Наэтэ. Роман на грани реальности

Слаще боли он не знал…

А она повторяла и повторяла, медленно отходя от «пароксизма»:

– Прости, пожалуйста, прости, – дышала в него, и зализывала, зализывала ранку, – так что кровь перестала течь, как будто слюна у неё ещё и целебная.

– Ну, хочешь, – она просила и просила прощения – плача и вздыхая, – ударь меня, накажи меня…

– Что ты, миленькая, что ты говоришь!.. Мне проще с девятого этажа спрыгнуть.., чем… тебя ударить… На!.. Выпей мою кровь… На! – пожалуйста!.. Я хочу быть в тебе…

– Нет, нет, – говорила она, дыша, как после тяжёлого бега, в гору, – а как же твои глаза?.. Как же я без них? – нет, нет… Я только маленько отопью, – это про его кровь, – она сладкая, любимая…

Они ещё долго угомонялись, пока опять не уснули, – то ли это был день, то ли ночь…

Проснулись – кажется, утро, она первая опять, и – уже по привычке – на него легла, и на лицо стала смотреть, закусывая губы и морщась, как от боли – как будто это он её покусал… И слёзы из её глаз стали падать на его лицо, и он от этого проснулся… И, увидев её страдающий лик, который в этой страдательной ломке показался ему опять фантастическим, он испугался:

– Наэтэ, миленькая, – что? что?

И взял её голову в свои руки, и потянулся с поцелуем к её губам, и стал уже целовать, как боль от ранки на лице сильно кольнула, даже на пол-лица выстрелила, даже до гортани и уха достало… Она стала плакать, хныкая, – по-настоящему, но и чуть игриво:

– Как же я буду тебя целовать изо всей силы?.. Анрэи, миленький…

И неожиданно перестав плакать:

– Тебе больно, больно?..

Он улыбнулся через боль:

– Нет, мне сладко… Ты совсем маленько откусила, – я тебе не нравлюсь?

И она засмеялась, и обняла его – голову с покусанным лицом – крепко-крепко, и, кувыркнувшись, заставила его «положиться» на себя, на кусающуюся звезду по имени «Счастье»… И всё у них продолжалось, – правда, с некоторыми – эх! – предосторожностями и неудобствами из-за раны на лице Анрэи… Наэтэ дула-дула на рану, целовала-целовала, лизала-лизала её, и правда – рана стала поразительно быстро «забываться», переставать о себе напоминать… Анрэи гордился ею, как орденом, а Наэтэ – смеялась.

Не было ни одного мига с Наэтэ, который бы Анрэи не мог назвать «счастьем»… Он был на Седьмом Небе от счастья – там же, где и Наэтэ, – у Наэтэ «в гостях».

Так прошло сколько-то дней и ночей – сколько, никто не знает. Пока они не съели все «стратегические» запасы Анрэи, которые он пополнял дважды в месяц, в аванс и получку, – лапшу, тушёнку, пельмени. Только воды маленько оставалось в кране. Чуть-чуть.

И однажды они, «намиловавшись» в очередной раз под пледом до полного изнеможения, голодные, как степные волки, обнаружили ни маковой росинки во рту холодильника и во чреве кухонной тумбы. Даже соль, и та кончилась… И так были поражены этой несправедливостью, что Наэтэ огорчилась, и смешно скуксила своё мадонное личико: «Ну, вот… Не могут оставить людей в покое – хоть на неделю… месяц… год, хотя бы…». По её лицу было видно, что она высчитывала приемлемый для неё срок, на который все должны оставить их с Анрэи в покое… То есть, чтобы не было такого – раз, и еда кончилась… Что за шутки?

Анрэи тоже «огорчился». Он подумал: «Эх, – придётся-таки дойти до магазина, – истратить последнюю штуку денег, которые у него оставались до получки, которую он не получил, потому, что.., – ему стало счастливо и куражно весело, – потому что Наэтэ, – вот!». На самом деле ему очень не хотелось от неё «отлипаться» хотя бы и на двадцать минут. Ну совсем было вломы. Это как если бы вас заставили догола раздеться и заново одеться на лютой стуже. Зачем? Что за дела?..

Так они изумлённо и обиженно молчали некоторое время. На кухне. Наэтэ, сидя – руки на коленках, а Анрэи – стоя, держась за нос: «Н-да, чёрт…». Наконец, он сказал, вздохнув:

– Придётся идти…

Наэтэ встрепенулась, и с тревогой посмотрела на него.

– Анрэи! – и глаза её потемнели, стали молящими, вот-вот потекут. – Не ходи! Никуда не надо ходить! Пожалуйста!

Всё, сейчас заплачет, и вернётся её страх, – Анрэи бросился перед ней на колени, положил голову в её ноги, поцеловал в место, откуда они «растут», и прямо туда, в её темнеющую под его рубашкой глубину стал говорить – нежно, – горячо дыша:

– Наэтэ, миленькая, я всего на двадцать минут.

– Нет! Нет! – она положила руки на уткнувшуюся в неё его голову и стала гладить её и начала «заплакивать»:

– Нет!.. Я не пущу тебя никуда!

У Анрэи тоже глаза «замироточили», и он шептал ей под живот:

– Видишь, нас никто не может найти, – я быстро, мы же с голоду умрём.

– Пусть, пусть, – говорила она, – я не отпускаю тебя, вот так вот лежи, как лежишь… И пусть мы умрём с голоду…

Но сама поняла, что это возможно, но не желательно… Совсем стала плакать и спрашивать:

– На сколько минут?

– Двадцать.

– Это слишком долго…

Она уже плакала горюче, шмыгала носом, её живот ходил ходуном:

– Я умру от одиночества… Ты придёшь, а я мёртвая… Я пойду с тобой…

– Наэтэ, миленькая, – тебе нельзя, ты слишком стройная.., тебя заметят те, кто увидит… И ты совсем раздетая…

– Двадцать минут.., – её лицо исказилось рыдательной мукой, – двадцать минут… За это время может кончиться жизнь…

Он поднялся, взял её плачущую с табуретки на руки, отнёс в комнату, сел на диван, усадив её к себе на колени – как тогда, когда с нею началась истерика, – стал нежно гладить её волосы, целовать, успокаивать.

– Тихо, тихо… Ничего не случится… Я просто принесу нам еду.., и мы сможем ещё несколько дней ни о чём не думать…

Она, закусив губу, постепенно перестала плакать, прижав его голову к груди. Она понимала, что он прав… И что пусть будет хотя бы ещё несколько дней… А потом… пусть будет то, что будет…

Только он закрыл дверь на оба ключа и оказался на лестничной клетке, только сделал один шаг, как его захватила тревога: как она там?

И он с ужасом осознал, что значит вдруг оказаться без неё, хотя бы на миг, одному, – шагая вниз по ступенькам пустого подъезда, в котором он, почему-то, никогда ни с кем не встречался – пару раз только, с людьми неопределённого возраста и лицами без выражения, как матерчатая накладка, – удаляясь с каждым этажом безмерно, безмерно! от Наэтэ, от того солнечного мира, который – он испугался – станет вдруг недосягаем, станет «потерянным раем»!.. «Нет-нет», – его сердце начало трепыхаться, как при аритмии, и он не мог ничего с этим сделать… Споткнулся и чуть не упал на лестнице…

Выйдя на улицу, ступив на затоптанный, полузамороженный, серый, сросшийся с серым асфальтом, снег, он поразился тому, как холодно, хотя температура ниже минус десяти ещё не опускалась… Поразился унылому двору с колкими ветвями голых дерев, росших вокруг бывшей детской площадки. «Бывшей» – потому что «где дети, играющие сами по себе?», как это было в его детстве… Он ещё никогда их здесь не видел. Но зато часть площадки – под деревьями – занимали машины, днём их всегда было пять-шесть, вечером больше. «Машины вместо детей», – всегда думал Анрэи, проходя мимо них… Окраинный городской проспект, на который он вышел, чтобы дойти до супермаркета, показался ему страшно сиротливым, словно бы существование этой части города лишилось цели, и люди ему навстречу двигались по инерции, – в никуда, но по прямой… У них не было лиц, они шли без лиц, потушив их свет и пряча глаза, словно бы не хотели видеть ничего вокруг. «Не на что глаз положить, и не на кого», – думал Анрэи… Кусок проспекта, по которому он шёл против не то, чтобы сильно уж холодного – скорее, злого ветра, был идеально прям и уставлен одинаковыми серыми коробками древних пятиэтажек, – как старыми детскими запылёнными кубиками. А сзади – кичливо и неуместно – высился огромный пузатый и блестящий светопроницаемым стеклянным фасадом деловой центр. Он не вносил разнообразия, красоты, осмысленности в эту «поляну» из посеревших уже от времени кубиков-домов, – он был, как огромный сфинкс посреди поля какой-то битвы, бывшей давно, в истории, а не в сегодняшней эпохе, – поля, где разбросаны поглоданные и посохлые кости – людей и животных. Сфинкс – не настоящий, не загадочный… Просто кто-то чужой, не знакомый с местностью, и вообще не с Земли, воткнул этот блестящий куб, не особо и раздумывая – что здесь есть и что тут было… Машин – много, и они мчатся в три ряда, словно скорый поезд мимо заброшенного полустанка, где раньше был город и вокзал, а сейчас холодные останки, и Анрэи – почему-то среди них… «Машины, машины.., – думал он, – и всё „секонд-хэнд“, – подержанные „ино“, пропахшие чужим потом, и Бог его знает, чем ещё. Ничего своего!.. Зато люди в них, как жирафы – высокие в своих глазах, и которым „виднее“, а не понятнее… Хороший бизнес у Шипа! – лучше не бывает… Куда вы едете? – там ничего нет!..».

Ветер обжигал его влажные глаза, вышибая из них слёзы. «Наэтэ! Наэтэ!» – ударялось о клетку его сознания её имя, как вольная, красивая и крупная птица, залетевшая в ловушку и ломающая себе крылья, бьющаяся об сетку, пытаясь вырваться… Зачем эти унылые дома-коробки? Зачем эти тоскливые рекламные щиты вдоль дороги? – вся эта дешёвая изобижутерия с выверено-счастливыми улыбками лиц, – зачем, зачем? «Наэтэ! Наэтэ! – я сейчас, сейчас… Я вернусь к тебе, моё Седьмое Небо, моя любимая планета!.. Здесь всё мертво.., скорее, скорее – обратно, – скорее!»..

Когда он вернулся – быстро-быстро, – гружёный лапшой и тушёнкой, и стал открывать дверь, то услышал, как Наэтэ дышит – тяжело и часто – там, за дверью. У него потекли слёзы… Не успел он войти, она бросилась ему на шею, повисла, зажав его голыми коленями и ногами, со спины… Плакала, целовала, целовала… И не могла успокоиться. И он не мог… И казалось, что Кто-то, Кому они почему-то небезразличны, их опять спас. И поход Анрэи за лапшой не обернулся их гибелью… И он твёрдо решил, что не отпустит её, и не отступит от неё дальше, чем на расстояние вытянутой руки…

С этой лапшой и тушёнкой целая история приключилась у них потом.

Он ограничился именно таким «набором продуктов», так как это позволяло сэкономить деньги, растянуть еду на большее количество дней и не быть голодными. Когда он стал варить эту лапшу и мешать с тушёнкой, то Наэтэ постоянно ему «помогала»:

– Я буду тебя целовать, а ты – вари, – так она решила.