Параллельные миры лифтёра Сорокина

– Кать, ты меня извини за вчерашнее, – когда мы уже сидели за столом, произнёс я виновато, – я же не со зла это сказал – в шутку. Согласен – шутка получилась дурацкая, но ты так бурно отреагировала, что я и оправдаться не успел.

– Да ладно, проехали, я больше не на тебя обиделась, а на наше убогое жизненное однообразное прозябание, вернее – на своё. Ты-то как раз живёшь интересно, а у меня какая-то пустота внутри образовалась. Я тебе как-то говорила, какие у меня творческие родители. Я и к тебе-то поэтому прилепилась, ты мне их напомнил, думала, что и со мной, глядя на всех вас, что-то подобное произойдёт, но время проходит, а у меня никакого увлечения так и не появилось, словно я полная бездарность. Пустышка.

– Ты так рассуждаешь, как будто в бальзаковском возрасте находишься. Я же тебе как-то говорил, что далеко не все люди с молодости узнают о своих дарованиях. У большинства – это довольно мучительный процесс и растягивается на многие годы, причём и проходит неравномерно: успех может сменяться полным крахом и наоборот. Потом, говоря метафорично, опять солнце восходит. Если ты это понимаешь, то просто ждёшь своего sunrise – солнечного восхода – вот и всё.

– Это только теория, а на практике так не получается. Вон смотри, сколько бомжей на площади трёх вокзалов ошивается. Многие просто человеческий образ теряют, заболевают и погибают, так и не дождавшись твоего sunrise.

– Ты считаешь, что рядом со мной ты всё время несчастна?

– Да я не это хотела сказать, но скрывать от тебя не стану: ждать годами, как ты говоришь, «восхода солнца» я не хочу, и если мне встретится подходящий богатый мужчина, который не на руках меня будет носить, – тут она насмешливо взглянула на меня, – а создаст мне такой жизненный комфорт, который я хочу, то…

Катя замолчала и отрешённо уставилась в тёмное окно, за которым под весенним дождём и ветром одиноко раскачивалась тополиная ветка.

– Что значит «то»? Ты уж договаривай… Хотя не надо. Я понимаю, что ты хочешь сказать. Многие, по своей слабости, живут в мире иллюзий, и ты одна из них. Я не собственник и не собираюсь присваивать себе чужую жизнь, а тем более твою, и объясняется это очень просто: я тебя люблю и не хочу, чтобы ты страдала из-за меня, а вот ты со мной живёшь в силу сложившихся обстоятельств. Я для тебя только трансфер – промежуточный отрезок твоей жизни. Можешь ругаться, психовать, бросать зелёные трубочки в оранжевый сок, но сейчас я сказал тебе всё без всяких шуток.

– Я не буду психовать, Серёжа, но и я тебе тоже всё без шуток сказала.

Художник Василий Степанов

Василий подошёл к самодельному мольберту у окна с начатой картиной. Краски на холсте давно высохли и потускнели, ибо он к нему не прикасался уже больше двух недель: всё думал о чём-то, например, о передвижниках или о жизни, а может быть, и вовсе ни о чём не думал, а просто вид у него был такой, будто думает. Он всегда так выглядел, когда пропадала охота заниматься живописью. Внимательно обозрев своё незаконченное творение в надежде, что вдруг пробудится желание взяться за кисть, но почувствовав, что и сейчас то главное, что хотелось выразить этой картиной, ускользает от него, Василий отвернулся к окну и привычно посмотрел на облупившуюся стену противоположного дома. За окном шёл весенний дождь. Редкие прохожие, наклонившись вперёд и пытаясь укрыться от ветра и дождя за вырывающимися из рук зонтами, спешили по своим делам. Ему же спешить было некуда. Он не следил за временем, и оно текло у него медленно и незаметно, будто во сне всё происходило… Не следил он и за собой. Его абсолютно не волновало, как он выглядит в глазах окружающих людей.

Зимой он носил чёрную потёртую шинель на ватине, доставшуюся ему когда-то по случаю службы в охране на Главпочтамте сутки через трое, чтобы иметь хоть какие-то деньги и время на занятие живописью, на голове – армейскую ушанку, на ногах – кирзовые сапоги, а летом переодевался в защитного цвета хлопчатобумажную рабочую робу и… всё те же кирзовые сапоги. Роста он был среднего и крепок телом (когда-то усиленно занимался штангой), черты лица имел крупные, словно вырубленные топором; говорил медленно, обдумывая каждое сказанное им слово и, видимо, поэтому не жаловал современных ведущих передач по радио и телевизору, «соревнующихся в скороговорках, кто быстрее и непонятнее прочитает последние новости». Рисовать любил с детства, но нигде этому по-настоящему не учился, разве что в топографическом техникуме и в изостудии клуба имени Валерия Чкалова, что на улице Правда, где мы с ним и познакомились, но и эти занятия посещал нечасто, а на все советы его друзей о дальнейшей учёбе угрюмо отмалчивался или говорил: «Я уже сложившийся живописец, ломать себя в угоду педагогу принципиально отказываюсь и судьбу художника Персанова повторять не намерен». Он был абсолютно равнодушен ко всем новым направлениям в искусстве, считая это фокусничаньем и фиглярством, не достойным истинного живописца.

«Природа сотворена Богом, – сурово глядя на собеседника, говорил он, – и любое её искажение художником в угоду проститутке-моде говорит о его духовной немощи и греховной сущности, а также о его рабской натуре и полной несостоятельности. Если он не чувствует божественной красоты окружающего его мира, то и в его картинах она никогда не появится, а будет – мрак и нищета духа».

Когда-то он имел семью и жил в отдельной однокомнатной квартире с молодой женой, которую, на свою беду, привёз из родной деревни, притаившейся где-то в глухих муромских лесах. Но стоило родиться ребёнку, и молодая муромская жена, руководствуясь своими тайными планами на дальнейшую жизнь в Москве, тут же подала на развод. По суду однокомнатную квартиру оставили ей и ребёнку, а непутёвого молодожёна определили в коммунальную двухкомнатную квартиру в бывшем купеческом доме на улице Зацепа, в которой его чуть не зарубила топором допившаяся до белой горячки соседка, разгневанная тем, что новый жилец ни в какую не желал принимать участие в её бесконечных семейных попойках. Соседка то и дело хвасталась новому жильцу, что она замужем, и в подтверждение своих слов указывала на постоянно лежавшего в полной отключке в разных частях квартиры храпящего мужика. Стоящим его на своих двоих Василию увидеть так и не довелось, так как через несколько месяцев, благодаря «новому русскому», которому приглянулась эта дореволюционная квартира, Вася остался в живых и был переселён в бывший доходный дом в Бобровом переулке. Здесь уже около десяти лет проживал и трудился лифтёром Сорокин.

Новые соседи, с которыми сразу же столкнулся задумчивый художник Степанов, оказались культурными и непьющими и в свободное от основной работы время занимались в коммунальной квартире уборкой общих помещений: коридора, туалета, кухни и прочих закутков, имевших общественное значение. Всё это совершалось по очереди, график которой висел на стене в коридоре. Как только Степанов оказался членом этой «коммуны», его фамилия, выведенная каллиграфическим почерком, сразу же появилась в этом списке, но он этого не знал, потому что никогда его не читал, а уборка квартиры отродясь не входила в круг его понятий.

Комната, в которую его переселил «новый русский», находилась на первом этаже и была непомерно вытянута в длину, заканчиваясь всего одним сводчатым окном, над которым с другой стороны узкого переулка нависала жёлтая стена многоэтажного дома, и поэтому в комнате царил вечный, но с тёплым желтоватым оттенком полумрак. Единственное достоинство её – это высокий потолок, располагавшийся на четырёхметровой высоте от пола, и при желании можно было бы соорудить антресоли для картин, но у Васи такого желания не возникало, и он по-простому прибивал свои небольшие картины сапожными гвоздями непосредственно к стене. Как только он переехал сюда, мы стали с ним чаще видеться, потому что от Сокольников, где я жил с Катей, до его нового дома можно было дойти за минут сорок. Видимо, значительно сократившееся расстояние между нами повлияло и на количество телефонных звонков. Он стал звонить нам чуть ли не каждый день, интересуясь нашими делами и здоровьем, делясь своими новыми ощущениями, и основой его сообщений являлись странные и иногда пугающие его сны, о которых он подробно рассказывал то мне, то Кате. Всё зависело от того, кто первый возьмёт телефонную трубку.

Явление старца

Как-то прогуливаясь в парке Сокольники, я вдруг заметил Васю в знакомой мне зелёной хлопчатобумажной робе и в кирзовых сапогах: наряд вроде бы невзрачный, но почему-то сразу же привлекал к себе внимание среди затейливо и модно одетой толпы. Он шёл, как всегда, ни на кого не обращая внимания, словно ледокол среди ледяных торосов. Лицо его выглядело суровым и сосредоточенным. В одной руке у него сверкали на солнце какие-то немыслимые дюралюминиевые конструкции, по утверждению их хозяина, служащие подставкой для этюдника, который в это время находился у него в другой руке. И то и другое Вася изготовил самостоятельно: «Что я, дурак – покупать то, что я могу сделать собственными руками». Судя по всему, он двигался к Яузе на этюды. Так и оказалось. Увидев меня, он остановился и насупился.

– Я тебе несколько раз звонил. Хотел предложить на этюды вместе сходить, а заодно и про новый и необычный сон рассказать. Ты же втихаря моцион себе тут устроил. Друг называется.

– Чего ты расшумелся? Звонил я тебе утром. Сорокин взял трубку, и из его пьяных бормотаний я понял, что вы «в данный момент в безвоздушной среде обретаетесь и вот-вот в параллельный мир устремитесь». Сразу догадался, что у вас капитальная дегустация вчера прошла.

– Это он туда собирался, а я-то спал крепким и здоровым сном и, как всегда, со сновидениями. Между прочим, я вас с Катей вчера по телефону приглашал в гости – у меня брага поспела. Она трубку взяла и сказала, что тебя нет дома, что ты к кому-то там на день рождения ушёл.

– Ну раз Катя такое сказала, значит всё так и было, – удивляясь её вранью, так как я весь вечер никуда из квартиры не отлучался, соврал и я.

Вася, видимо, под впечатлением от новых захватывающих сновидений, не обратил внимания на двусмысленность моего ответа и, успокоившись, заговорил таинственным голосом.

– Вот послушай, какой мне сегодня сон приснился, – начал он, ставя самодельную замысловатую конструкцию вместе с этюдником на землю и причмокивая от удовольствия, что в очередной раз воспроизведёт картинки из потустороннего мира. – Снится мне, словно я иду в темноте по коридору и китайским фонарём освещаю путь, а светит он тускло и лучом едва выхватывает из темноты что-то шевелящееся и непонятное. Я только остановлюсь, чтобы узнать, что это такое там колышется, как это нечто тут же исчезает, и я вроде бы опасаюсь и хочу повернуть назад, но, влекомый неведомой силой, продолжаю идти дальше. Вдруг мне навстречу из темноты выходит седой старик, тоже с китайским фонарём, но древней конструкции, в виде пагоды, и светит ещё хуже, чем мой. Я от страха остановился, а он не спеша приблизился ко мне и спрашивает с эдаким укором: «Степанов?» Я говорю: «Степанов, а в чём, собственно говоря, дело, гражданин?» – а у самого от испуга поджилки трясутся и язык едва ворочается. «Дел у меня к тебе, Степанов, никаких нет и не предвидится, а только скажи своему собутыльнику Сорокину, что если он не прекратит по ночам лазить на крышу своего дома и в подзорную трубу подглядывать за голыми девками, то он запросто может оказаться в таком месте, что врагу не пожелаешь, и удастся ли ему когда оттуда выбраться – бабушка надвое сказала. Вот ты и предупреди его об этом, а тебе я вот что скажу, и заруби себе это на носу: потеряешь имя – потеряешь свободу; потеряешь свободу – потеряешь Родину; потеряешь Родину – потеряешь жизнь! Если ты не поймёшь этого, то твой жизненный путь исчерпан с самого начала и твои крики о помощи не долетят даже до твоих соседей по коммунальной квартире, с которыми ты постоянно собачишься из-за графика дежурств». «Кто вы, и как вас зовут, старче, за кого мне Бога молить?» – почему-то спрашиваю его. «Не твоего ума дело, – говорит, – а чтобы запомнил то, что я тебе сказал, поставлю тебе печать». Тут он почти вплотную приблизился, да как щёлкнет меня в лоб – и исчез. Видишь, какой пророческий сон этой ночью меня посетил.

После этих слов Вася испуганно потрогал то место, куда якобы его щёлкнул старик.

К своему удивлению, я увидел у него на лбу небольшую синеватую шишку.

– Сон действительно необычный, – не веря в рукоприкладство старика и полагая, что, вероятнее всего, это Сорокин его щёлкнул, чтобы привести в чувство, когда Вася отключился, ответил я, – и поразмышлять над ним стоит. Знаешь что, Вася, а пойдём-ка вместе на Яузу. Я хоть и без этюдника, а с тобой за компанию поброжу у речки и выберу место для этюда.

После этого таинственного Васиного сна прошло несколько дней, и однажды утром зазвонил телефон.

– Приглашаю тебя и Катю к шести вечера на суд общественности, – голосом робота оповестил нас Степанов. – Ни о чём меня сейчас не спрашивайте. Всё узнаете в своё время. Разговор окончен, – после чего в трубке послышались частые гудки.

– Васька опять чудит, – говорю я Кате, – приглашает нас явиться к нему в шесть вечера на какой-то суд общественности.

– Я не пойду, – тут же отреагировала она, – судя по всему, он уже с утра нализался, кроме того, у меня голова с утра просто раскалывается, а потом, что я там буду делать среди трёх пьяных мужиков. Когда Васька в основательном подпитии, он несёт полный бред. Мне и твоего бреда вполне хватает.

– Может, он имеет в виду соседей, которым надоело постоянно напоминать ему о необходимости соблюдения графика уборки коммунальной квартиры, и они решили устроить этот суд?

– Тем более мне там делать нечего. Я подобные склоки между соседями терпеть не могу. Даже не уговаривай. Лучше потом расскажешь, что там произошло.

Пришлось на «суд» идти одному. Вася встретил меня как никогда серьёзный, в неизменной хлопчатобумажной рабочей робе и в начищенных кирзовых сапогах, а его шею в этот раз украшал галстук-бабочка жёлтого цвета в крупный чёрный горошек.

– Ты, случайно, не в цирк собрался, брат Василий, или снобизм тобой внезапно овладел, и ты его напоказ решил выставить? – спросил я его сочувственно.

– Угадал почти, – сурово ответил Степанов, – клоуна Сорокина дожидаюсь, чтобы он мне на пророческие слова старца ответил. Я хоть и свободный художник, но всё же родился в русской деревне, да ещё под Муромом, где недалеко проживал наш былинный богатырь Илья Муромец, а это обязывает, и поэтому наши традиции мне небезразличны.

– Но ведь это только сон. Мало ли что тебе старик наговорил, его высказывания надо иносказательно понимать. Выводы делать рано. Так что успокойся. Вот придёт Сорокин и нам всю правду раскроет.

Однако Василий был настолько уверен в истинности слов явившегося невесть откуда старца, что, как только в комнату вошёл ничего не подозревающий Сорокин, он тут же высказал оторопевшему лифтёру всё, что он о нём думает.

– Подлец ты, Сорокин! Подлец и эротический извращенец – нет тебе от меня прощенья! И этот низкий субъект, – обращается ко мне Василий, – сидел рядом со мной и притворялся духовно здоровым семейным человеком, а сам лелеял в своём уме, как тайком ночью заберётся на крышу, причём в тайне от благородной Феодоры Львовны, которую я очень уважаю, и начнёт в подзорную трубу на голых девок смотреть. Сладострастник! Осталось ли в твоей душе хоть одно светлое пятно? Или в ней одна сексуальная тьма притаилась?

Обалдевший от такого приёма Сорокин молча с широко открытыми от изумления глазами выслушал эти несуразные обвинения, но не обиделся, подумав, что Вася его разыгрывает и даже принарядился по этому случаю.

– Что-то я не пойму, Вася, в чём ты меня обвиняешь? Эротоманом я отродясь не был, можешь у моей супруги спросить. Двух своих пацанов морально устойчивыми вырастил – оба футболистами стали. Да и подзорной трубы у меня никакой нет. На кой она мне, я и так почти каждый день полуголых татуированных девиц в лифте созерцаю.

– А вот здесь, будь любезен, поподробнее, – насторожился Степанов. – Что ты там без подзорной трубы созерцаешь?

– Да, я действительно почти каждый день вижу полуголых девиц. Я их на лифте поднимаю на верхний этаж на какие-то там кастинги. Однажды я поинтересовался, почему они в таком разнузданном виде туда стремятся, а они мне, представляешь: «Иначе нам там делать нечего, и нас на работу не возьмут». Что это за работа такая – не знаю. Постеснялся спрашивать.

– Напрасно, – сурово возразил Степанов, – я бы спросил. Это же наше подрастающее поколение, будущие матери! Каких мужиков они нам наплодят? Вот тебе, Сорокин, вопрос на засыпку!

– Могут и не наплодить, – удивлённо почесав затылок, сконфузился Сорокин. – Однако я всё же на природу уповаю: её не облапошишь. Она их обязательно прищучит за одно место – помяни моё слово, ещё как прищучит… По этому поводу выпить бы не мешало, – и, поднявшись со скрипучего венского стула, гаркнул: – За дам-с!

– Подкаблучник вы, гражданин Сорокин, – осуждающе глядя на него, с разочарованием в голосе проговорил Вася, – а если коротко – и…страдалец конченый, но тост твой принимается.

После этого тоста разговор, естественно, переключился на женщин и рассуждения, чем деревенская женщина отличается от городской. Тут уж Степанов, который постоянно посещает свою малую родину, сел, как говорится, на любимого конька, уверяя нас, что, пока девушка живёт в деревне, она является настоящей русской женщиной, но стоит ей перебраться в город, она тут же утрачивает русские традиции и те природные свойства, которые так необходимы для здорового потомства.

Как я и предполагал, «вещий сон» понимать прямолинейно нельзя, тем не менее, какую-то истину он всё-таки заключает в себе, и над ним ещё придётся поломать голову. Но, как говорится, «истина всегда где-то рядом».

В ходе дальнейшей дегустации и особенно откровенного и прямолинейного разговора о женщинах утративший над собой контроль Сорокин сознался, что завёл себе втайне от супруги любовницу – среди тех самых полуголых девиц. На это Вася, словно не ожидая от своего друга-подкаблучника иного признания, отреагировал совершенно спокойно:

– Седина в бороду, бес – в ребро…