Гумилев сын Гумилева

В декабре поезд прибыл в Москву на Киевский вокзал, откуда рядовой Гумилев позвонил Виктору Ардову и Виктору Шкловскому. Оба приехали на вокзал, и Лев попросил Шкловского известить о его приезде Николая Харджиева. Шкловский в писательской столовой передал записку Харджиеву, и тот вскоре приехал на вокзал вместе с Ириной Томашевской. Вокзал был забит эшелонами, найти среди них нужный было нелегко. Харджиев и Томашевская ходили вдоль составов, а сопровождавший их часовой у каждого вагона выкрикивал фамилию Гумилева. В ответ слышалось: «Такого нет». Наконец, вспоминал Харджиев, «из дальнего вагона выскочил солдат, в котором мы с радостью узнали Л.Гумилева». «Николай Иванович, денег!» – воскликнул он. Харджиев отдал Льву 60 рублей (всё, что у него было), а Томашевская тут же за углом продала свои продовольственные карточки и вручила деньги Гумилеву. Лев тем временем рассказывал им о пассионарности, чем изрядно напугал Ирину Николаевну. Гумилев приравнивал свое открытие «к теории Карла Маркса», и Томашевская, услышав это от полуголодного солдата, решила, что он просто сошел с ума. Харджиев оценил состояние Гумилева иначе: «Можно было подумать, что он отправляется не на фронт, а на симпозиум».

На прощание Томашевская благословила Льва, и тот несколько недель спустя в письме к Харджиеву вспомнит их доброту и бескорыстную помощь: «Большой мой привет Ирине Николаевне, благодаря Вам и ей я доехал до места относительно сытым».

Помимо уже известной нам истории о перерезанных венах краткая (несколько часов) остановка в Москве породила еще два фантастических слуха, друг другу противоречащих: Гумилев едет воевать в штрафном батальоне и Гумилев отправляется не на фронт, а в Иран, где будет служить переводчиком. Автор последнего слуха известен – Виктор Ардов.

На самом деле эшелон отправился не в сторону Персии, а в сторону западной границы, к Бресту, который Лев Николаевич по старинке называл Брест-Литовском. Там Гумилева отправили учиться на зенитчика, готовили две недели. В Брест-Литовск рядовой Гумилев прибыл под новый, 1945 год, незадолго до начала Висло-Одерской наступательной операции.

12 января 1945-го Красная армия перешла в наступление на всём фронте от Балтийского моря до Карпатских гор. Советская артиллерия накрыла немецкие позиции огневым валом. На полуразрушенные, смешанные с землей позиции немцев ворвалась пехота и русские танки. Это была всего-навсего разведка боем: стрелковые батальоны, усиленные танками и самоходками, должны были выявить уцелевшие огневые точки и узлы сопротивления. Но немцы не выдержали даже атаки разведывательных батальонов и начали отступать. Уже на второй день маршал Жуков бросил в наступление танковые армии Богданова и Катукова – рассекать порядки отступающих немецких дивизий, окружать крепости, освобождать польские города. В этом наступлении участвовал и Лев Гумилев.

Попал Гумилев, конечно, не в штрафной батальон (он ведь уже не был зэком, за что же штрафной?), а в зенитный полк. Вот только в который зенитный полк? Ольга Новикова, сопоставив номер полевой почты с номером части, определила: Гумилев служил в 1386-м зенитно-артиллерийском полку 31-й зенитно-артиллерийской Варшавской Краснознаменной ордена Богдана Хмельницкого дивизии. Подтверждение своим расчетам Новикова нашла в фондах Центрального архива Министерства обороны. Среди личных дел рядовых 31-й дивизии нашлось и дело Л.Н. Гумилева, научного работника, беспартийного, который служил орудийным номером (без уточнения обязанностей) в третьей батарее 1386-го зенитно-артиллерийского полка 31-й зенитно-артиллерийской дивизии с декабря 1944 года. Новикова предполагает, что Гумилев мог быть заряжающим или наводящим в расчете 37-миллиметрового зенитного орудия 61-К, эта скорострельная (один выстрел в секунду) зенитная пушка тогда составляла основу советской ПВО.

31-ю дивизию генерал-майора Богдашевского использовали в качестве фронтового резерва, усиливая ПВО то одной, то другой армии 1-го Белорусского фронта. Во время Висло-Одерской операции 1386-й зенитный полк был в составе 47-й армии генерала Перхоровича, обходившей Варшаву с северо-запада.

Казалось бы, всё ясно, да только Ольга Новикова забыла один примечательный эпизод из биографии Гумилева. Советские солдаты в наступлении захватывали богатые трофеи. Много унести с собой они не могли, но уж в удовольствии вволю поесть-попить себе не отказывали. В брошенных немцами домах осталась уйма снеди: колбасы, копченые гуси, ветчина и маринованные вишни, до которых Лев Гумилев оказался большим охотником. Однажды он так увлекся этими вишнями, что отстал от своей части и, по его словам, «оказался один посреди Германии, правда, с карабином и гранатой в кармане». Гумилев три дня искал свою часть, пока не прибился к одному из зенитных полков: «Меня приняли, допросили, выяснили, что я ничего дурного не сделал, и оставили в части». Это и был 1386-й зенитно-артиллерийский полк 31-й зенитно-артиллерийской дивизии Резерва Главного командования. Достоверность этой истории подтверждает письмо Эмме Герштейн от 12 апреля 1945 года: «…я получил Ваше письмо только сегодня. Причина та, что я после многих приключений переменил адрес, но ребята пересылают мне письма». Здесь же Гумилев указывает новый адрес своей полевой почты: 28807, это адрес 1386-го полка. Предыдущее письмо Гумилев отправил Эмме 5 февраля, значит, 5 февраля он еще служил на старом месте. Более того, еще 17 февраля 1945 года Гумилев отправил Виктору Шкловскому письмо и рукопись трагедии «Смерть князя Джамуги». В письме сохранился обратный адрес: полевая почта 32597б. Это адрес 13-го отдельного гвардейского зенитного артиллерийского дивизиона. Именно в этой части Гумилев и прослужил первые два фронтовых месяца.

Службу в 13-м гвардейском дивизионе подтверждает и сам Гумилев: «Начал служить в 13-м гвардейском зенитном дивизионе в Брест-Литовске», – рассказывал он Гелиану Прохорову.

А в личном деле Гумилева, вероятно, приписка. Скорее всего, начало службы в 1386-м полку и для Гумилева, и для командира полка было удобнее датировать именно декабрем 1944-го: меньше волокиты, меньше проблем.

Уже в начале марта рядовому Гумилеву объявили благодарность «за отличные боевые действия при прорыве сильно укрепленной обороны немцев восточнее города Штаргард и овладении важными узлами коммуникаций и сильными опорными пунктами обороны немцев в Померании». Под приказом стоит подпись подполковника Гукова, командира 1386-го полка. Штаргард пал 5 марта 1945 года, значит, Гумилев попал в свой полк в двадцатых числах февраля 1945 года.

Три месяца спустя, уже во Франкфурте-на-Одере, он будет так вспоминать свое первое наступление.

Мы шли дорогой русской славы,
Мы шли грозой чужой земле,
И лик истерзанной Варшавы,
Мелькнув, исчез в январской мгле.

А впереди цвели пожары,
Дрожала чуждая земля,
Узнали тяжесть русской кары
Ее леса, ее поля.

Но мы навеки будем правы
Пред вами, прежние века.
Опять дорогой русской славы
Прошли славянские войска.

К военным стихам Льва Гумилева прохладно отнеслись даже М.Г. Козырева и В.Н. Воронович, авторы вступительной статьи к сборнику его литературных сочинений «Дар слов мне был обещан от природы». Они некоторое время, пока не нашлись документальные подтверждения, сомневались в авторстве Гумилева, а потом попытались «оправдать» поэта: «…его поэтический дар… достигал высот в философской лирике… но отзывался на современность… с трудом и не всегда удачно». Хотя разве не отзывами на современность были «Волшебные папиросы» и «Посещение Асмодея»? Правда, военные стихи Гумилева разругала еще их первая читательница, Эмма Герштейн. Но вскоре она пожалела о своих словах, поняла, что критика здесь и несвоевременна, и неуместна. Давайте и мы не станем судить строго русского солдата Гумилева, сочинявшего стихи в перерывах между налетами немецкой авиации. Его стихи передают атмосферу зимних и весенних месяцев сорок пятого, предчувствие победы, торжество оружия даже не советского, а русского и славянского.

На улицах польских городов солдат-освободителей встречали толпы местных жителей, к ним примешивались тысячи бывших военнопленных – англичан, американцев, французов, даже итальянцев, освобожденных стремительным наступлением Красной армии. Писательница Елена Ржевская, в то время военный переводчик, так вспоминала эти январские дни: «Стоило появиться на улице русскому, как вокруг него немедленно вырастала толпа. В потоках людей, в звоне детских голосов город казался весенним, несмотря на январский холод, на падавший снег. <…> Заняв мостовые, не сторонясь машин, шли русские и польские солдаты, обнявшись с освобожденными людьми всех национальностей».

«Hex жие Армия червона!» – кричали поляки, на время забывшие многовековую польско-русскую вражду. На их одежде появились патриотические красно-белые (под цвет национального флага) значки, а на штыках трехлинеек солдат Войска Польского – красно-белые флажки.

В феврале маршал Жуков снял с берлинского направления шесть армий, в том числе две танковые, и бросил их на север, в Померанию, на помощь войскам Рокоссовского. Всего в Восточно-Померанской операции приняли участие около миллиона советских солдат, среди них был и рядовой Гумилев: 31-я дивизия тогда была передана в распоряжение 61-й армии генерала Белова, которая развивала наступление на Альтдамм. Взятие Альтдамма 20 марта 1945 года Москва отмечала салютом, а Гумилев посвятил этим событиям стихи.

Мне памятен серый туманный денек.
Альтдамм догорал и еще не погас.

Осколки, как пчелки, жужжат – и в песок,
И семь самолетов, как камни, на нас.

Мне слышен был пушек отчетливый стук.
На небе чернели снарядов пути.

И я не отвел каменеющих рук,
Чтоб бросить прицелы и с пушки сойти.

А пять фокке-вульфов опять в вышине,
Стремятся на запад к чужим облакам,

А двое… кружатся в дыму и в огне
И падают вниз на горящий Альтдамм.

Взгляд на войну у Гумилева отцовский, романтический и несколько легкомысленный, что отразилось даже на образности: «осколки, как пчелки, жужжат». Здесь у отца и сына даже текстуальные совпадения:

Как собака на цепи тяжелой,
Тявкает за лесом пулемет,
И жужжат шрапнели, словно пчелы,
Собирая ярко-красный мед.

Невежественный читатель примет это за милитаристский бред восторженного юноши, еще не нюхавшего пороху, хотя перед нами стихи двух фронтовиков. Оба сочиняли под воздействием непосредственных впечатлений, а Лев прямо описал свою военную «работу»: «И я не отвел каменеющих рук, / Чтоб бросить прицелы и с пушки сойти».

В собственно немецких землях сопротивление резко возросло. Во время Восточно-Померанской и Берлинской операций даже старики и юноши из фольксштурма сражались с необычайной отвагой. Мирное население в панике перед наступающими русскими бежало. Те, кто бежать не успел, не хотели и сдаваться. Командир танкового десанта Евгений Бессонов рассказывает, что в некоторых селениях целые семьи вешались, чтобы не сдаться русским. Одной такой картины хватило бы впечатлительному человеку, чтобы до конца дней своих возненавидеть войну. Поэт Владимир Луговской до войны написал романтические стихи «о ветре, обутом в солдатские гетры. О гетрах, идущих дорогой войны», но весь его милитаризм испарился, стоило ему однажды попасть под бомбежку. Человеку невоенному и недолгая служба видится кошмаром. Если он талантлив, то появляются «Четыре дня», «На Западном фронте без перемен», «Где ты был, Адам?», «Прокляты и убиты» или «Веселый солдат». Теперь, после Гаршина, Ремарка, Белля, Астафьева взгляд на войну как на бессмысленное и противоестественное для человека занятие стал едва ли не общепринятым. Но ведь есть и другой тип человека – прирожденный воин, кшатрия. Такой тип встречается и среди поэтов:

Чу – дальний выстрел! Прожужжала
Шальная пуля… славный звук…

Это Михаил Юрьевич Лермонтов, один из любимых поэтов Николая Гумилева, поэт другой эстетики, но того же мироощущения.

И воистину светло и свято
Дело величавое войны,
Серафимы, ясны и крылаты,
За плечами воинов видны.

Тружеников, медленно идущих
На полях, омоченных в крови,
Подвиг сеющих и славу жнущих,
Ныне, Господи, благослови, —

подхватывает Николай Гумилев.

Лев Гумилев хотя и не увидел самых страшных лет войны, должен был пережить немало. Его батарее приходилось не только сбивать самолеты, но и вести огонь прямой наводкой по контратакующим немцам. Однако его взгляды на войну и армию, сформированные талантливыми и воинственными стихами отца, ничуть не переменились. Письма Гумилева из Германии радостные, почти восторженные.

«Жить мне сейчас неплохо. Шинель ко мне идет, пищи – подлинное изобилие, иногда дают даже водку, а передвижения в Западной Европе гораздо легче, чем в Северной Азии. Самое приятное – разнообразие впечатлений», – писал Гумилев Эмме Герштейн 5 февраля 1945-го. «Солдатская жизнь в военное время мне понравилась. Особенно интересно наступать…» – писал он Николаю Харджиеву. Эмме Лев Гумилев рассказывал о своем военном быте несколько подробнее: «Воюю я пока удачно: наступал, брал города, пил спирт, ел кур и уток, особенно мне нравилось варенье; немцы, пытаясь задержать меня, стреляли в меня из пушек, но не попали. Воевать мне понравилось, в тылу гораздо скучнее».

Письма поразительные. Вот так и уверуешь в переселение душ. Ирина Одоевцева вспоминала, как в 1921 году Николай Гумилев «предвидел новую войну с Германией и точно определял, что она произойдет через двадцать лет: “Я, конечно, приму в ней участие, непременно пойду воевать. <…> И на этот раз мы побьем немцев! Побьем и раздавим”».