Вариант «Бис» (с иллюстрациями)

– Один катер оставил?

– Один, – подтвердил каперанг, уже чувствуя, к чему клонит Левченко.

– Твои заявки на снаряды-патроны я одобрил, ты у нас будешь легкой кавалерией, поэтому стрелять придется много. Но чем тебе особисты помешали?

Москаленко усмехнулся: особый отдел со всем барахлом он приказал ссадить с корабля вместе с музыкальной командой – на что они, видимо, обиделись.

– А на хрена мне в море особый отдел, Гордей Иванович, подскажите? Шпионов ловить? Или дезертиров?

Адмирал примиряюще поднял руку.

– Да успокойтесь, Иван Степанович, ваше решение никто не оспаривает, но ведь особисты занимаются не только шпионами и диверсантами… И дезертирами!

– Совершенно верно, еще трусами и паникерами. Я не собираюсь утверждать, что на моем корабле трусов ни в коем случае не будет, всякое я видел. Но с ними разговор будет короткий и без особистов: за борт, чтобы чужой хлеб не ели. А особистов у нас трое. И на троих у них три пишущие машинки. Их нужно кормить, их нужно водить в баню, освещать им помещение, чтобы глазки не заболели. Значит, это провизия и топливо. И багаж у них не как у остальных офицеров. А я на этот вес десять лишних ящиков «соток» возьму, гораздо, на мой взгляд, полезнее.

– Считаешь, пара лишних снарядов полезнее для твоего здоровья, чем кум?

– Сколько эти ребята у меня хлеба сожрали, но даже если они себе пальцами очко заткнут, все равно разрыв «сотки» не перекроют. Перетерплю я их сопли как-нибудь.

– Иванов оставил.

– У Иванова линкор. У него метлахской плитки на душевые чуть не сто тонн пошло. А «Кронштадт» – это балерина!!! Как я тридцать три узла выдам, а?

– А сколько выдашь? – адмирал очень серьезно посмотрел на командира корабля.

– Посмотрим, как осадка к Скагерраку будет. Сейчас – узлов двадцать семь, более-менее. Я бы и «Чапаеву» посоветовал всех лишних на берег отправить, у него с местом еще хуже должно быть.

Левченко кивнул. Авианосец был слишком мал для океанских вояжей, и с автономностью у него было совсем плохо.

– Если Осадченко на «Руднева» надеется, то Бог, как говорится, в помощь, я все его трудности понимаю. Но я на него не надеюсь, и за четыреста килограмм особого отдела без пишмашинок я готов отвечать. Если бы у меня два особых отдела было, я сейчас от радости бы прыгал…

– Что, оба сплавил бы? – адмирал, не выдержав, все-таки улыбнулся.

– А как же! Представляете, это картошки на полный обед для всей команды! Если б у меня лишние три дня были, я бы приказал старую краску обколоть перед покраской, это еще пара-тройка тонн была бы…

– Ну это уж слишком… Вся команда работала бы скребками ради пары тонн?

– Мы две недели репу чесали в Пиллау, чем бы, думали, заняться, раз стрелять нельзя. Если б время знать.

– Никто не знал, Иван Степанович, это точно…

Левченко покинул борт «Кронштадта» через полтора часа. Москаленко понимал, как сейчас дорого время, и был настолько краток в своих определениях, насколько мог. Он не вполне был согласен с отведенной кораблю ролью «легкой кавалерии» и попытался объяснить получившему командование над эскадрой адмиралу свои собственные взгляды на возможное боевое применение в ситуации столь уникального корабля, каковым являлся «Кронштадт». Проблема была в том, что и «Советский Союз» с «Чапаевым» тоже были уникальны, и большого выбора кандидатур на роль артиллерийского авангарда просто не имелось.

В два часа ночи 26 октября, точно по графику, три затемненных корабля выскользнули с Кронштадтского рейда, окруженные низкими тенями эсминцев. Поход был напряженным и бесшумным. На хорошей скорости корабли проскочили Финский залив вычищенным и пробомбленным южным фарватером, пройдя над могилами балтийских эсминцев, и к полудню поравнялись уже с Даго. Флот действительно задействовал все силы, чтобы нейтрализовать потенциальную минную и торпедную опасность, а о вражеских самолетах здесь не вспоминали уже больше года.

Хуже были те мысли, которые каждый передумывал про себя. Целиком картину происходящего знали только ключевые офицеры кораблей, от деятельности которых шансы эскадры зависели напрямую. Остальные довольствовались разрозненными кусками мозаики, маленькими фрагментами доступной информации, которая вела к совершенно определенным выводам. В кубриках и каютах не утихали споры о том, что предстоит кораблям. Количество принятого топлива ясно говорило об океанском походе, а объем принятого боезапаса – о предполагающейся активности, но направление выдвижения, как и его сроки, оставались предметами домыслов. В матросских кубриках «Чапаева» была создана стройная теория о проходе на Средиземное море, на помощь югославам. В каюте младшего начсостава номер 13, расположенной между носовыми башнями «Кронштадта», предполагали, что эскадра будет действовать короткими набегами из передовых баз Дании, для чего переводится в порты ее восточного побережья, будучи прикрыта от тяжелой бомбардировочной авиации бывших союзников массированной концентрацией истребителей.

В каютах командиров и адмиральском салоне линкора вели короткие прокрутки вариантов, которые могли встретиться в море. Атака сорока торпедоносцев под прикрытием сорока истребителей, заблаговременно перехваченная половиной авиагруппы «Чапаева»: возможные потери авиагруппы, объем боеприпасов, потраченных на отражение атаки прорвавшихся машин, число полученных попаданий. Значительную роль в определении численных параметров такого рода, наряду с подлинными сводами разведданных, таблицами и графиками пенетрантности снарядов разных калибров сквозь палубы и пояса разной толщины, играл бросаемый на стол размеченный цифрами граненый карандаш и случайно открытые таблицы звездного атласа. Такие игры, несмотря на всю их условность и приблизительность, немало развивали тактическое мышление и вообще способствовали углублению мозговых извилин.

После короткой дозаправки у знакомых пирсов Пиллау эскадра снова вышла в море, и в этот раз не на черепашьих семи узлах, а на хорошей скорости, не часто доступной вынужденным экономить топливо тяжелым кораблям. Двадцать два узла не были пределом ни для одного из кораблей эскадры, но все же это была скорость хорошего грузовика на неплохой дороге, и для кораблей размером с железнодорожный вокзал (для «Чапаева» больше подходило сравнение с аэродромом) она выглядела впечатляюще. Осадченко покомандовал в свое время лидером и скорость любил. Зная, как важно время, он, будь его воля, приказал бы дать полный ход – по крайней мере, до входа в Фехмарнбельт. Но с другой стороны, двадцать два узла позволяли менять котлы в работе, что в преддверии длительного похода было жизненно важно.

Никаких трудностей и проблем при движении через датские проливы у эскадры не возникло. Лоцманы ждали в точно назначенное время и в точно указанном месте, с вооруженным эскортом и сопровождаемые переводчиками с датского (хотя профессиональные лоцманы, разумеется, знали и немецкий и английский). Дублировали их моряки советского торгового флота, которым приходилось уже ходить этими проливами в предвоенные годы. За несколько лет многое изменилось, но фарватеры по-прежнему сохранялись в идеальном состоянии, бакены и маяки работали и полностью соответствовали нужным разделам лоций. Море кормило Данию, и равных датчанам моряков было мало. Разве что голландцы. И норвежцы. И англичане.

Мысленно продолжив этот список, стоящий на мостике «Чапаева» рядом с лоцманом Осадченко начал улыбаться. Говоря о русских, лоцман имел вполне уважительный тон, русские здесь плавали уже лет четыреста. Находящийся в конце строя авианосец просто повторял все эволюции идущих перед ним кораблей, и не особо загруженный лоцман имел возможность поразлагольствовать об огромном влиянии викингов (к потомкам каковых он совершенно искренне и даже не без оснований причислял и себя) на развитие славянских народов и их приобщение к мореплаванию. На викинга он особо не был похож, поскольку волосы имел темные и роста был не очень большого, но мужиком он был крепким и говорил интересно, переводчик пересказывал его слова для тех, кто плохо знал немецкий. Каперанг несколько раз хотел оборвать датчанина, слишком увлекшегося, по его мнению, разговором, но тот вполне контролировал ситуацию и ни разу не запоздал с указаниями, а также попутно просвещал внимающих штурманов по поводу ориентации в приливно-отливных течениях проливов и бухт в лабиринте островов восточной части Датского королевства.

Летуны в это время, собравшись кучками по восемь-десять человек, спешно накачивались огненной водой – поскольку им было приказано выспаться, а спать в дрожащем нутре несущегося сквозь темноту железного ящика было довольно сложно. Конечно, страх испытывали все! Горячий душ, прекрасная еда, хрустящее постельное белье – все это радовало, но на привыкших к относительному комфорту летчиков в чинах это производило гораздо меньшее впечатление, чем на прикомандированных гражданских или вернувшихся из морской пехоты моряков. Ощущение же полной уязвимости давило на мозги с силой стотонного пресса, и только алкоголь мог на некоторое время приглушить это ощущение. За месяцы подготовки летчики успели несколько привыкнуть к далекому гулу турбин под ногами, к всхлипывающему шороху разбивающихся о борта волн, даже к качке, и с подначки экипажа уже начали в какой-то степени считать себя настоящими моряками. Теперь же им становилось ясно, что до этого еще очень далеко.

Настоящий моряк имел каждую минуту какое-то дело, то есть обеспечивал безостановочное движение корабля, либо спал, восстанавливая силы перед следующей вахтой. Инженерно-технический состав авиагруппы тоже не скучал, поскольку всегда можно было найти недостаточно прикрученную гайку или что-нибудь в этом роде. Самолетов в замкнутом пространстве корабельного ангара, за закрытыми щитами вентиляционных просветов, было много, и они все были крайне сложными агрегатами, да и новые моторы давали основания потеть. Они, в принципе, были хороши и нареканий пока не вызывали – но новое есть новое, и механики с летчиками относились к движкам с некоторым настороженным прищуром. Отсутствие таких моторов на фронтовых машинах вызывало подозрение, хотя дело, скорее всего, просто было в высокой цене новых образцов – слишком жирно было ставить их на машины, которые все равно в массе гибли раньше, чем вырабатывали ресурс. Несмотря на свою оторванность в последнее время от войны, пилоты хорошо знали цену разлагольствований о «неоспоримом господстве в воздухе» советской авиации. Эшелоны продолжали идти и идти на запад, и летные училища все продолжали выпускать желторотых младших лейтенантов, подлежащих жестокому фронтовому отбору в две существующие категории – «старик» или кусок обугленного мяса, закапываемый в неглубокую могилу под жидкий пистолетный залп. Летчики и стрелки авиагруппы «Чапаева», снова надевшие ордена, четко осознавали, что идут не к теще на блины. Хотя даже Покрышева держали пока в неведении, куда именно, – что его несколько обижало.

В мире существовали всего две системы применения палубных авиагрупп. Согласно первой ее командир был фактически приравнен к командиру корабля – по аналогии со знаменитой грабинской фразой: «Танк – повозка для пушки». То есть авианосец – это плавучий аэродром, и дело командира корабля просто доставить его в точку выпуска самолетов по всем правилам кораблевождения, которым его специально учили. Ведь не вмешивается же, в конце концов, командир БАО в управление боевой работой полка, базирующегося на поле, которое он обслуживает. Второй метод был почти полной противоположностью первому. В нем авиагруппа расценивалась просто как еще один вид оружия корабля, пусть и главный. Поэтому и командир боевого корабля относился к ней соответственно – давал приказание ее командиру, как командиру боевой части, сообразно решению адмирала или своему собственному, признавая за ним исключительно право совещательного голоса. На «Чапаеве» четкая система еще не сложилась, но явно склонялась ко второму варианту.

В конце лета над офицерами группы прошел золотой дождь «за старое», раз в две недели обязательно кто-то получал что-то крупное, причем без отрыва от напряженного обучения для церемонного выезда в Кремль. Особенно урожайным был август – девятнадцатое число, после дня авиации, когда вышел указ о награждении крупной группы летчиков. Самому Покрышеву, Кожедубу и Ворожейкину[70 - Арсений Ворожейкин, седьмой в списке советских асов (52 личные победы, включая 6 в Монголии). К осени 1944 года имел 46 личных побед.] дали дважды Героев (интересно, что в указе Арсения Ворожейкина назвали командиром «Н-ского» – 32-го, для понимающих, истребительного полка, кем он был до перевода на «Чапаев»), Покрышкину аж трижды, отчего воен-женщины ахали с утра до вечера, за пятьдесят три сбитых. За плюс-минус месяц вперед и назад дважды Героя дали Гуляеву, бывшему комэску 129 ИАПа, за сорок два, потом первое золото Абрамову, за двадцать. Еще одним дважды Героем стал комэск-один Раков, к общему удивлению – за «Ниобе».

Пикантность ситуации заключалась в том, что вторая Золотая Звезда была им давно и честно заслужена, но как раз по «Ниобе» Раков промахнулся. Когда был взят порт, где затонул старый крейсер, и допрошены соответствующие пленные, вдруг выяснилось, что наблюдаемая сверху картина всеобщего разрушения, вызывавшая такую гордость, далеко не во всем соответствовала действительности. Первое звено добилось одного попадания фугасной 250-килограммовой бомбой, остальные промахнулись. Основная ударная группа – Барский с Раковым – добились еще одного попадания, на этот раз бронебойной, но большая часть бомб опять легла мимо цели. Крейсер, может, и уцелел бы, но подошедшие топмачтовики, атака которых была по горячему следу расценена как ненужная, вывалили на «Ниобе» весь свой груз, после чего он и приказал, как говорится, долго жить.

Таковы превратности наградной системы. Человек может получить награду за подвиг, которого он не совершал или даже совершил кто-то другой, и с другой стороны – точно так же может быть ее лишен без объяснения причин, по случаю, по плохому настроению начальства или ошибке писаря. Все к этому привыкли и относились к наградам, по большей части, философски. Многие из молодых и зеленых предполагали, что наличие одной, двух, а тем более трех Золотых Звезд на груди фронтовика является как бы подтверждением того, что этот человек есть образец бесстрашия. На самом же деле бесстрашие как именно органическая природная способность является чрезвычайно редким качеством, почти уникальным. Современная война, где пуля, как известно, дура, отнюдь не способствует выживанию бесстрашных дураков – посему ум идет с означенной способностью рука об руку. Среди многих выдающихся бойцов, собранных в группу, как сливки в сепараторе, с воюющих авиаполков, бесстрашным «в чистом виде» был, пожалуй, только один человек – Павел Камозин[71 - Ас 66 ИАПа и 101 ГИАПа, имел к концу войны 35 личных побед, из которых 29 к лету 1944 года.]. Такие люди встречаются, как бывают худенькие подростки, способные отжаться от пола тысячу раз или подтянуться на перекладине раз шестьсот. Говорят, что благодаря какой-то причуде природы у таких людей при мышечной работе не вырабатывается продукт с кислым названием, поэтому их мышцы «не помнят» о только что проделанном усилии. Фактически это ненормально. Под способностью Камозина, возможно, тоже имелась вполне материальная основа, но он был единственным человеком, не испытывающим страха вообще. Озабоченность, напряжение, усталость – сколько угодно. А остальные летчики, которым с этим меньше повезло, просто знали массу психологических трюков для демонстрации поразительного бесстрашия в бою. У некоторых это получалось бессознательно, многие понимали и настраивали себя соответствующим образом.

Человека могла удерживать от страха ненависть. Примеров этому масса. Ненависть является чрезвычайно сильным переживанием – возможно, наиболее сильным из доступных человеческому сознанию. Фактически она может граничить с подсознанием и часто берет на себя контроль за действиями индивида. Пограничное состояние, когда сознание затуманивается желанием убивать, может сотворить с человеческим организмом невероятные вещи. Человек, которого ведет направленная ненависть, способен в одиночку расшвырять десятки врагов, прорываясь к горлу одного-единственного, может ударом руки пробить другому человеку череп, может просто уйти, выключиться из поля зрения других людей.

Это звучит невероятно, это может вызывать насмешку у не испытывавших такого состояния людей, но подобное действительно бывает. Петр Покрышев видел такое один раз, но ему хватило. Полк в тот месяц дрался с немецкой истребительной группой очень высокого класса, и ежедневные потери были большими. В одном из боев на его глазах был сбит пилот, с которым они воевали бок о бок многие месяцы и были близки насколько только могут быть близки братья от разных родителей. Его сбил Me-109, на борту которого была нарисована семерка, а на носу – вписанный в круг горный пик. Покрышев запомнил каждую деталь окраски убийцы его друга, каждую оголившуюся заклепку на фюзеляже ушедшего в свечу «мессера». Он бросил цель, за которой гонялся, с максимальной перегрузкой оторвался от ведомого на пилотаже и не отпускал взгляд от маневрирующего немца ни на секунду. Вокруг крутились в карусели три десятка истребителей, эфир был полон рычанием и матом, и ни один человек не обращал на него внимания. Покрышев подбирался к борту немца, двигаясь как пардус, прыжками. Его могли сбить сто раз. Любой летчик, маневрирующий таким ненормальным образом, не оборачивающийся, с прокушенной губой и кривой усмешкой глядящий лишь в одну перемещающуюся по небу точку, был бы сбит за секунды, которые требуются для захода на дурака.

Никто этот заход не сделал, потому что ненормальный «вархаук»[72 - Р-40 «Warhawk» («Ястреб войны»), американский истребитель, продававшийся и поставлявшийся по ленд-лизу во многие страны.] был никому не нужен – люди были слишком заняты уничтожением подобных себе. Покрышев подобрался к убийце вплотную, перезарядил оружие. Немец маневрировал как сумасшедший, теряя высоту с каждым виражом. Он явно был хорошим летчиком и знал, как выжать все возможное из своей машины, но каждый раз, оборачиваясь через правое плечо, он натыкался на взгляд русского. Когда высота кончилась и небо неожиданно стало пустым, как часто бывает в групповых воздушных боях, они остались одни. На горизонтали, даже у самой земли, «мессершмитт» был быстрее – но оторваться рывком оказалось невозможно, потому что Покрышев держался в правом пеленге всего метрах в пятнадцати – и продолжал улыбаться. Пилот «мессера» уже понял, что это конец, его уже начало затягивать темнотой, он последний раз обернулся и посмотрел в лицо доворачивающему на него истребителю. Покрышев улыбнулся ему в последний раз и нажал гашетку управления огнем крыльевых пулеметов. Шесть стволов полудюймового калибра, покачнув самолет, прочертили короткий дымный пунктир, уперев свои трассы в кабину германского истребителя. Пробив бронестекло, они маленькими белыми вспышками, похожими на зажигающиеся электрические лампочки, замигали внутри, разрывая кинетикой бакелит[73 - Наиболее распространенный в 40-х годах пластик.] и алюминий приборной панели, протыкая человеческую кожу. Покрышев проводил взглядом уходящий вниз самолет с покрытым снегом горным пиком на охряном круге (австриец, наверное) – и только его тогда сведенное судорогой лицо немного расслабилось.

Менее сильными, менее направленными эмоциями могут быть кураж, ярость, гордость, гнев. Многие летчики, наоборот, подавляют в себе сильные эмоции, делая ставку на хладнокровие, умение и опыт. Покрышев видал и то и другое. Пилот современного истребителя, бросающего свое звено на многократно превосходящую его числом группу самолетов, не может быть спокоен. «Сдохни со мной, сука» – это фраза, которую воспринимают мозги атакованных им пилотов. И если уровень ярости летчика, да еще помноженный на его умение, выше, чем у противника, исход боя обычно предрешен. Ну и чем это отличается от того же викинга, который, грызя щит и выкрикивая что-то неразборчивое на стародатском, прыгал с мачты на палубу вражеского драккара? Товарищ Дарвин, несомненно, исторически прав, Энгельс с ним согласился, но за последние пару тысяч лет люди ненамного изменились… Смешно сказать, но и суеверия тоже очень хорошо помогают бороться со страхом. Взять хотя бы Шутта[74 - Николай Шутт, ас 270 ИАПа, ветеран Халкин-Гола. К концу войны с Японией в сентябре 1945 г. имел, по разным данным, от 25 до 55 личных побед.]. Уж на что смелый парень, спокойный в воздухе, хладнокровный, а перед каждым вылетом тарелки бьет, никак его отучить не удается, как ни пытались. Тоже не просто так, наверное? Или еще один есть, который на землю садится рядом с самолетом, посидит немножко – и все, готов лететь. Так что не надо путать трусость и страх. За трусость расстреливают, иногда даже свои, некоторым приходилось. А вот страх каждый испытывает сам по себе, в кабине никого, кроме тебя, нет, и в лицо никто не заглядывает: а не боишься ли ты? Бояться не стыдно, страх совершенно нормален, но вот подавлять его на некоторое время надо уметь.

К сожалению, все отработанные методики и ритуалы предназначались для неба, а на воде летчики чувствовали себя уязвимыми – дальше некуда. Хорошо завидовать морякам, когда сидишь где-нибудь на суше. Дескать, форма с якорями, салфетки на столах, вода горячая из-под крана течет. А вот когда проблюешься за борт от первой зыби, прожаришься в машинном отделении, увидишь, как стоит торчком лом на палубе сам по себе, потому что включен ток в обмотке размагничивания, – тогда чуточку задумаешься.

Но это так, прелести жанра. Хуже всего – непрерывно ощущать нацеленные в тебя глаза из невидимого. Это примерно как выйти голым на абсолютно пустынную улицу. Вроде на тебя никто и не смотрит, но ощущение жуткое, как будто все показывают пальцами, из каждой подворотни мерещатся чьи-то глаза. Так и в море: все время кажется, будто на тебя кто-то смотрит, или из-под воды, или из проплывающего мимо облака. И ведь не узнаешь, правда это или нет, пока из ниоткуда не устремится к борту бесшумный пенистый след или с воем не выпадут из облака пикировщики с изломанными чаячьими крыльями. На психику давит отвратительно. Но, опять же, это, так сказать, предварительный этап – поскольку, когда дело дойдет до стрельбы и бомбежки, их результаты становятся гораздо более фатальными, чем на суше. Мало того, что цель вражеских бомбардировщиков сведена к одной точке, к тебе, так еще если и не убьет прямым попаданием, то потонешь ни за что, ни про что – хуже смерти не бывает.

Есть и еще один фактор. Над морем пользоваться парашютом большого резона нет. Одно дело, когда прикрываешь, скажем, погрузку в порту или конвой вблизи берега. Тогда, если собьют, есть шанс, что подберут катера. И совсем иначе, когда дерешься над открытым морем, где никого рядом нет и можно утонуть или замерзнуть за час-два. Покрышкину в свое время запретили охотиться на транспортники над Черным морем, потому что ведомый, не вытерпев, рассказал дома о том, как он один раз едва не столкнулся с падающим трехмоторным Ju-52. Вот запретили, и все – а может быть, сейчас поспокойнее на душе было бы.

Большинство летчиков авианосца боролось с мыслями о холодной океанской воде, в которую, может быть, придется спускаться, если собьют. Некоторые верили в клятвенные обещания командования задействовать на спасение сбитых летчиков, если такая надобность возникнет, корабельные гидросамолеты. Оптимизм не порок, а может, и действительно не захотят разбрасываться Героями. Летчиков поплавковых КОР-2 (их периодически называли еще и Бе-4, по имени конструктора) готовили не слабее, чем раковскую эскадрилью, тоже много летали, много искали, бомбили условные подводные лодки, практиковали взлеты с катапульт… Тоже опытные и суровые были ребята, нечего сказать. Раков пару человек из них даже знал. КОР-2 был неплохой машиной, хотя и выглядел как игрушка, его выпускали уже лет семь, маленькой серией, и никогда особо активно не применяли. Считалось, что для «большого флота» Бериев сделает новую машину, – но что-то у него, видимо, не заладилось, а может, и начальство устраивала еще не старая модель, но пока ни о чем другом слышно не было. Радиус катапультного самолета был не особенно велик, и при встрече с истребителем он был, в общем-то, обречен, поскольку имел для обороны лишь один винтовочного калибра пулемет у стрелка. Но в его полезности никто не сомневался – несколько десятков лишних тонн авиатоплива не были для «Советского Союза» большой проблемой по сравнению со скорлупкой «Чапаева».

В общем, пока по авиагруппе было объявлено «расслабление», многие не то чтобы не просыхали, но просто все время были чуть-чуть навеселе. С точки зрения политруководства, это требовалось гневно осуждать, но больших возможностей да и желания делать это у военкома авианосца не имелось. В отличие от многих представителей своей специальности, он не был ни дураком, ни сволочью, а, наоборот, вполне нормальным и неглупым мужиком, обладающим здравым смыслом, юмором и здоровым количеством цинизма. Придраться к нему никто не мог, и, наоборот, очень ценили, назначив на столь ответственный пост. Все политинформации проводились вовремя, планы политзанятий с матросами, старшинским составом и офицерами были расписаны по неделям и четко соблюдались, зачеты сдавались вовремя и на хорошие оценки, члены партии и комсомольцы были в надлежащем балансе. По совокупности всего этого он считался прекрасным политработником, ответственным и достойным.

На «Чапаеве» к нему относились вполне хорошо, считая его своим, на что также были причины. Военком Терещенко смотрел сквозь пальцы на поведение летчиков, поскольку они не были смешаны с командой и никакого «разлагающего действия» на нее не оказывали. К тому же они вели себя совершенно спокойно – просто расслаблялись умеренным количеством алкоголя, не буяня и не стуча друг другу в морду. Он видел, что среди них много седых не по возрасту, много двадцатипятилетних, выглядящих на тридцать пять, носящих на груди нашивки трех-четырех ранений и на лице шрамы заживших ожогов. Для приведения в полностью здоровый вид всю группу надо было прежде всего отправить на берег, где они чувствовали бы себя уверенно, к тому же объявить, что в ближайшие полгода никакой войны не будет. Потом дать нажраться пару раз до состояния полного изумления, дать провести отпуск у моря с нескучной девчонкой, у кого нет – предоставить, и только после до-о-лгого перерыва снова отправлять на войну, причем постепенно. Поскольку обо всем этом приходилось только мечтать, небольшой выпивон был идеальным средством держать их до начала боев в человеческом состоянии, не превращая драконовским контролем боевых офицеров в озлобленных невропатов.

Двадцать седьмого к одиннадцати часам вечера эскадра вошла в затемненный Эбельтофт-Виг, бухту Эбельтофт. Маленькая база, надежно скрытая от посторонних глаз, была уже неплохо оборудована. Боновый заградитель перекрыл проход в сетях, отгораживающих участок бухты от подлодок и диверсантов, эсминцы выстроились полукругом снаружи, непрерывно ведя наблюдение. Огонь по катерам было приказано открывать, не запрашивая опознавательный, – как и по любым рыбачьим лодкам и шхунам, зашедшим в запретную зону.

– Ну, успели мы? – первым делом спросил Левченко, когда командующий базой офицер с осторожно подошедшей к борту весельной шлюпки взобрался по трапу на палубу линкора и передал пакет с приказом.

– Так точно, товарищ вице-адмирал.

– Где Трибуц?

– Товарищ комфлота в Ханстхольме, на передовой базе, с крейсерами. Вам приказано дозаправляться и грузить продовольствие.

– Знаю… – Левченко, наклонив голову, нетерпеливо читал бумаги при свете низко склоненной лампы. – Сколько у нас времени? Как разведка?