Кладбище для однокла$$ников

– Пора!

Алик стал уговаривать: чебуреки по спецзаказу будут, но Никита уже помрачнел – работа тянула, как якорь, сброшенный в глубину.

В отделе их ждала новость: бюст № 1 обрел имя. Позвонили с завода имени Ильича и сообщили фамилию: Гниденко Владимир. Уволен два месяца назад за пьянство.

– Это хорошо, – сказал Савушкин, дыша в сторону. – Ищем аналогии, ребята. Связующая нить между бюстами поможет вычислить убийцу. На девяносто процентов вероятность, что это один и тот же человек, или банда.

– А вдруг это пошла мода? – подал голос Игорь. – Во, «Московский комсомолец» расписал: «Искусство» неизвестного киллера заставило ужаснуться даже видавших виды оперативников. Вчера утром в одной из подворотен близ Кремля обнаружен бюст. При внимательном рассмотрении оказалось, что это труп, зарытый по грудь и полностью обмазанный цементом…» Для беспредельщиков и всяких там отмороженных – чем не новая забава?

Савушкин поднял руку, требуя внимания.

– Сергей, поедешь к вдове Цуцени, вытянешь все из жизни покойного, начиная с пеленок. Игорь, ты на завод Ильича. Потом – в семью. То же самое – с младых ногтей, оценки в школе, медицинская карта, вплоть до алкогольного распада личности.

– И печени, – добавил Сергей.

Глава 4

Еще на первой «проходке», что по-тюремному – прогулка, Жогин приметил, что небо – близко, протяни руку, да еще подпрыгни хорошо, сразу достанешь. А ржавая сетка над головой, ну точно – со времен политзэка Емельки Пугачева, который маялся тут до казни в одной из башен… Только дотянуться бы, да ударить, не жалея кулака, вдруг – проломится? И вот она, воля, дохнет опьяняюще, и уже не страшен свинец в рожке часового, потому как все равно у Жоги расстрельная статья, уж не отвертеться, потому как рецидивист, и восемь отсиженных лет за убийство в драке никак не спишут даже за самое примерное поведение. Не ждать Жоге ничего хорошего от пе-ни-це-тарной (придумали же словечко!) конторы, не нужна живая могила в тюрьме для пожизненных на острове Огненном, за которую хлопочет лучший друг зэков товарищ Приставкин. Нужна воля, потому как смерть берет за «пищак» и давит, давит до хрипоты и блевотины. А вонючие стены камеры высасывают не только соки, выпивают мозги, превращая тебя в тупое и равнодушное животное.

Спалился Жога по-дурному. Пошел «на домуху» – хату брать. Все чин чинарем: вставил в дверную щель обломок спички, позвонил, спустился вниз. Через десять минут вернулся: спичка торчала на месте. Значит, дверь не открывали. Достал тонко отточенную (по спецзаказу!) стальную фомку, отжал «внутряк» – щеколду замка, резко толкнул. А тут как на грех, старая шамкалка навстречу ползет. Пришлось тем же «фомичом» перешибить бабку, чтоб не хитрила. Она и завалилась без стука. Когда барахло шерстил, не почуял худой сквознячок: входную дверь закрыл неплотно, и кто-то из соседей, проходя мимо, заметил следы взлома. Менты повязали на лестнице вместе с сумками…

Жога пошел в глухую несознанку, стал «панты крутить»: я, мол, искал хату дружбана, по буху познакомились. «Вижу, дверь настежь, старуха валяется, кто-то клацнул. Ну, думаю, чего добру пропадать…» «Не лепи горбатого, Жогин! – сатанел следователь. – Подписывай и не трави душу. На мне еще семь трупов висят!»

В камере – семьдесят рыл от пола до потолка, не вздохнуть, не охнуть, пот и сало на стенах, сон по очереди. Сокамерники прозвали его за убиенную старушку Раскольниковым. Но в отличие от рефлексирующего студента Боря Жогин никогда не страдал угрызениями совести. Он с детства считал себя всегда правым и находил простое и легкое оправдание всем своим поступкам. Когда отнимал деньги, пояснял, что пацаны должны с ним делиться, так как его папаня все пропивает. Позже, когда сформировался его квадратный череп с двумя шишками на лбу и такими же на затылке, еще более выдвинулась вперед челюсть, Жога пошел на разбойные дела, окончательно укрепившись в мысли, что все люди – это твари. До первой ходки у него был любимый афоризм: «СССР – палата № 6. Человек человеку – волк. Все люди – б…»

Жогина два раза возили на место убийства – устраивали ему следственный эксперимент. Два раза хозяин квартиры, лысый мужичок, закатывал истерику, порываясь вцепиться ему в горло, требуя немедленной смертной казни. Жогин тупо смотрел на плохо отскобленное пятно на полу и ни в чем не сознавался.

Вернувшись, медленно хлебал вечернюю шленку – жидкую кашу – и думал, думал.

Гадкие предчувствия томили его: не выйти ему из этих стен. Приговор по исключительной мере – и единственное «новоселье», самое страшное место в Бутырке, где обитатели почти не видят живого света: коридор № 6: четырнадцать камер, где содержат смертников и куда путь ведет через десяток стальных дверей… Там переодевают в «полосатку» – и оттуда уже не убежишь, разве что через трубу крематория…

Утром Жога проснулся и понял: что-то должно случиться. Он почти не тронул разваренный горох, хлебнул мутного чая. Наконец повели на долгожданную прогулку. Вертухай отсчитал шестерых, руки за спину, вперед – марш. Прогулка только называлась прогулкой: зэков запирали в квадратном боксе четыре на четыре метра…

Они прошли длинный коридор, на каждом повороте железные двери с грохотом отсекали от них пути побега.

После камеры в каменной квадратной клетке дышалось хорошо и привольно. Июньская погода в Москве переменчива, но сегодня ярко светило солнце, и сетка не мешала чувствовать пряный ветер цветущего лета.

– Эй ты, бивень! – Жога толкнул сидящего на корточках увальня лет двадцати. Тот вздрогнул, медленно выходя из прострации. – Встань, когда с тобой разговаривают!

Парень покосился на запястье Жогина: змейка, обвивающая кинжал, – поднялся.

– Встань здесь, – показал Жогин на угол. – Пальцы в замок, руки ковшиком, подсадишь меня.

Парень подчинился. А Жогин ступил на подставленные руки, перебрался на плечи, уперся руками в сетку, стал бить кулаком. Лишь бы вертухай не заглянул! Вот она, воля, три метра от пола шершавой цементной штукатурки, обнажившаяся кирпичная кладка сверху, только пронзить эту проклятую сетку…

– Все, не могу! – Парень присел, будто сломался. – Мне за тебя срок добавят!

Жога спустился на землю, ухватил увальня за грудки:

– Ты у меня в камере петухом кукарекать будешь! Не знаешь законов воровского братства?

Он ткнул пальцем еще в одного зэка, помоложе:

– Братишка, помоги, мне выпулиться надо, статья расстрельная. Больше шанса не будет. А увидимся на воле – отблагодарю!

Вдвоем подняли, и случилось чудо: разбив в кровь кулаки, Жогин из последних сил уперся своей шишковатой головой в ржавь сетки, она хрустнула, Борис отогнул уголок, просунул голову, огляделся. Метрах в пятидесяти увидел будку с часовым. Разморило его: присох к деревянной стенке и не шевелится.

– А ну, подбросили, братва!

Все бросились на помощь, и Жогу вытолкнули на волю. Верное слово – выпулился!

Он змеем пополз по подмосткам с перилами, мимо соседнего кубика, где хмелела от воздуха другая группа прогуливающихся зэков. У них не было воли, а Жогин полз к ней, чувствуя, желая ее, как рыба, выброшенная на берег и жаждущая попасть в спасительный океан. Он сполз с подмостков, пересекающих крышу, остро пахнуло горячей смолой. Слева от него тянулась сплошная спираль «егозы» – фигурной колючей проволоки, зацепишься – не отпустит.

Жогин встал, не оглядываясь, пошел по кромке стены; позади остался внутренний двор тюрьмы. Он вышел на внешний периметр, вдруг спиной почувствовал мушку прицела, судорожно оглянулся. Кажется, не заметили… «Егоза» отсвечивала на солнце миллионом штампованных зубцов, готовая вцепиться и вырвать не кожи клок – душу. Какое-то мгновение Жога колебался, но страшнее был холодный сумрак шестого коридора; он разбежался и, от страха сжавшись, прыгнул через заграждение, камнем рухнул вниз, в никуда.

Земля не разбила его. Он упал, завалившись на бок, тут же вскочил, почувствовав резкую боль в теле, в ступнях. Хорошо, ботинки были на толстой подошве, иначе переломал бы ноги. Затравленно глянул на забор, ожидая пули, шикнул на проходившую рядом женщину, та ойкнула, и, не оглядываясь, побежала. Нетвердыми шагами вышел из подворотни, еще не веря в спасение, чуть не упал, наступив на жестянку от пива. Сердце вырывалось из груди, он задыхался. Все происходило будто не с ним, а тюрьма была дурным могильным сном. Жога посмотрел на разбитые в кровь руки, при падении он вымазал их, отряхнул штаны. Московские менты любят цепляться к тем, кто в грязной одеже. За забором надрывно завыла сирена, Жогин дернулся всем телом, на лбу выступил пот. «Главное, спокойно, спокойно, пройти до следующего двора, а там чесать во все пятки». Он ускорил шаг, свернул на боковую улицу, спустился по лестнице, прошел по безлюдной улице, оглядываясь на каждую машину, и вскоре вышел к парку. Это был сад имени Фрунзе, ухоженное местечко с прудом для прогулок армейских чинов. Череп, никогда не страдавший комплексами, все же уразумел, что его блатная рожа будет сильно выделяться на фоне прилизанных лужаек. Он поторопился уйти в другую сторону. Москву Жога знал плохо: как отсидевшему, ему запрещено было жить в столице. Приезжал сюда исключительно для того, чтобы бомбить хаты.

Теперь он блукал по переулкам, общественный транспорт был для него заказан: самое дурное – попасться контролерам. У Жогина не было ни гроша в кармане. Он боялся спросить направление, это все равно, что сознательно оставлять следы: ведь менты уже ищут его как угорелые. Ух, у кого-то полетят звезды! От этой сладкой мысли у Жоги даже мурашки поползли по спине.

Глава 5

Ничего утешительного юные сыскари не сообщили. Ни аналогий, ни дедукции, ни индукции… Пустота. Хоть закрывай дело и пиши: «немотивированное убийство». Но подобные вещи не проходят… И с такой вольной трактовкой никакая, даже самая демократическая прокуратура не согласится. И Михаил Иванович, хоть и друг, но вскипит, обзовет страшным словом «лентяи», примчится и будет выкручивать и перекручивать все факты, сведения, показания по новой.

Целый день Савушкин пытался вернуться к делу, но понадобилось срочно приводить в порядок бумаги по новокузнецкой банде киллеров, которые методично уничтожали друг друга после каждого удачного (или неудачного) заказного убийства. И перестреляли бы, если бы не родная милиция, заботливо рассадившая оставшихся в живых по камерам СИЗО.

А после восьми вечера его вдруг потянуло в семью, жена позвонила и каким-то непривычно сладким голоском поинтересовалась, когда вернется родимый муженек… Закрыл кабинет и ушел.

Оказывается, у них с Наташкой была годовщина свадьбы. А он забыл. Порывался сбегать за цветами, но супруга, вздохнув, сказала, что уже купила сама…

Потом Никита долго не мог уснуть. Полная луна холодным огнем висела в небе, наконец он понял, что именно этот мрачный свет вызывает у него подспудную тревогу. Он встал, задвинул занавески. Но сон не шел. Никита вспомнил омертвевшее лицо вдовы. Непричесанное горе, жалкое тело кормильца, над которым так неожиданно и изощренно надругались. Неужели был смысл в двух пуговицах на месте глаз? А какой тайный знак в подброшенном подростковом пальто? Вопросы летали прозрачными крючками, кувыркались, уже почти не зацепляя сознания. Никита почувствовал, как проваливается в темную бездну, где-то вдали, вроде искорки, мигнул испуг… Это был и не сон, и не явь – тяжелое дремотное состояние, вырваться из которого не имел сил и желания. Тени и лица заскользили перед его взором, будто в тумане, напряженные, что-то вопрошающие, перекошенные, с белыми глазами – наверное, выжженные ненавистью. Эти лица и фигуры вдруг обрели почти ясную, осязаемую плоть – только руку протяни. «Не лезь сюда!» – услышал он громко и резко над ухом.

Под утро, перед самым рассветом, он проснулся. Простыня и подушка были сырыми от пота. Во всем теле ощущалась болезненная ломота. Он вспомнил о мучивших его всю ночь видениях, попытался восстановить их в памяти, но, как ни напрягал волю, воображение, пытаясь чисто ассоциативно ухватить тонкие обрывки полусна-полуяви…

До восхода солнца он крутился на влажных простынях, и чем светлее становилось за окном, тем все более блеклыми и никчемными становились его ночные видения, страхи, наваждения. Вот только ломило всю левую часть груди. Но невроз – привычное дело для сыщика.

Никита еще полчаса полежал в постели, тихо встал. Жене нужно было во вторую смену, поэтому он не стал ее тревожить. Надел спортивный костюм, вышел на улицу. Только-только прошли поливальные машины, дышалось хорошо и свежо. Но сделать пробежку не хватило мужества. «К кому бы сегодня сходить на прием – к психиатру, парапсихологу или экстрасенсу?» Есть знакомый психиатр в эмвэдэшной поликлинике, но к нему лучше не обращаться: весь угрозыск сразу узнает, что у Савушкина чинили «крышу». Причем безуспешно. Уж лучше к знакомым психотерапевту или парапсихологу. Модно, черт побери. И как с мента много не возьмут…

Никита позвонил психотерапевту, но тот улетел отдыхать на какие-то труднопроизносимые острова. Оставался парапсихолог, который не любил, когда его называли экстрасенсом. Савушкин позвонил ему, и парапсихолог после паузы сказал, чтобы приезжал прямо сейчас.

В последнее время Павел Григорьевич Осмоловский принимал дома. Когда-то он помог Савушкину найти исчезнувшего мальчика, пользуясь лишь фотографией и картой Московской области. Никита до сих пор с благоговением вспоминал, как профессор попросил его покинуть комнату, а сам, прихватив стакан горячего чая, уединился, чтобы полностью сосредоточиться на экстрасенсорном поиске. Вскоре Павел Григорьевич вышел: «Жив мальчик, лежит без сознания в лесу недалеко от Барвихи». Тут же организовали поиски – и действительно нашли. Оказалось, что мальчик, не спросив разрешения, поехал к родственникам, отравился лесными ягодами… Потом Осмоловский еще дважды помогал сыщикам – уже выйти на след преступников. После чего наотрез отказался, пояснив кратко, но исчерпывающе: «Слишком продажное время наступило…»

– Здравствуйте, молодой человек! – На желтом скуластом лице – ни эмоции. – С чем пожаловали?

«Наверное, думает, что опять буду просить помочь в розыске преступников… Интересно, может ли он читать мысли?» – мимолетно подумал Савушкин.

– У меня к вам вопрос личного характера. В последнюю неделю меня мучают головные боли и кошмары.

– Сядьте и расслабьтесь! – Осмоловский показал на кресло. – Можете закрыть глаза. Я сейчас попытаюсь посмотреть тонкий уровень вашего информационного поля.