Сага о призраках: Живым здесь не место…

Давайте все молиться за всех, не любить тех,

Кто не любит богов.

Нам друг друга надо любить, уважать,

Но прежде богов.

Может, тогда они вызволят нас с острова могил,

Заберут к себе тех, кого любят?

Две последние строчки юный наследник трона так надрывно провизжал, словно боги забирали в святую обитель Эженату только самых отчаянных визгунов и пискунов, которые и там были рады стараться как можно чаще и громче визжать и пищать, чтобы боги не разочаровались в них и не изгнали в страну пустынь и холодных скал Энжахиму на корм чипекве, эмела-нтукам, цератозаврам, колибри и прочим исчадиям, порождённым неистощимой фантазией Бебе Асги, мрачного короля Энжахиму. А исходя из никуда не годных условий существования душ в Энжахиму, надо полагать, визгунов и пискунов там и без того хватало.

Наступила откровенная тишина. Но длилась она недолго. Раздались отдельные хлопки, причём с тех же мест, с каких раздавались и раньше, и несколько голосов наперегонки закричали:

– Браво!

– Какое мастерство!

– Лучше, чем у Ветрокрылого!

– К демонам Ветрокрылого!

– Да, к демонам! Мы этому хрену под задницу дали, чтоб не выпендривался!

– Точно! А надо было ещё и по зубам надавать, дабы свои песенки только шмакать и мог! Ха-ха!

– Слог будущего мастера поэзии!

– У Кикосеца-то?

– К херам собачьим Кикосеца!

– Ну да, это самое, его! Я это, это самое, и хотел тогда тово, ну! Сказать!

И вот вся толпа в едином порыве восхваляет поэтический дар кородентского отпрыска, даже те, кто не имел ни малейшего понятия, что означает слово “стихотворение”, и был уверен, что Шпиндель прочёл вполне себе обыкновенную речь, пусть корявую и неуклюжую, зато искреннюю. И сделали вывод: стихотворениями называют любые слова, произнесённые представителями кородентского рода. И считали кретинами всех, кто утверждал, что слово “стихотворение” означает несколько иное.

Особенно крепко засел этот предрассудок в стихийно образованной таверне “Синий рог” в северо-восточной части острова. Таверну образовали из кочек, пеньков и ствола-стойки. Новоявленные менестрели лишь однажды пытались выступить на том районе. Синерожцы дали понять, что раз барды не короденты, не жёны кородентов и не их дети, значит не имеют права высказываться стихами. А первым потерпел неудачу Кикосец Ветрокрылый. На том районе можно было получить по голове даже за совсем безобидные рифмы, например, за “ёлки-моталки”, “ядрён батон” и даже за “тудым-сюдым” и “пам-пам”. Только короденты и их семьи могли говорить “ёлки-палки”, “тудым-сюдым” и “пам-пам”. Ведь “пам-пам” тоже своего рода рифма. Созвучно? Созвучно. Получалось, только короденские семьи могли говорить “ядрён батон”, в том числе и дети. А может не только могли, но и говорили.

После счастливого выступления Шпинделя наступил краткий период всплеска бардомании или трувермании. Многие принялись сочинять стишки в духе Шпинделя, образовалось целое шпиндельское течение в поэзии. И чем надрывнее и визгливее читались и пелись стишки, чем ломче ритм и грубее рифма, тем лучше. В свите кородента недели две царил кромешный Энжахиму. Придворные наперебой нещадно визжали и пищали, как полоумные, сочиняя действительно полоумные стихи. Но, конечно, ни у кого не получалось достичь виртуозности и неподражаемой естественности одарённого наследника трона.

– Спасибо, сын, – сдержанно поблагодарил Кластер, и сын молча скатился за валун. А кородент обернулся к толпе и повысил голос: – Как известно, устами детей глаголит истина. Это проникновенное стихотворение я воспринял как знак, ниспосланный нам богами. Многие из вас успели заметить, что с Кладбищенского острова никуда не деться. Он держит нас словно в клетке. И многие задали себе вопрос: Почему?! Неужто боги покинули нас?! Но ведь мы построили храмы, мы вели благомереную жизнь. Да, все мы не без греха, но, может, кто-то из присутствующих таит в себе особо тяжкие грехи? Ради общего блага, призываю его приблизиться ко мне, чтобы облегчиться самому и облегчить других. Ведь, возможно, боги только того и ждут, чтобы мы очистились от скверны и вознеслись на драконах в царства, достойные нас. Потому выйдите, грешники, и предстаньте перед нами!

Призраки в толпе подозрительно переглядывались меж собой, словно только по одному внешнему виду можно было определить грешника.

Никто не вышел.

– И что ещё сказать, – молвил Кластер Великий. – Через две недели, утром, как только край солнца выглянет из-под земли, мы все соберёмся здесь для всеобщей утренней молитвы богам. Неявившиеся будут наказаны. Основных богов девять, и каждый из нас будет молится своему покровителю. Теперь, когда мы не нуждаемся в еде, отдыхе и освобождены от бремени плоти и его требований, мы можем молиться всегда. Но я понимаю, каждому из нас по-прежнему необходимо свободное время. Думаю, часовой молитвы по утрам будет вполне достаточно. Вот и всё, мои дорогие подданные, родные мои и ненаглядные, это и есть тот самый выход из положения. Через замечательные стихи, написанные моим сыном, боги дали нам ещё один шанс. Это значит только одно: Мы не забыты! Никто не забыт! У нас есть надежда быть услышанными в своём раскаянии и преданности богам! Молиться и взывать к высшим, молиться и взывать к высшим до тех пор, пока мы не очистимся полностью, до тех пор, пока вся скверна не выйдет наружу!

Кластер в последний раз поднял руку, оглядел толпу, спустился вслед за сыном и исчез под звуки обязательных аплодисментов и криков одобрения. Командор Щеногго Адав, подняв на уровень лица рукоять меча, острием смотрящего в землю, прошёл вперёд. Его отряд двинулся за ним, смыкая хвосты и тем самым захлопывая развёрнутый клин в прямоугольник. Вскоре и они скрылись за валуном-фигой. Как и кородентская свита, стоявшая за валуном, пока Кластер держал речь.

Толпа понемногу таяла. Призраки расходились кто куда. Бухвала Мудрик затесался среди знати, Киксоец куда-то запропастился, учёного Зенниспара тоже было не видать, поэтому Хейзозер Краснощёк, не потерявший ещё надежду отыскать Шаулину и Листу, бродил среди привидений и всматривался в их лица и фигуры. Семью он так и не нашёл, зато, к своему величайшему изумлению, повстречал одну знакомую женщину с её дочуркой, лет девяти на вид, и младенцем на руках.

Первый и последний раз он видел их семь лет назад во время прогулки возле прибрежных скал. Женщина, несмотря на присутствие дочери и младенца, стояла слишком близко к обрыву. Это насторожило его, и он направился к ним. Дворянка, судя по одежде, крепко стискивала руку дочери, которая сквозь слёзы упрашивала мать что-то не делать.

Хейзозер успел в самый последний момент. Он схватил повыше локтей уже шагнувшую с обрыва женщину и рывком повалил её с детьми за собой на землю. Поваленный младенец, до этого относящийся к происходящему совершенно спокойно, вдруг страшно перекосил рот и разревелся так, будто именно сейчас надумал вызвать на дуэль чудо-юдо рыба-кита. Как оказалось, при падении он стукнулся своей огромной розовой и лысой головой о лицо матери, в кровь разбив ей нос. Перепугавшаяся вусмерть дочка наоборот – перестала плакать и таращила на поднявшегося Хейзозера перепуганные глазища.

Краснощёк, как упавший столбик, поставил девочку и протянул руку её матери.

– Всё в порядке, милая, – утешал Хейзозер слащавым голосом в ожидании ответной благодарности, – всё самое страшное позади. Нужно крепиться. Крепиться!

Но женщина вместо благодарности посмотрела на него с ненавистью, отбила протянутую руку и поднялась сама. Извлекла из кармана какую-то тряпицу и зубами и рукой разорвала её. Одним куском заткнула кровоточащую ноздрю, а вторым принялась обтирать запачканную кровью макушку ревущего младенца и укачивать его.

– Я понимаю, вы немного поддались чувствам, – слегка опешил от такой реакции на спасение Хейзозер, – но как бы тяжело ни приходилось, это не выход из положения, поймите. Каждому из нас уготованы лишь те испытания, какие мы можем преодолеть, иначе никакого смысла в жизни нет.

– А в жизни и нет никакого смысла! – зло ответила женщина. Она закончила обтирку младенца и сунула тряпицу в карман. – Пошли, Листа!

– Надо же какое совпадение! – поразился Хейзозер и заволновался: – Понимаете, мою дочь тоже зовут Листа. Это знак Клитофрунати, милая женщина. Находясь на самом краю гибели, вы спаслись в самый последний миг и тем самым получили просветление. Вы должны жить если не ради себя, то ради своих детей. Теперь у вас всё будет хорошо.

– Я никому ничего не должна! – огрызнулась женщина. – Мало мне напастей, так вдобавок ко всему меня спас напыщенный олух. Или ты думаешь, раз спас меня, то отныне всё у меня будет хорошо? Да в твоей башке пусто, как в моих тарелках.

Хейзозер догнал решительно уходящую женщину и протянул ей десять реалов, спешно вытащенных из кармана:

– Вот, возьми, пожалуйста. Я отдаю тебе все деньги, что у меня есть с собой. Этого хватит на первое время. А там дела наладятся, обязательно наладятся! В этом тебе поможет Клитофрунати. Знай, теперь ты под её покровительством.

Женщина вдруг остановилась, будто бы её внезапно осенила какая-то догадка, и с подозрением пополам с презрением посмотрела на Хейзозера.

– Уж не намекаешь ли ты на то, что раз ты якобы спас меня, так теперь я обязана переспать с тобой? Или, может, посягаешь на мою дочку?

– Нет, нет, что ты! – Хейзозера как кипятком ошпарили. – Клитофрунати не только богиня любви и размножения, но также хранительница жизни и домашнего очага. Это она направила меня сюда, на берег, именно тогда, когда ты решилась на столь ужасное злодеяние.

– А превращать в ад жизнь ни в чём не повинной одинокой матери – это не ужасное злодеяние?! – горько спросила женщина. – Моя смерть и смерть моих детей остались бы на их совести, а не на моей. Сбереги эти гроши для своей Листы, а моей Листе подачки не нужны.

Хейзозер, всё ещё стоявший с протянутой рукой, со вздохом сунул деньги обратно в карман. Для него эти “гроши” составляли заработок за полмесяца.

– Милая женщина, может быть, не деньгами, так чем-то ещё я могу помочь тебе? – предложил он, сделав при этом странное выражение лица, плаксивое и неестественно сморщенное.

– Ты? – женщина громко рассмеялась. – Кто ты?

– Я простой каменотес, но я сделаю всё, что в моих возможностях.

Женщина снова рассмеялась.

– Ты идиот, каменотес. Не лезь в чужие несчастья, если тебе дороги спокойствие и жизнь. Отстань от меня по-хорошему и прощай.

И зашагала прочь. Её дочка едва устояла на ногах, но выровнялась и засеменила за мамой.

Хейзозер был очень горд тем, что спас целую семью от преждевременной гибели, а может и вселил в них уверенность в том, что теперь сама Клитофрунати будет присматривать за ними. Это ничего, что женщина несколько раз обозвала его и отнеслась к нему с насмешкой. Главное, теперь всё у них будет хорошо.