Законы разведки

Глава 4

Несмотря на утверждение моего сокамерника о том, что жить воспоминаниями нелепо, оставшись наедине, я окунулся мыслями в далекие армейские будни…

Моя судьба по-настоящему определилась там, в дальневосточном гарнизоне морской пехоты, по собственной воле я избрал один путь из нескольких, которые были возможны; прочти в свое время я ее, Судьбы своей, знак, все сложилось бы иначе. Не было бы в моей жизни ни Ивана Ивановича, ни дела, ни любимых моих девочек…

История не терпит сослагательного наклонения, все получилось так, как получилось; вопрос в том, что жизнь еще не закончена и, быть может, сейчас судьба подает мне очередной знак, и мне надо его прочесть – или не прочесть…

Вопрос в том, хотел я или хочу сейчас, чтобы что-то в жизни сложилось по-другому.

Я не хотел их потерять и до сих пор не хочу, а по-настоящему – и не могу жить без них. Я готов на все, чтобы сохранить любимых своих, но знаю, что такое Необратимость… Их уже нет и не будет нигде, кроме как в моем сердце и в моих воспоминаниях. Они потеряны мною – но и были обретены только мною. Поверни в прошлом я свою судьбу хоть чуть-чуть по-другому – их бы просто не было.

Для меня.

Я их потерял – но прежде я их нашел. Они сотворены моей судьбою. Если существует предназначение, то мне было предназначено их обрести и потерять – но это в самой полной мере предполагает мщение тем, кто их отнял.

«Если собираешься мстить, вырой сразу две могилы». Неужели китайцы правы?

…Исторический призыв на действительную военную службу состоялся 26 октября 1975 года.

В Ленинграде в тот год было еще тепло. Вынужден упомянуть об этом, так как моя пробивная мамочка за небольшой магарыч договорилась с «покупателем», что ее сокровище-сынок будет служить неподалеку – во Пскове. Но вместо того, чтобы отправиться автобусом в соседнюю область, нас погрузили в самолет и зафутболили на Дальний Восток, жителей которого в том году погода не баловала теплом.

Собираясь на службу в Псков, я был одет в польские джинсы «Одра», чрезвычайно популярные в середине семидесятых, и домашний свитер, связанный руками заботливой бабули. На ногах – легкие остроносые туфли; а во Владивостоке было минус двадцать и пронзительный ветер, – словом, обычный «мягкий морской климат». Чтобы как следует вкусить его прелестей, нас почти два часа промариновали в насквозь продуваемом аэропорту до подхода автобуса, пока, промерзших и голодных, привезли в поселок К.

Только там отец-командир изволил сообщить две новости, одну – не сразу оцененную нами как следует, зато вторую – совсем хорошую. Мы узнали, что нам предстоит служить в морской пехоте, но что в части функционирует горячая баня, куда нам и надлежит проследовать.

Обрадованные призывники рванули в баню; вот так, в клубах пара, чувствуя, как воскресает каждая клеточка промерзшего тела, и началась служба…

Я тогда еще, естественно, не знал, что в моем личном деле военспецы-секретчики намалевали массу всяких знаков и допусков, наставили «птичек» и прочих закорючек. Это означало, что меня можно использовать в самых секретных войсках, возлагать на меня всевозможные рискованные задания и вообще использовать на все сто где угодно и как угодно. На земле и под ней, на суше и в море. Как же иначе? Происхождение: из рабочих и крестьян. Кандидат в мастера спорта по плаванию и боксу. Неплохой биатлонист. Аттестат на 4,5. Отменно здоров. А то, что забияка и фарцовщик – писать в личных делах было не принято; впрочем, возможно, и это было как-то зашифровано и отнюдь не мешало моему использованию.

Но это так, теория, а надо проверить человека на практике. Истинное лицо человека нагляднее всего проявляется где? Правильно, в экстремальных условиях. А служба в наших доблестных Вооруженных силах и есть самая настоящая сплошная экстремальная ситуация длиной в два-три года. И в первую очередь здесь проявляются отнюдь не добродетели человека, а его пороки. Например, драчливость.

Первым под руку мне попал сержант, слишком настойчиво предлагавший почистить ему сапоги. Вместо обуви, я начистил ему рыло. Ночью «деды», как водится, устроили мне темную: накрыли спящего шинелью и как следует отдубасили сапогами…

Под одеялом в это время лежал мешок со списанным обмундированием, а я неистово стонал и смачно матерился под кроватью. О всевозможных экзекуциях, практикуемых в Советской армии, меня неоднократно предупреждали на гражданке знакомые дембеля.

Утром рота была немало удивлена, когда рядовой Семенов за сорок секунд оделся и встал в строй, – ведь по всем неписаным армейским законам он должен был не подниматься с кровати еще как минимум неделю.

Жаловаться я не стал, сопли не распускал, поэтому быстро удостоился доверия со стороны старослужащих и лично сержанта Трофимова. Мне, зеленому салаге, иногда стали позволять неслыханные вольности – например, находиться в ленкомнате у телевизора после отбоя и даже отхлебывать иногда глоток-другой из фляги «дембеля», в которой, разумеется, находилась вовсе не вода.

В те застойные годы в армии еще служили настоящие «деды». Их слово являлось законом не только для «молодых» солдат, но и для всех взводных. Да что там желторотые лейтенантики? Ротные и то прислушивались к голосам этих славных воинов! Короче, продолжалась славная традиция «цукания», против которой взбунтовались некогда кадеты Александровского училища; давно это было, но смысл прежний… «Деды» были суровы, но справедливы, того, что десятилетием спустя называли «дедовщиной», у нас не водилось. «Дедом» я, разумеется, стать еще не мог, но уже вошел в определенный авторитет. И это заметно раздражало командира роты, капитана Атикова.

«Если он так борзеет с первых дней службы, то что можно ожидать от него в дальнейшем?» – рассуждал бравый капитан. Перспектива моего «постарения» настолько испугала ротного, что он начал подумывать над тем, как бы спровадить меня с глаз подальше.

Надо сказать, в те годы это было несложно. Я мог запросто загреметь куда-нибудь на сопки Спасск-Дальнего или на Курилы; но над ротным дамокловым мечом висели те самые военспецовские допуски, проставленные в моем личном деле. Поэтому следовало попробовать воспитывать меня собственными силами. В один из предновогодних дней капитан вызвал меня к себе в кабинет и, тяжело вздохнув, начал проводить воспитательную беседу:

– И откуда ты такой шустрый взялся?

– Из колыбели.

– Какой еще колыбели, мать твою так?

– Революции, какой же еще? Питерский я!

– Ленинградский, рядовой Семенов! Ленинградский!

– Ага.

– Не «ага», а так точно.

– Так точно, товарищ капитан! Разрешите идти?

– Ты что, издеваешься надо мной?

– Так точно!

– Что «так точно»? Что «так точно», я спрашиваю?

– Все, что вы сказали, товарищ капитан!

Если бы его родная мама, будучи беременной, могла заглянуть в будущее и увидеть перекошенную рожу своего заботливо вынашиваемого чада, она бы ни за какие деньги не согласилась рожать и всем остальным бабам заказала!

Я выслушал, стараясь сохранить спокойствие, длинную командирскую тираду, в которой помимо самых изощренных ругательств можно было разобрать только:

– Я тебе покажу кузькину-мать, хрен-голова, недоумок Питерский!

– Ленинградский, товарищ капитан! – уточнил я…

Если бы я мог тогда заглянуть в будущее, я бы понял, что эта «воспитательная беседа» и ее итоги – знак судьбы. Один из знаков. Но ничего изменить бы не смог и не захотел. Для этого пришлось бы говорить и действовать иначе. А ломать и перестраивать себя можно только с какой-то серьезной целью…

Глава 5

Мисютина доставили в камеру вместе с ужином. Я еще на воле приучил свой организм к одноразовому питанию, поэтому тюремная скудость меня не очень угнетала. От бурды, гордо именуемой чаем, я отказался. Мой сокамерник – тоже.

Если приглядеться, не такой он уже и страшный, этот самозваный Барон. И глаза у него не столько злые, сколько печальные. Видимо, тоже хлебнул горюшка…

Словоохотливость у Мисютина не пропала. Только вежливости в его речах стало побольше. Тихонько вошел и почтительно спросил:

– Где ваше место?

– Мне все равно. Мы люди не гордые. Раз ты привык у батареи – спи там…

– Прости… Погорячился, с кем не бывает. Думал, подсадили к лоху…

– Над лохами можно издеваться?

– Почему – нет? Слабые, безвольные людишки, не способные постоять за себя… Разве они достойны жалости?

– Если не жалости, то сочувствия слабые достойны всегда. Учти, сильные только тогда могут чувствовать себя таковыми, когда рядом есть слабые… Иначе не будет с кем сравнивать!