Император. Книга вторая. Ушаков

Меня ещё ни разу не секли.

Вечером, укладываясь на койку в тесной каюте, я спросил у Егора Метаксы:

– Почему так тянет в море?

– Не всех, – ответил он. – Только смелых. Море – это что? Это – тайна. Загадочная синяя даль. Опасность. Некоторые моря боятся – пуще смерти. А иные – жить без него не могут. Заметил, в Севастополе сколько матрозов отставных живут. Их выключают с флота: – Иди, родимый, в свою деревню, к своему барину, да доживай спокойно в честных трудах. Так нет же, все, как один твердят: – Дозвольте остаться хотя бы полгодика. Хоть в складах или на заготовках. Оставляют их. Так они с рапортами приходят, опять в матрозы просятся.

– А я смогу смириться с морем, как ты думаешь?

– Ох и беспокойный же ты, Семён, – рассмеялся Метакса. – Почём же я знаю? Смиришься.

– Тебе хорошо говорить. Ты на островах родился, считай – в море. А я море только сейчас увидел. А вдруг оно меня не примет.

– Примет! – уверенно ответил Егор. – Вон, адмирал наш тоже из Ярославской губернии, а море как его любит? Ни одного корабля не потерял. – Егор повернулся ко мне. Его глаза так и сверкали во тьме. – Бывает, такой шторм бушует, такой ливень зарядит, ветер паруса рвёт. Все корабли по бухтам прячутся, а Фёдор Фёдорович приказывает в море выходить. Помолится вместе с командой…. Смотришь: и волна утихла, и ливень уже не ливень, а так – дождик слабый, и ветер – кораблю в подмогу.

– Ох, и сказочник ты, Егор.

– Сказочник? – обиделся он и отвернулся. – В море выйдем – увидишь.

К турецким берегам

Ранним летним утро, тринадцатого августа, при небольшом волнении, эскадра вышла в море. В состав экспедиции входили шесть линейных кораблей, семь фрегатов и три авизо. Я был просто вне себя от нахлынувших чувств, когда паруса с хлопком расправлялись, вбирая в себя попутный ветер; когда почувствовал, как корабль ожил, набирая скорость, и режет волны; как палуба вздымается, словно стремится в небо и падает в бездну. Дух захватывало, когда при повороте, корабль кренился, стонали снасти, кряхтели мачты. Канаты пели, словно басовые струны. Матросы, кошками, взбирались по вантам. Я удивлялся, как же слаженно вахтенные работают с парусами. Только мичман даст команду, и уже каждый знает, куда ему бежать, за что хвататься, какой канат ослаблять, какой натягивать. А за кормой пенился бурун. Чайки неотступно следовали за кораблём. Вдруг из воды выпрыгнули две огромные рыбины. Сверкнув черными мокрыми телами, описали дугу в воздухе и вновь нырнули в пучину.

– Кто это? – в ужасе закричал я, отпрыгивая от борта. – Они без чешуи. У них кожа. Ты видел? Морские дьяволы? – звал я Дубовцева.

Он расхохотался:

– Это же – дельфины.

– Дельфины? Разве они такие? – я немного успокоился.

– А какими им ещё быть?

– Я читал, что есть такие существа, – вспомнил я. – Бывали случаи, они спасали тонущих.

– Так они же – наши братья, – втолковывал матрос, удивляясь моей неосведомлённости. – А разве брат брата не спасёт?

Я взобрался по вантам и во все глаза смотрел на бескрайнее море, катящиеся навстречу гребни волн, парящих чаек, на корабли, красиво идущие следом. Вот так чудо! Чайка поравнялась со мной и парила, вертя чёрной головой.

– Смотри, Иван, смотри! – кричал я сверху. Я сейчас её достану. – И протянул руку, но птица резко ушла в сторону.

– Ой, не свалитесь, ваше благородие! – озабоченно крикнул матрос.

– Лейтенант Добров, – усмехнулся капитан Сарандинаки с мостика, – да вы, я вижу с морской душой.

– Вот, это все…, все, – показал я на морскую безбрежную гладь, – это так чудесно!

– Ну, ну, – скептически сказал капитан, пыхнув трубкой. – Посмотрим, что вы скажете при первом шторме.

Вскоре со мной стало твориться что-то неладное. Иногда у меня вдруг начинала кружиться голова, вспыхивали радужные круги перед глазами, подташнивало, но я не обращал на это внимания. Руки начали слабнуть. Я спустился на палубу.

– А почему матрозы так чаек любят? – спросил я у Дубовцева.

– Так ведь! – воскликнул он. – Ну, вы даёте! Чайка – это же! Ну, это же…. Ой! Представьте, корабль в шторм попал посреди моря. Болтает его – месяц!

– Что, целый месяц?

– А то! Всякое бывает. Мачты сломало, воды пресной нет. Люди измотаны, больные. Уже молятся о смерти скорейшей. Берега нигде нет. Все! Представьте!

– Ну, постараюсь.

– А тут вдруг чайка!

– Не понимаю, – признался я.

– Чайки от берега далеко не летают. Вот она, прилетела, вестник спасения. Берег близко.

– Вот оно что!

– Конечно! Моряки на чайку молятся: не улетай! Покажи путь!

Мимо меня сновали матросы. Однажды чуть с ног не сбили, неся скрученную парусину.

– Лейтенант Добров, – недовольно окликнул меня капитан. – Что рот раззявили? Не мешайтесь под ногами.

– Что прикажете делать?

– Марш на гондек! Проверьте крепление пушек.

– Есть!

Я мигом спустился по трапу на нижнюю пушечную палубу. А здесь и проверять нечего. Такого идеального порядка я ещё нигде не встречал. Дневальный доложил, что происшествий не было. Царил сумрак, и было очень душно. Я для важности стал проверять крепления лафетов, надёжно ли закрыты пушечные порты, хорошо ли уложены ядра…. И вдруг мне показалось, что палуба ускользает из-под ног. Звуки становились то слишком громкие, то еле различимые. Перед глазами все поплыло, все предметы становились большими, неимоверно большими, но вдруг резко уменьшались. По лбу, по спине заструился горячий пот. Из желудка поднялась кисло-горькая волна. Я, шатаясь, направился к трапу, попытался вскарабкаться, но руки ослабли настолько, что я не смог удержаться и упал на карачки, стукнувшись лбом о ступеньку. Меня тут же вывернуло.

– Ваше благородие! – закричал вахтенный матрос. – Эх, ма! Никак болтунчика схватили? Эй, там, наверху! Помогите лейтенантика вытащить на воздух.

Меня подхватили крепкие руки и чуть ли не вынесли на верхнюю палубу. Я перегнулся через борт и долго опорожнял желудок. Матрос Иван Дубовцев крепко держал меня за шиворот. При каждом взлёте корабля меня вдавливало в борт, и, казалось, переломит пополам, а после тело становилось невесомым, и я парил в воздухе.

– В лазарет! – приказал капитан.

Корабельный лекарь влил в меня какую-то солёную кислятину, отчего желудок перестал бунтовать.

– Я умираю? – испуганно прохрипел я, цепляясь за лекаря.

– Вот ещё! Умирать он вздумал! – недовольно пробурчал седовласый немец. – Успеете, сударь. А сейчас – снотворного – и спать.

Иван Дубовцев, дотащил меня до койки, стянул сапоги, стащил сюртук. Как только голова коснулась жёсткой подушки, меня закружило, завертело, и я тут же провалился в пучину сна. Спал я долго. Иногда просыпался, оттого, что падал на пол. Пытаясь понять, что происходит, я открывал глаза, таращился в темноту. Каюта кувыркалась. Меня швыряло от стенки к стенке. Смутно помню, как открылась дверь. Лицо обдало мелкими брызгами. Дубовцев мокрыми холодными руками взвалил меня обратно на кровать и крепко привязал верёвками, чтобы я опять не свалился на пол.

Проснулся ослабленный и голодный, как будто после долгой зимней болезни. С трудом отвязал верёвки, оделся и, держась за перегородку, вышел на палубу. Стоял тихий ясный августовский день. Солнце жарило. Дул лёгкий ветерок. Море едва подёрнулось рябью.