил Анисим. – Остался один, что ж, думаю, зря лежать на печи, лучше грехи замаливать. Сын, вишь, у меня утонул. Старуха не стерпела, странствовать ушла. Дома молодайка есть, пусть как хочет живет. Сказывают, будто она несчастная была, и сын-то, может, погинул с неудачи… А мне дела до этого нет, такая она все-таки добрая, слова грубого не сказала, не обидчица была.
Похоронил Степан мать, сходил к Анисиму, получил с него деньги и дома остался жить. Оставила мать припадочного братишку, зорко заставила следить.
– Нет тебе счастья и талана, – сказала она, – ползай, как червь, по земле, если бросишь его.
Побоялся Степан остаться с Анной, а жениться на ней, гадал, – будут люди пенять.
«Что, мол, девок тебе, что ль, не хватает, бабу-то берешь».
Поехал он как-то в Коростово к тетке на праздник да остался заночевать.
На улице девчата под окнами слонялись, парни в ливенку канавушки пиликали.
– Поди, – сказала ему тетка, – тебя девки-то зманывают.
Степан надел поддевку, заломил набекрень шапку, пошел к девкам.
Девки с визгом рассыпались и скрылись.
– Кто? – окрикнули его парни.
– Свой.
– Нет, не свой, – заговорил кто-то. – По ухватке видно – не свой… У нас, брат, так девок не щупают. Больно хлесток…
– Невесту, что ль, выглядываешь? – спросил гармонист.