Лось и лосось. Фантастические истории

VIII

Жизнь в городе, прежде спокойная и размеренная, отныне представляла собой череду невероятных и безумных событий. Искусанный сумасшедшей старухой у себя в церкви благочинный отец Амвросий во время очередной проповеди рассказал, что жар геенны огненной ему намного милее скучного рая, призвал всех к разврату, а потом вдруг начал швыряться в прихожан просвирками, причём выбил и без того убогой девице Сундуковой левый глаз вместе с бельмом. Батюшку скрутили, потащили в лечебницу, но всю дорогу он орал своим поставленным голосом «Ангелы меня несут! Ангелы!», периодически начиная ржать как лошадь. Криворотов по прибытии больного обнаружил у него на шее посиневший и распухший укус и приказал резать, дабы опробовать свою новую теорию о регенерации голов у укушенных Белкой пострадавших. После обезглавливания, однако, отец Амвросий затих, чему все присутствовавшие были только рады.

При невыясненных обстоятельствах были покусаны несколько больных самой лечебницы, в основном из лежачего отделения, что произвело серьёзные беспорядки. Тетка на сносях оторвала руку вместе с зажатой в ней пилой подвернувшемуся акушеру, затем разбила бутылку водки о голову медсестры и, выбежав во двор, привязала себе на шею веревку от журавля, после чего бросилась в колодец и там повесилась. Тело быстро извлекли, но вода из единственного на территории лечебницы колодца с тех пор вызывала у больных тошноту, колики и сильное вздутие живота.

Несовершеннолетняя певица Юлия Синяк, проходившая лечение в том же отделении, сбежала и много ночей подряд шаталась по городу, пугая людей из-за угла своим лицом, изуродованным при падении в оркестровую яму. При попытке одного из полицейских задержать её откусила ему нос и, подавившись оным, скончалась на месте.

Один из больных, страдающий астмой учитель местной гимназии, которому Криворотов по недоразумению приказал отрезать обе ноги, непостижимым образом забрался на телеграфный столб и принялся выкрикивать сверху возмутительные политические анекдоты. При попытках снять его насмерть расшиблись двое пьяных квартальных, после чего их начальник приказал столб поджечь. Бузотёр был таким образом усмирён и превратился в обугленную тушку, однако город на полдня лишился телеграфной связи.

Пенсионер уездного значения Бесдуев забил своей клюкой насмерть пятерых девушек, которые лежали обнажёнными в детской песочнице, и тут же был сбит пьяным велосипедистом, на теле которого при позднейшем разбирательстве также обнаружили следы звериных когтей.

Белку продолжали видеть в разных частях города, но поймать так и не смогли, поскольку перемещалась она удивительно быстро, не оставляла следов и порой исчезала самым невероятным образом.

Новости обо всех этих событиях в той или иной форме достигали ушей Главы, и он становился с каждым днём всё мрачнее. Егубин по его просьбе где-то раздобыл за бешеные деньги несколько литров бензина, и Пахотнюк, призвав к себе в напарники Твердищева, принялся на джипе объезжать улицы, дабы убедиться в том, что полицейские несут службу как полагается. Пьяный как всегда Михеич справлялся с ролью безлошадного водителя не очень уверенно, по дороге задавив-таки двух гусей и одного квартального, но Пахотнюк ему даже слова не сказал. Зато Твердищеву досталось.

– Ты вот просвети меня, Семен Зиновьевич, – обратился он к подполковнику, сидящему сзади, – какой прок от твоих хлопцев? Один – смотри-ка – со стенкой целуется, другой на дороге валялся, пока мы его не переехали.

– Зря вы так, Егор Тимофеевич, – обиделся Твердищев. – Мои хлопцы дело знают. Вон в кутузку сколько народу натаскали, только разбирайся, кого за дело, а кого просто так. Раскрываемость повышаем.

– Да на хера мне твоя раскрываемость?! – заорал, не выдержав, Пахотнюк. – Ты мне Белку излови! Значит, так – сегодня же собирай всех полицейских, и прочёсывайте лес. И чтобы к утру были мне хорошие новости. Если не сделаешь – станешь заикой. Причём досрочно!

Твердищев хотел что-то возразить, но поперхнулся и покраснел. После некоторого молчания пробормотал:

– Устали хлопцы-то. Столько дней дежурят почти круглосуточно.

– Ладно, – сказал Пахотнюк. – Выдай им ящик хорошей водки. Второй получит тот, кто Белку поймает. Я не жадный.

На последних словах голос Пахотнюка дрогнул, поскольку он увидел за стеклом машины такое, от чего волосы его встали дыбом.

– Михеич! – крикнул он. – А ну быстро тормози!

Михеич с перепугу газанул, тут же затормозил, не выжав сцепление, и где-то под днищем жалобно затрещал обиженный металл.

Глава вырвался из джипа и побежал в сторону нетвёрдо стоящей на ногах влюбленной парочки. Вид у них был вызывающий – Домкрат стоял по пояс голый, из обоих карманов штанов торчали бутылки. На белом Галином платье снизу оторвались оборки, шнуровка на спине разошлась, а из-под чепца самым бесстыжим образом выбились жёлтые локоны. Эти двое целовались у всех на виду – пьяные и абсолютно счастливые.

– Стервец! – завопил Пахотнюк, вцепившись Домкрату в плечо и пытаясь оторвать его от Гали. – Я же тебя предупреждал! Ты что себе позволяешь?

Кулак Пахотнюка просвистел мимо уха Домкрата, который каким–то чудом сумел увернуться, и скользнул по лбу Гале.

– Ой, – она словно очнулась ото сна и, пошатываясь, шагнула к отцу, попытавшись его обнять, – папенька… А мы с Домкратом сегодня ракету пускали в космос…

– Твердищев! – крикнул Пахотнюк. – А ну хватай этого и в кутузку! А ты к себе, живо! – набросился он на Галю. – Никуда у меня больше из дома не уйдёшь!

Домкрат, вырываясь из крепких лап Твердищева, кричал:

– Люблю я её! Не имеете права!

Пахотнюк приблизился и злобно посмотрел ему в глаза.

– Это мой город! И право я здесь на что угодно имею.

– А что ж тогда Белку-то не поймаете? – бросил Домкрат. – Кишка тонка?

– Не твоё дело… – прошипел Пахотнюк.

– А я её могу поймать, – сказал Домкрат. – Если изловлю – разрешите мне на Гале жениться?

– А ну убери его с глаз моих! – завопил Глава. – Твердищев, что ты с этим мозгляком возишься?

Пахотнюк выкрутил Домкрату руку, и они вдвоём затолкали его в джип.

– Куда вы его? – запричитала вдруг осознавшая реальность Галя. – За что?

– Марш домой, – буркнул Пахотнюк, закрыл за собой дверь, и машина, выписывая под руководством Михеича замысловатые траектории по брусчатке, поползла в сторону полицейского управления.

IX

Карл проснулся рано утром от холода. Будучи нетрезв, вечером забыл подкинуть в печурку дров, и она погасла. Сквозь все щели его хлипкого сарая сквозило, и стало больно глотать. Карл опустил босые ноги на земляной пол, чихнул и потянулся за фляжкой. Она оказалась пуста. Карл, приоткрыв краник самовара, нацедил во фляжку граммов 100 самогона, отпил немного. Встал, обулся, натянул поверх рубахи кожаный фартук. Хлебнул ещё, прихватил из угла топор. Вышел на порог.

На улице стоял густой туман, который, впрочем, скоро должен был рассеяться благодаря лёгкому ветерку. Карл откинул длинные волосы назад, допил содержимое фляги и сунул её в карман. Подошёл к сваленным возле сарая чурбакам, поставил один из них, самый толстый, на попа, второй, тоненький, сверху. Поплевал на руки, замахнулся. Замер. Он вначале и сам не понял, что заставило его остановиться и похолодеть. Потом понял. Молчали собаки. В обычные дни его часто будил лай, а уж когда он просыпался, гвалту не было конца. Сейчас же во дворе морга стояла мёртвая тишина.

Карл засунул топор за пояс и, нахмурившись, направился за угол. Первое же, что он увидел – кучку собачьих трупов, беспорядочно наваленных один на другой возле калитки. Жалости у Карла это не вызвало – всё равно на мясо держал. Но жуть пробралась ему в самое нутро и заставила ещё больше напрячься. Он нащупал в кармане фартука флягу, но вспомнил, что в ней ничего нет. Прислушался. Из соседнего сарая, где Карл хранил ненужные человеческие куски, доносилась негромкая возня.

Карл взял топор в руку, сделал несколько шагов и приоткрыл дверь. Ему в лицо пахнуло тухлым трупным запахом. Оно и неудивительно – весь пол был устлан человеческими руками, ногами, головами и внутренностями, предназначенными для откорма собак. Только в дальнем углу кучка оторванных конечностей шевелилась. Карл вошёл внутрь и занёс топор над головой.

Парочка окровавленных рук сползла в сторону, и его взору открылась сначала серая когтистая лапа, а затем и морда, от которой по коже пробежал мороз, и всё тело Карла оцепенело. Самым жутким в морде было то, что она была похожа на человеческое лицо – неестественно бледное, усеянное редкой серой шерстью, с огромными жёлтыми выпуклыми глазами, глядящими Карлу прямо в душу – но человеческое. Карл стиснул зубы и метнул топор.

Он не понял, что произошло. То ли зрение его подвело, то ли рука дрогнула, но Карл отчётливо видел, как топор прошёл сквозь голову Белки, словно её не было вовсе. В следующее мгновение огромная серая тень выпрыгнула навстречу Карлу и накрыла его собой.

А Егор Тимофеевич в сопровождении Рябинкина, Егубина и Михеича, который вновь гордо восседал за рулем, в это время подъезжал к дому «Надежда», чтобы провозгласить его торжественное открытие. Пахотнюк был не в духе из-за того, что ему в шесть часов утра позвонил пьяный Твердищев и доложил, что лес прочесали, Белку не нашли, зато в тумане обстреляли друг друга, положили трёх человек. Глава пообещал Твердищева уволить и скормить рыбкам в своем аквариуме, но обещание пока не сдержал, поскольку, во-первых, дико болела башка, во-вторых, увольнение Твердищева проблему Белки не решало, а в-третьих, никакого аквариума у Главы не было.

– Ну-с, Егор Тимофеевич, речь заготовили-с? – поинтересовался Егубин, когда Михеич уже припарковывал джип между двух телег.

– Да ну её к лешему, – буркнул Пахотнюк. – Найду, что сказать.

Он взглянул на дом оценивающе.

– Ну что ж, впечатляет. А не кривовато?

– Да это с данного угла зрения-с такая иллюзия, – успокоил Егубин.

Они выбрались из машины. Вокруг высокого серо-желтого здания собралась небольшая кучка зевак. Стояли журналисты с ручками, блокнотами и диктофоном, а один даже прилаживал к штативу массивный киноаппарат. Две девушки в кокошниках держали ленточку.

Пахотнюк, не став тянуть время, приблизился к толпе и заговорил:

– Приветствую наших уважаемых горожан! Вы присутствуете при небывалом событии в истории Поселения – мы построили дом! И не зря он носит имя «Надежда» – смотрите, какой он жёлтый и большой! И в этом доме мы будем с вами жить и надеяться… Э…Пожалуй, перережу-ка я ленточку.

Слегка трясущимися руками Глава откромсал от ленточки солидный кусок, после чего провозгласил:

– Право первой опробовать подъёмник предоставляется почётной гражданке нашего уезда, доярке-миллионщице Кларе Гавриловне Шнапс!

Из толпы выдвинулась ужасающих размеров бабища в коричневом платье с медалькой на левой груди и чёрным обгрызенным бантиком на правой. Она окинула всех торжествующим взглядом, помахала рукой, видимо, воображая себя кем-то вроде Гагарина, и приблизилась к подъёмнику.

Подъёмник представлял собой большое кожаное кресло, подвешенное на четырёх верёвках к стене дома. Он приводился в движение огромной рукоятью, которую должен был крутить привратник в ливрее, стоявший тут же с широченной глупой улыбкой на бородатом лице.

Клара разместила свою тушу в кресле, вцепилась лапищами в поручни, а привратник напрягся и взялся за ручку. Начался подъём. В толпе кто-то захлопал. Послышался всхлипывающий голос: «Надо же, дожили…». Привратник крутил и крутил, а кресло всё ползло вверх, утаскивая весело дрыгающую ногами доярку в небо.

Однако, когда кресло достигло высоты шестого этажа, привратник вдруг выкинул странный фокус – он дико загоготал и выпустил ручку из рук. Все охнули. Подъёмник с тушей госпожи Шнапс рухнул вниз и гулко ударился о землю, произведя весьма внушительное сотрясение. В ту же секунду вдоль серо-желтой стены от фундамента в сторону крыши побежала, извиваясь, словно змея, тоненькая трещина.

– Берегите-с головы! – вдруг заверещал Егубин и пустился наутёк.

Трещина моментально расширилась, и «Надежда» торжественно рухнула, порождая горы строительного мусора и клубы пыли.

Пахотнюк, получивший удар по голове обломком разлетевшейся рамы, подошёл ближе к обломкам дома и осмотрел масштабы трагедии.

– Рябинкин! – крикнул он. – Давай распоряжайся здесь.

– Слушаюсь, Егор Тимофеевич, – бодро ответил Рябинкин.

– Доярку починить, мусор убрать. Этого с кинокамерой поймать, камеру сломать. Швейцара расстрелять, потом разобраться, кто таков.

Откуда-то из клубов пыли раздались голоса мужиков:

– Да он того, гикнулся уже… А глянь-ка – следы от зубов на всю ногу!

Глава плюнул на землю, развернулся и зашагал к машине, где его поджидали Михеич в весьма бодром расположении духа и Егубин, забившийся в угол на дальнем сиденье.

Пахотнюк залез внутрь.

– Михеич, трогай. А с тобой ещё будет разговор, Фрол Гвидонович. Небось, дом-то соорудил из песка с грязью без единой крупинки цементу.

Егубин молчал.

Джип выехал на тракт. Михеич рулил не спеша, явно получая удовольствие. Пахотнюк покосился на него и вздохнул.

Тут в лобовое стекло врезался солидных размеров булыжник, оставив после себя раскидистую ветку трещин. Михеич затормозил.

– Это что ещё такое? – взревел Глава, выбираясь из машины.

К джипу приближались три чумазых пацана в мешковатой рваной одежде.

– Вы что, совсем озверели? – возмутился Пахотнюк, мысленно готовясь поймать ближайшего за вихры и переломать ему позвоночник.

Однако в него один за другим полетели камни. Пахотнюк прикрыл лицо рукой и вскрикнул от удара в грудь. Из машины высунулся Егубин:

– Егор Тимофеевич, едемте-с, ну их…

Камень долетел и до него, расшибив лоб и ободрав ухо. Егубин вывалился на асфальт. Подбежало ещё двое пацанов и принялись мутузить ногами уже мёртвое тело, из головы которого вытекала серая муть.

Пахотнюк запрыгнул в джип, закрыл дверь. Михеич рванул с места. Пара камней ударилась в заднее стекло, но машина уже разогналась, и её было не достать.

– Что же творится-то? – пробормотал Пахотнюк.

– И не говорите, барин, – отозвался Михеич. – Я чуть в штаны не напустил. А штаны-то новые…

– Ты куда едешь-то?

– Да знамо куда – подальше от этих.

– Стой.

Джип замер у обочины. Глава вышел из машины и отдышался. Они стояли возле забора морга. Михеич, оказывается, так разогнался, что заехал в самое Ровнецо. «Не дай Бог, бензин ещё кончится», – пронеслось в голове Пахотнюка. Ноги понесли его к калитке. «У Карла топор, – подумалось почему-то. – Как-нибудь отобьёмся».

Войдя во двор, Пахотнюк поморщился – возле его ног валялась куча собачьих трупов с перегрызенными глотками. Обойдя их, он направился к сараю.

– Карл! – позвал он и тут же обмер.

Посреди двора Карл размеренно и чётко рубил дрова. Поставит чурку, взмахнёт топором – чурка пополам. Ещё раз взмахнет – ещё пополам. Молча, не спеша. Да было бы уж и вовсе странно, если бы Карл при этом заговорил. Потому что головы у него не было, а из обрубленной шеи тоненькой струйкой текла кровь.

Пахотнюк закричал и побежал наобум, сломя голову. Врезался в забор. Споткнулся о собачий труп, потом о человеческую ногу. Вылетел со двора и до смерти перепугал Михеича тем, что вцепился ему в рукав и запричитал:

– Антон Михеич, увези меня отсюда, Христом Богом прошу…

И разревелся.

X

За то время, пока они добирались до здания администрации, впрочем, Егор Тимофеевич вполне пришел в себя, и, едва переступив порог кабинета, телефонировал своему давнему знакомому, полковнику Лосеву.

– Добрый день, Константин Аркадьевич. У тебя войска есть?

– Здорово, Егор Тимофеевич, – ответствовал Лосев. – Не могу тебе сказать – военная тайна.

– Да брось кочевряжиться. Есть у тебя там броневики какие-нибудь, пушки?

– Ну, есть что-то. На кой ляд тебе?

И поведал Пахотнюк о своей проблеме. Сначала Лосев отнекивался, мол, я же своему начальству подчиняюсь, а не вам, гражданским, но Егор Тимофеевич намекнул, что знает он про всякие махинации Лосева с боеприпасами да с горючкой, не говоря уж о пяти нелегально приобретенных квартирах. Лосев стал оправдываться, что не может просто так вот войска в боевую готовность приводить, но Пахотнюк предложил всё представить как учения для поддержания личного состава в форме, и Лосев сдался.

В ходе дальнейшего разговора, правда, выяснилось, что из боевой техники у него сохранилось лишь два танка, оба не на ходу, из которых вроде как можно было собрать один, только без горючки. Да и с бойцами не то чтобы очень – недобор, плюс ко всему часть угнали генералу дачу под Москвой строить, а троих комиссовали после неосторожного обращения с гранатой.

Пахотнюк обещал горючку найти, а об остальном просил Лосева позаботиться, чтобы уже утром выйти в поход против Белки и окончательно и бесповоротно её изничтожить.

На следующий день в парк по главной дорожке проследовала необычная процессия: большой ржавый скрипучий танк, крашенный жёлто-коричневыми пятнами, которым управляло три ограниченно вменяемых солдата, затем три пеших бойца с автоматами, ещё один за рулём мотоциклетки с коляской, в которой восседал Лосев – лысый мускулистый детина под два метра ростом в больших очках, за ними джип с Пахотнюком, Рябинкиным и Михеичем и следом подвода с кучером, водкой и прочим провиантом.

Танк, при ближайшем рассмотрении, доставлял больше хлопот, чем пользы – застревал меж деревьев, постоянно глох, дымил и шумел. Однако постепенно охотники на Белку продвигались вглубь леса, и это доставляло Пахотнюку удовлетворение от предвкушения того, как он сам своими руками эту Белку придушит.

Вскоре случилась заминка – танк, переехав через очередную корягу, сполз в небольшое болотце и увяз. Лосев, кроя бойцов матом, вылез из мотоциклетки и, подойдя к танку, стал давать непосредственные указания, какой гусеницей в какую сторону вертеть. Через несколько минут стало ясно, что просто так не выехать – танк погрузился уже по самую башню. Тогда Лосев приказал бойцам рубить деревья, чтобы притопить их и попытаться выбраться на них гусеницами.

– Там горючки на сто рублёв и движок, муха, почти новый! Его, к ежам, ещё продать можно! – кричал он.

Лосев сам прыгал вокруг танка, непрерывно матерился, вяз по пояс и совсем уже испачкался в грязи, когда вдруг срубленное солдатами дерево рухнуло ему на голову, и он с макушкой ушел в болото.

– Спасать же надо, – забеспокоился Рябинкин.

– Да что там спасать, – буркнул Пахотнюк. – Сам уж утоп, ещё и эти друг друга передавят.

В подтверждение его слов танк издал огромный бульк и почти моментально скрылся в болоте целиком вместе с бойцами.

– Разворачивай, Михеич, – сказал Пахотнюк. – Нечего нам тут делать боле.

– А я вот думаю, Егор Тимофеич, – мечтательным тоном прошамкал Рябинкин, – что эту Белку всяким там оружием не взять. Потому как она самая настоящая нечисть.

– А чем взять? – тоскливо спросил Глава.

– Есть на Руси такие святые люди, которых любая нечисть страшится. Вот, я слыхал, в Целой Мудре живет схимник один, Гриша. Про него такая слава ходит, ой-ой.

– А, – махнул рукой Пахотнюк, – нехай будет схимник. Михеич, правь в Целую Мудру.

XI

Что и сказать, слава про схимника Гришу ходила. Говаривали, что он святой человек, что болезни и прочие напасти его не берут, потому что он денно и нощно молится Богу, изнуряет свое тело самобичеванием и ношением вериг, почти ничего не ест и не спит. Рассказывали, что лечит он людей наложением рук, всегда всем дает верные советы, как и что делать, а особенно чего не делать, и сам волен с любого человека снимать любые грехи.

Никто не знал, где и когда он принял схиму, да, собственно, никто толком и не знал, что такое эта схима есть, но при слове «схимник» к Грише заочно все проникались глубочайшим уважением.

Жил Гриша на окраине деревни, в каморке размером чуть больше отхожего места, рядом с ней же он завел небольшой огородик – огурчики, картошечка – и изредка выходил по ночам в земле покопаться.

До Целой Мудры ехали битый час, поскольку дорога оказалась почти что непролазной – даже импортная железная колымага то и дело норовила лечь на грунт днищем. В конце концов, перевалив через очередной косогор, Михеич ткнул пальцем вперёд:

– Вон она, Целая Мудра.

Каморку Гриши долго искать не пришлось, примостилась тут же, возле овражка. У неё стоял, разговаривая с кем-то невидимым через малюсенькое окошечко, мужичок, теребящий в руках картуз. Пахотнюк с Рябинкиным встали поодаль и терпеливо ждали.

– Денежку украсть грех большо-ой, – доносилось из каморки. – Нелегко его замолить будет.

– Да ты уж постарайся, Гриша, на тебя одна надёжа, – причитал мужичок. – Я тебе и гостинцев принес.

Он просунул в окошечко бутыль с мутным пойлом и какой-то пакетик.

– Ну, мил человек, чем смогу, помогу, – ответствовал Гриша. – А там уж как Бог даст. На-кось, целуй крест.

Мужичок поцеловал крестик, просунутый в окошко суховатой трясущейся рукой, и перекрестился.

– Да гляди у меня, больше не греши! – грозно приказал Гриша. – А то на вас на всех молитв-то не наберёшь.

– Да что ты, Гриша, один раз только вот бес и попутал.

– Ну, ладно, ступай себе.

Мужичок, кланяясь, ушел восвояси, и Пахотнюк приблизился к окошечку.

– Здравствуй, – сказал он. – Это ты, что ли, Гриша-схимник?

– А то кто же, – донеслось из каморки. – А ты кто будешь?

– Да я Глава Поселения, Пахотнюк Егор Тимофеевич. Слыхал?

– Может, и слыхивал, да уши ветром продуло, я и забыл. Чего тебе надобно? Грех какой отмолить?

– С грехами сам разберусь. А пусти-ка ты нас внутрь. Не дело через дырочку разговаривать.

Окошечко захлопнулось, дверь растворилась. На пороге стоял махонький человечек с длинной бородой – не слишком старый, довольно худой, слегка выпимши.

– Заходите, раз уж пришли.

Пахотнюк, а за ним и Рябинкин, втиснулись в каморку. Места тут на троих не хватало. Крохотный лежачок, стульчик, стол с подсвечником и парой книжек на нём, под столом рядок из разнокалиберных бутылок, по большей части опустошённых.

На гвозде, вбитом над столом, висела чудная железная конструкция из ошейника с крючьями и тяжёлых цепей.