Наэтэ. Роман на грани реальности

У него бешено билось и ныло, ныло сердце. Сейчас им перегородят дорогу охранники-бандюки этого Шипа, её схватят, заволокут в машину, а его положат «мордой в асфальт» и запинают…

Он уже не верил, что им повезёт. Остановился, наконец, перед странной парочкой – он чуть не в рубашке, она в его куртке, немного издалека такое впечатление, что на голое тело – какой-то частник, на потюрханной отечественной машинёшке. Такая же у отца Анрэи. Он благодарил Бога и водилу, и эту машинёшку, и своего отца, почему-то…

Они сидели вдвоём, на заднем сиденье – почти слиплись. Её ноги никуда не вмещались… Она вынуждена была слегка задрать коленки, оголив бёдра, – тоненькие колготки, как кожа… От её ног шёл холод, как от остывшего на морозе металла, она вся подрагивала. Он хотел упасть в средокрестье ног её, и дышать, дышать в неё – словно раздувая почти потухший огонь её интимных глубин, чтобы оттуда разошлось тепло по всему её телу… Он не мог дождаться, пока они доедут, по городу уже кругом пробки… Свой сотовый телефон он забыл в офисе, на столе. И хорошо!

«Бежим, бежим!»

Глава 4. Покорение покорённого

Они ехали почти час – на другой берег реки, разделившей громоздящийся по её берегам город, в машинёшке было холодно, и Наэтэ стала бить дрожь по всему телу, его тоже – плечи ходили ходуном, тонкий серый свитер и «рубашечка» не согревали, а липли холодной жестью. Она наклонила голову ему на плечо и прижалась, сколько было возможности. Руки она сжала в замочек и держала между ног, у колен. Яркие большие глаза её были как цветное холодно-светло-коричневое муранское стекло. Застывающие слезинки выкатывались из них с трудом, заторможено, губы её дрожали на холодеющем лице, но – странно – оставались тёплыми, тёмно-розовыми, её дыхание хотелось вдыхать, как сладкий окрыляющий озон, веселящий газ… Его куртка плохо спасала её от холода, но всё же спасала… Как мгновенно всё произошло…

Наконец, он уже открывал ключом дверь своей «конуры» – на третьем этаже старой кирпичной пятиэтажки. В его районе таких было много, в них раньше селили работников близлежащих заводов, от которых, по большей части, в связи с развитием торговли, рекламы и дизайна, остались одни корпуса, используемые теперь под склады и торговые площадки… Открыв дверь, он за руку завёл Наэтэ в маленькую прихожую. Её глаза снова засветились влажным сияющим светом, но никуда не смотрели и, словно, освещали весь тёмный закоулок прихожей. Она продолжала дрожать. Его охватила такая жалость к ней, что он закусил губу, и из его глаз чуть снова не посыпались слёзы.

– Наэтэ, миленькая, – сейчас, сейчас, я согрею тебя. – Её била крупная дрожь. – Пойдём, пойдём скорее…

Он провёл её в комнату – восемнадцатиметровую по площади «залу» – прямо в куртке, усадил на диван, который у него всегда был разложен, так как старый, сломанный и не складывается. Она продавила его, как медная статуя, а ноги… ноги заняли полкомнаты. Он скользнул глазами – со страхом – в сердцевину открытых почти «до основания» бёдер. «Там» темнел холод. И… о, Боже! – её ноги в туфлях были все мокрые – выше щиколоток, – тонкие «телесные» колготки, сливавшиеся с кожей, серели мокрыми разводами. Он бросился на колени, желая снять скорее с неё эти белые туфли, потом внезапно раздумал.

– Сейчас, сейчас.., – побежал в ванную комнату, дверь которой выходила в прихожую, врубил горячую воду, – обжигаясь, налил в глубокий пластмассовый таз – до половины, потом разбавил холодной водой, и, чуть не падая, вытащил его в комнату, поставил рядом с ногами Наэтэ. Затем осторожно стянул с неё эти «принцессины ботинки» и опустил потихоньку одну за другой её ступни в горячую воду. Прямо в колготках. Она смотрела на него сверху, и из её глаз начинали снова равномерно течь слёзы… Он глядел на неё снизу вверх, стоя на коленях. И губы его дрогнули, готовые вторить её слегка ломающимся губам, а глаза – вслед за её глазами – опять стало «заливать»… Он подхватился, бросился в смежную маленькую комнатку, где стоял платяной шкаф, стал выкидывать из него всё, пока не вытащил единственный свой лёгкий, тёплый, очень «ласковый» и огромный бело-зелёный плед, подаренный родителями ещё на свадьбу. Он редко им укрывался, только когда в квартире было холодно, а сейчас подтащил его, путаясь в нём, к Наэтэ, которая продолжала сидеть в тяжёлой куртке. Обхватил всю её, как есть – в куртке, пледом со спины, закутал и накрыл онемевшие её ноги – как можно ниже колен, чтобы они полностью были закрыты, – так что угол пледа оказался в тазе с водой. Обнял её под коленями, обхватив пледом икры, потом лёг головой в её ноги, и стал дышать горячим чуть не под живот ей…

Наэтэ резко, прерывисто вздыхала, роняя слёзы, замотанная ужасным образом, поверх куртки, в этот плед. Всё реже и реже вздрагивая… Она смотрела, приоткрыв рот, на затылок Анрэи, его спину, а он стоял на карачках и в буцах, которые так и не снял: когда? – и не верила, что какой-то человек уткнулся в её ноги лицом, громко дышит… Ещё два часа назад всё было иначе, всё было ужасной, гибельной, но реальностью, а это… Это – мечта. Иллюзия… Она закусила губу до боли, и слёзы полились так сильно… Потом кое-как высвободила одну руку – вторую не могла – и стала гладить его голову, лёгонько, дрожащими пальцами, перебирая его тёмно-карие, слегка волнистые густые волосы. Анрэи не стригся, как «эти», шиповские, почти под ноль, оставляя вместо волос жёсткую, как у свиней, щетину…

Они представляли собой совершенно нелепую «композицию». Её ноги в горячем тазу, в котором плавает кусок одеяла – она закутана им так, как мужчины «умеют» (в кавычках) упаковывать новогодние подарки, – да ещё она и в куртке, которая, скорее броник, кольчуга, а не куртка. Он, извернувшись над тазом, стоя на коленях и в буцах, утонул головой в её ногах… Такое может только случиться – не придуматься и не присниться.

…И она вдруг что-то произнесла – плача. Анрэи услышал «счастье»… Потом они сидели молча, пока дыхание обоих не стало почти ровным… Иногда только она резко и невольно вздрагивала, как человек долго до этого плакавший. Счастье, наверное, выглядит именно так, не иначе… Кругом была квартирка – скорее, бытовка, чем жильё, потому что Анрэи и быт-то какой-никакой не успел ещё наладить… И Наэтэ в этой не ремонтированной сто лет каморке смотрелась, как залетевшая в чулан с рухлядью сияющая звезда.

Они сидели так до онемения, вода в тазу остыла. Наконец, она стала пытаться высвободиться из пледа. Анрэи поднял голову, сел на коленях и помог ей… Волосы её спутались и закрывали сейчас часть лица, но тем ярче горели глаза, тем «иконописнее» были прямой, нежный её нос, чуть «округленный» на кончике, и тонкое переносье… Он восхищённо и поражённо смотрел на неё. Она чуть опустила глаза – словно бы давала ему насмотреться на себя, любоваться собой… И только шмыгала носом иногда.

– О, Боже, Наэтэ, – спохватился он, – давай твои ноги сушить… Давай снимем с тебя эту куртку, – и почувствовал на себе свои буцы-ботинки – неуместные, мешающие.

Пока он возился с тяжёлыми своими буцами и затёкшими ногами, которые его плохо слушались, Наэтэ достала свои в колготках ноги из таза с водой и поставила на ковёр-палас, который, слава Богу, у Анрэи был и покрывал почти весь пол в комнате. Затем сбросила куртку, встала и, задрав платье, начала стягивать колготки привычным движением рук – не стеснялась как будто Анрэи… Приспустив колготки, села опять на диван. И тут Анрэи, не ожидая от себя такой прыти, подскочил к ней, нежно захватил и отстранил её руки и стал осторожно снимать с её ног этот «лишний лак». Открыв даже рот – от близости её тела, кожи… Он медленно освободил её ступни от прилипшей к ним мокроты, затем стащил с себя тонкий мягкий свитер и стал их «промокать», вытирать досуха… А она словно подавала ему десерт – свои ноги… В квартире стало темно, так как и на улице уже стало темно, – он забыл даже о свете, который можно включить. И она тоже не говорила: почему темно?

Отнеся таз с водой, и бухнув разом всю воду в ванну, он принёс ей свой длинный тёплый халат. Она как будто ждала этого и заранее была готова просунуть руки в рукава. Он подал ей его со спины – халат, она завернулась в него, не снимая платья, будто ей по-прежнему не хватало тепла, и так стояла к нему спиной – близко-близко. Без туфель она была вровень с ним, его лицо утонуло в её волосах, и он снова дышал их ароматом. А руки свои он положил ей сзади на плечи, – лучше сказать, они сами положились, и на её плечах была лишь тяжесть его ладоней, а сами руки он держал «на весу». Она приняла это так, будто он делал это уже не раз… Так они стояли некоторое время, потом она повернулась к нему лицом, и её губы оказались рядом с его, а её глаза поглотили его глаза, как океанская толща… Ещё секунда, и он сойдёт с ума, начнёт целовать её губы и всю её, всю!..

Но она тихо-тихо прошептала, вдыхая в него тёплый медовый озон своего дыхания:

– Анрэи, нас найдут, – это был то ли вопрос, то ли утверждение.

– Нет, сказал он тоже шёпотом, – никто не знает, где я живу.

Её губы снова начинали плакать. Лоб, веки, глаза болезненно напряглись, голова опустилась чуть ли не под его подбородок, плечи, грудь стало подёргивать.

– Наэтэ, Наэтэ, Наэтэ, – он пытался «ухватить» её плач и откинуть его от неё, как приставшую кошку, – повторяя и повторяя её имя. – Тихо, тихо, – не плачь, пожалуйста.

Но она уже кусала губы, слёзы уже выталкивались изнутри её глаз, и она снова склонила голову на его плечо, – как тогда, когда они стояли в курилке… И обняла его.

– Не бросай меня, пожалуйста, не бросай!

– Нет, нет, Наэтэ…

Он обнимал её, гладя её волосы… И горел уже, как лампочка, готовая взорваться от того, что в неё подали ток такой силы, на который она не рассчитана. Шептал горячечно:

– Тебя невозможно бросить… Как можно тебя бросить? – И вот тут вот на этом вопросе у него «предательски» задрожали губы, а глаза – опять «замироточили»…

– Они найдут нас, найдут, – они всегда всех находят, – говорила Наэтэ, – но они уже не отнимут моего счастья. Оно уже было, было…

Она дышала глубоко и аритмично… Подняв голову и приблизив лицо своё совсем вплотную к его, она сказала вполголоса:

– Мы уже были вместе.., Анрэи, – эти часы они у нас уже не отнимут, не отнимут. И если я умру – я умру, зная, что была счастлива!.. Что я жила, что у меня был ты…

И она совсем горько-горько заплакала…

– Анрэи, пожалуйста, не бросай меня… Пообещай мне, ты обещаешь?

– Клянусь, Наэтэ, – клянусь, – он повлёк её и усадил на диван, а сам сел рядом, наискось от неё, – так что колени их были плотно прижаты друг к другу…

Она продолжала:

– Не клянись, просто пообещай, пожалуйста…

И давай опять плакать и плакать, давая такую волю слезам, которой у них ещё не было. Её губы стали мокрыми и снова мучительно ломались. От них исходила такая сила беззащитной её красоты, что Анрэи просто встыл в них…

– Что они сделали с тобой, Наэтэ? – наконец, он с трудом выговорил этот мучивший его вопрос.

– Я не далась ему, он бы не взял меня никогда, – никогда, – слышишь? – она плакала и судорожно «вздыхивала», и говорила, говорила. – Он ударил меня, – схватил за волосы и ударил… головой об стол… Я сказала, чтобы он не смел меня лапать, я его толкнула изо всей силы.., я сказала, что ненавижу его грязные бани, и никогда туда не поеду… Меня не били никогда, меня так не оскорбляли, на меня не говорили такими грязными словами… Слова ранят, они режут, как ножи, и они все у них в крови и гнили…

– Наэтэ, миленькая, зачем ты пошла к нему, зачем?

Слёзы застили её глаза, она опустила голову низко-низко, – так что волосы опять закрыли её лицо полностью.

– Он обещал мне защиту, он говорил, что мне ничего почти не надо будет делать, – всхлипы и резкие судорожные вздохи рвали её слова на части, – а я мно-го у-ме-ю делать, я хоро-шо знаю компью-тер, языки… А он гово-рил, что я буду ук-рашением его фирмы, – я буду с ним на деловых вст-речах и праздниках, – и это для него – гла-вное… У меня здесь никого нет… Я нигде не могла рабо-тать дол-го, – ко мне приставали, или ненавидели меня… А я хочу чтобы меня лю-били, – и она опустила голову ещё ниже, и плача, сотрясаемая рыдательными судорогами, продолжала:

– Я хочу, чтобы со мной разгова-ривали, – никто со мной не раз-говаривал, – с куклами даже разговаривают, с кошками, соба-ка-ми, а со мной – нет… А я ведь интересный собеседник, – правда, я многое знаю…

Анрэи и плакал вместе с нею, и чуть не улыбался – от умиления, от этого оттенка «резюме» в её горькой жалобе на мир, на людей. Впервые в жизни кто-то заставлял его одновременно и плакать, и улыбаться… А она продолжала:

– Он обещал мне много платить, а мне не нужно много денег, мне не нужны вещи, дорогая одеж-да, я хочу ход-дить голой, я бы ходила голая по лесу… Я люблю лес, я люблю всех, всех… Я бы беседовала… с ними, помогала им… Я хочу, чтобы мною восхищ-щались, я хочу нравиться, мне не нужны вещи, мне не нуж-ны деньги, – она снова и снова это повторяла, – даже выгнулась вся, и упирала на «ы» – не нужнЫ, не нужнЫ, – плакала, плакала…

Внезапно Анрэи сказал:

– Наэтэ, я люблю тебя, – и его слёзы вмиг высохли, а лицо стало почти суровым, – это произошло неожиданно. И для неё, и для него.

Она замерла, полуоткрыв рот. Только дышала прерывисто, подняв голову и глядя мимо него. Как будто эти слова «пришли» не от него, а со стороны… Она дышала и молчала с минуту, наверное. Потом посмотрела на него… Комната была полна бликов от горевших на улице фонарей, окна его квартирки выходили на проспект. Но глаза её светились не отражённым светом, а сами по себе, источая мягкий и яркий дневной свет. Они вновь, как до этого в офисе, смотрели друг другу в глаза, как заворожённые. И она сказала, губы её подрагивали:

– Как мне хорошо в твоих глазах – мне там так уютно, спокойно, – можно я там буду жить? – слёзы кап-кап… Я вся туда залезу – с ногами, и ты меня оттуда не выгонишь… – И плач её вновь усилился. – Я буду их лелеять, как свой дом, это и будет мой дом…

– А в твоих глазах, – ответил он ей, – хорошо моей душе… Наэтэ, миленькая, я умру за тебя, – он уже не понимал, что говорит.

– Нет, нет, – она затрясла головой, – не умирай, я не разрешаю тебе, ты должен меня слушаться, слышишь?..