Вариант «Бис»: Дебют. Миттельшпиль. Эндшпиль

– Нет, – равнодушно покачал головой сержант.

Говорить надо было громко, потому что все грохотало, но напрягаться не хотелось. Его тоже начало охватывать равнодушие, как и капитана, только в другой форме. Капитан постоянно двигался – то высовывался из окопа, то снова вжимался внутрь, потом выскочил из него и ящерицей уполз влево, не особо уже заботясь о своей жизни. Сержант же просто сидел, не шевелясь, поставив ППС между согнутыми коленями и гладя пальцем насечки на диске прислоненного к стенке ручника.

Было ясно, что жить осталось минуты, и, как многие бывалые солдаты, он относился к этому вполне спокойно, находя удовольствие в маленьких деталях окружающего: расслабленности позы, тяжести и суровой красоте поглаживаемого рукой оружия, извилистости краев желтого листка, плавно спустившегося к нему в окоп, избежав проносящейся через завихряющийся воздух стали.

– Прихотови-ца-аа!!! – заорали сзади.

Спокойно подтянув ремень каски поглубже под подбородок, сержант отщелкнул сошки «дегтярева», растопырив их в боевое положение. Подумав, он извлек из кармана единственную ручную гранату и аккуратно ввернул хранящийся под ватником взрыватель, следуя надписи «Vor gebrauch sprengkapsel»[84 - Перед употреблением вставить детонатор (нем.).] на рукоятке.

Транспортеры не спеша продвигались к холму, поводя стволами пулеметов вправо и влево. Что делает с каской и головой пуля крупнокалиберного пулемета, сержант знал прекрасно, но это был вопрос уже чистой везучести каждого отдельного человека.

Пехотинцы тоже пока не спешили, они трусили за транспортерами, растянувшись в одну широкую цепочку и стараясь держаться поближе к какой-никакой броне. Редкий винтовочный огонь начал до них доставать, одна из фигур вдруг повалилась набок, сгибая колени, но соседи по цепи не обратили на это особого внимания, такой же расслабленной трусцой начав подниматься в ropy. Снова зазынькали пушки, и невысокие разрывы вразброс покрыли холм, мешая целиться и вообще глядеть на белый свет. Броневики взревели моторами и полезли вверх по склону, за ними вприпрыжку припустили пехотинцы. Эти тоже начали постреливать из карабинов на ходу, подбадривая себя.

Поморщившись, сержант передернул затвор пулемета, переставил планку на триста метров и высунул ствол из окопа, направив его в сторону бегущих немцев. Чуть справа ударил еще один «дегтярь», прощупывая искрящим дзеньканьем крышу идущего на фланге транспортера.

Сержант, оглянувшись, убедился, что два набитых запасных диска никуда не делись, и начал, прищурившись, выцеливать перебегающие в дыму фигуры. Постепенно они стали видны четче и сравнялись по размеру с ногтем большого пальца на кисти согнутой в локте руки. Тогда, поведя плечами, он нажал на спуск, начав поливать короткими прицельными очередями свой участок цепи.

Ему подумалось, что пулеметчик справа зря жжет патроны на железный гроб, но это, в конце концов, уже не имело никакого значения. Муса слева расчетливо и экономно бил по пехоте, расчищая пространство прямо перед собой, – несколько человек покатились вниз по пологому склону, размахивая болтающимися кистями рук, как тряпичные куклы.

Позади и совсем рядом отчетливо застонали, воздух вокруг ныл и свистел, стук и треск с обеих сторон проникали под каску, перемежаясь со шлепаньем пуль в мягкую почву. Пушки наконец заткнулись, и сержант, достреляв остатки патронов из диска, нырнул на дно окопа, сноровисто установив другой. Когда он вынырнул, длинная очередь прошлась прямо поперек бруствера, заставив его рухнуть вниз и в следующий раз высунуться уже с большей осторожностью.

Прикрываемые снизу пулеметами, немецкие пехотинцы перебегали короткими зигзагами, постреливая и чередуясь друг с другом. Выбрав одного из них, уверенно и ловко прыгающего через кочки, сержант проводил его стволом пулемета, дожидаясь, пока тот сменит направление на более фронтальное. Дождавшись, он дал очередь патронов в шесть-семь, часть которых попала немцу куда-то в шею, заставив его схватиться за нее обеими руками, выронить автомат и задергать головой, заливаемой брызжущей кровью.

Оторвав от раненого взгляд, сержант поспешно расстрелял второй диск, целясь уже не столь тщательно: внезапно пришел страх, что его убьют раньше, чем он успеет израсходовать третий. Немцы, повинуясь какой-то команде, начали швырять свои гранаты, и столбы разлетающейся земли поднялись почти вплотную к окопу. В ответ сержант кинул свою собственную. Стрелять теперь приходилось уже почти вслепую, широко поводя стволом.

Пулемет сухо щелкнул и умолк, выплюнув последний патрон, а из дыма на вершину уже набежали перекошенные фигуры в сером. Сержант успел перехватить автомат, когда сзади кто-то перепрыгнул через его окоп. Несколько уцелевших бойцов, стреляя, врезались в немцев, покатились с ними вниз. Хэкнув, он сам выпрыгнул из окопа, успев увидеть справа неподвижные тела наполовину засыпанных землей Сашки и какого-то еще бойца, а затем, стреляя в дым, побежал вниз по склону.

Из просвета в дыму на него выскочил высокий пехотинец в каске, но сержант успел вильнуть в сторону, влепив врагу откинутым прикладом в лицо. Тот свалился как подрубленный, запрокинув голову назад, и сержант, шарахнувшись еще дальше вбок, выстрелил в упавшего с вытянутых рук. Потом у появившейся спереди тени в руках запорхала сияющая желтая бабочка, и спустившаяся темнота наконец-то принесла покой усталому человеку.

Узел 4.0

Октябрь 1944 года

– Жил-был у бабушки серенький козлик…

В кубрике стоящего на бочке линейного крейсера было занудно и лениво.

– Жил-был у бабушки серенький… такой, понимаешь, козлик…

На трехъярусных койках разлеглись матросы. Вечер, личное время. Можно писать письма, можно играть в шахматы, можно пойти в библиотеку и взять почитать что-нибудь.

– Бабушка козлика очень любила…

Немаленького роста матрос-артиллерист задумчиво поглаживал полоски на своем тельнике, побуркивая себе под нос.

– В лес за веревочку писать, понимаешь, водила…

Матросам было скучно. Не только, впрочем, матросам. Корабли почти всего Балтийского флота теперь базировались в датских портах, и только «тяжелая бригада» сидела в скучном Пиллау, как ушибленная подушкой. После нескольких месяцев напряженной, максимально похожей на настоящую войну да и граничащей с ней учебы, контраст был особенно разительным. Почти не ходили в море, почти не стреляли, сидели и ждали чего-то.

Сходы на берег вроде бывали, но куда подашься на вытянутых косах и в махоньком, изученном уже вдоль и поперек, очищенном от местного населения городке? Днем всякие разнообразные учения, политинформации, чистка пушечных стволов, иногда шлюпочные гонки с экипажами нескольких базирующихся в Пиллау тральщиков и сторожевиков или зашедшего на огонек эсминца, но это и всё.

– Ох-ох, что ж я маленьким не сдох?..

На косах морякам давали время от времени погулять, подбирая из песка янтарь, попинать мяч, покидать камешки в серое море. Приходил катер, забирал озябших, кутающихся в бушлаты, отвозил на корабль – к ужину и опостылевшей койке.

– Учум!

– У?

– Жалеешь, что в пехоте не остался?

Матросу было лень отвечать, но все же какое-то развлечение.

– Не, не жалею… – ответил он после некоторого колебания, вызванного раздумьями о том, стоит повыпендриваться или лень.

– А чо так? Все веселее было бы!

– Угу… Особенно по субботам…

– Чего?

– По субботам, говорю, веселее. – Он повернулся на бок, чтобы сверху лучше видеть лежащего на соседней койке собеседника. – Когда баня, пиво и танцы. И не в пехоте, а в морской пехоте, это разные вещи. – Матрос, которого назвали Учумом, шумно поскреб выпуклые мышцы груди. – Эх, погуляли мы… Неделю вшей кормишь в окопе, потом топаешь куда-нибудь, режешь проволоку ножиком, ползешь себе носом в грязюку… В часового ножом тычешь, потом из пулемета по тебе стреляют… Красота!

Матрос на соседней койке засмеялся.

– А тут, понимаешь, баня… Фельдшер тебя осматривает, кино кажут. Не, я свое отбегал… Буду снаряды таскать, раз такой здоровый вырос.

– А как же тебя отпустили с бережка-то?

– А я знаю? – развел руками Учум. – Приказ пришел: всех, кто с плавсостава еще жив остался, обратно на корабли. Хотя вроде самый кипеж пошел, матрос-то в обороне сидеть не любит…

В морской пехоте, конечно же, было значительно веселее. Морячков, собранных с погибших или недостроенных кораблей и с береговых служб, обмундировали в защитное, выдали винтовки и без всякой подготовки бросили в прорыв контратаковать. Рев атакующей в тельниках под расстегнутыми нараспашку бушлатами, в бескозырках вместо касок матросни, которая, выставив перед собой штыки и дико матерясь, неслась огромными прыжками вверх, на уставленную плюющими огнем пулеметами высоту, смел немцев не хуже реактивных снарядов.

Когда они ворвались наверх, ни одного убитого немца там не было, так же как и живого, – только брошенные пулеметы и загаженные траншеи. И слава богу, потому что патронов выдали только по две обоймы на человека, а гранат не выдали совсем. Лишь после первых нескольких боев им наконец удалось приобрести вид, подобающий бравым матросам: висящие на ремнях гранаты и подсумки, оттопыривающиеся от пистолетов карманы, ножи, которые висели на таких длинных ремешках, что напоминали кортики.

Когда бригаду переформировали в третий раз за два месяца, в роты стали приходить моряки самых боевых специальностей – рулевые, зенитчики, электрики, которых нужно готовить многие месяцы. Стране было совсем туго, и в цепь слали всех. Чудо, что кто-то еще выжил после многих месяцев такой жизни.

Потом стало легче. Морская пехота стала слишком ценной, чтобы так просто бросать ее на колючую проволоку. Теперь они атаковали как положено: с артподготовкой, с разведкой, один раз даже с приданными гвардейскими минометами. Это была вообще песня: пейзаж выглядел как пустыня Каракумы после пьянки верблюдов – ни травинки, ни кустика. Учум, которого тогда звали Эфой, чуть не обделался, когда над головой с раздирающим уши свистом прошли первые серии похожих на головастиков снарядов «андрюш», потом впереди шарахнуло, и белое пламя поднялось метров на тридцать. Когда они побежали вперед, это даже нельзя было считать атакой – по ним никто не стрелял.

А потом все это кончилось, пришел приказ, и человек пятнадцать из батальона, все бывалые ребята, отправились в распредпункт в Риге, а оттуда – по кораблям.

На огромном крейсере было еще человек тридцать вернувшихся с пехотного передка, однако не оказалось ни одного из его родной бригады. Переименованный в Учума Эфа одиноким чувствовать себя не привык, но ему действительно не всегда было уютно в комфорте и покое бронированного нутра линейного крейсера. Из окопов он вынес одинокую медаль «За отвагу», две пули в бедре, осколок в заднице, полное презрение к смерти и знание жизни, которое сейчас даже не говорило ему, а кричало: просто так баня по субботам в военное время не бывает. За это придется платить, и скоро. И не только ему, но и всем остальным тоже – тем, кто сейчас пишет домой письма, в которых нельзя даже упоминать, на каком именно корабле ты служишь.

Ненамного веселее было и в каюте младшего начсостава номер тринадцать, принадлежащей штурманам. Нравы в уплотненной шестиместной каюте отличались от матросских не сильно, да и обстановка тоже – разве что койки стояли в два яруса, а не в три и были занавешены веселенькими ситцевыми занавесочками на колечках.

Здесь тоже использовались в основном прозвища: Штырь, Леха, Зуб… Все были молодыми и повоевавшими минимум пару лет. С тральщика, с канонерки, с потопленного «Эмденом» торпедного катера, с эсминца, еще один с тральщика. Евгений, у которого прозвища не было, пришел с черноморской «Парижской коммуны». Вот такая веселая гоп-компания.

У младших офицеров развлечений тоже было не особо много. Леха, к примеру, развлекался зазубриванием наизусть звездных атласов, Зуб – изучением английской морской терминологии. И все они поголовно – попытками склеить кого-нибудь из немногочисленных флотских дам в стылом, чихающем через разбитые пулями окна городке, в котором уже к приходу советской эскадры не осталось ни единого датчанина.