Украинский каприз

Вспоминал я и свои романтические каменские дни. Как ни странно, с Ирой Васильевой в Ленинграде я не встретился ни разу. К этому не располагала городская среда. Больше интуитивно я понимал, что только летняя сельская атмосфера могла сформировать те условия моего взросления, в которых Ира сыграла роль опытного педагога. В Ленинграде мы друг другу были совсем ни к чему: каждый шел своими асфальтированными путями. Летних подружек Лену и Галю я не вспоминал вовсе: уж больно кукольными казались мне их личики и поступки. Что же касается Светы, то тут все было по-другому. В Ленинграде мне не хватало ее робкой улыбки и крепкой маленькой ладошки, удерживавшей мою ладонь. Помня каменские правила, я через Сашка передавал ей приветы, но в ответ почему-то не получал. Наконец Сашко прислал мне письмо, которое сразило меня. В нем он сообщил, что Света теперь «ходит» с Толей. Моей растерянности и печали не было предела. Я расценил поступок Толи как предательство, но писать ему об этом не стал. Он тоже не писал мне.

Пытаясь справиться с душевной болью, я с остервенением набросился на учебу, на занятия в кружке английского языка, на футбольные тренировки и на занятия в музыкальной школе. На всех этих своих жизненных участках я вкалывал самозабвенно, получая искреннее удовольствие. В результате образ Светы отступил куда-то далеко-далеко, и жизнь опять захватила меня своей красотой и смыслом. На районных олимпиадах по зоологии, истории и английскому языку я занял первые места, а на городской стал лучшим юным биологом Ленинграда. Но «синдром репки» так хорошо повлиял на меня, что я совершенно не задирал нос, а вел себя так, будто все, что произошло, было странным стечением обстоятельств, которому я не придавал никакого значения. В какой-то мере так оно и было: мне больше нравился процесс познания, а не признание его результатов. Во время учебы и всех этих не особо интересных для меня школьных олимпиад я сделал для себя неожиданный, но очень важный вывод: человеческий ум бывает на удивление разным. Мне встречались мальчишки и девчонки, которые, обладая изумительной памятью, могли запоминать огромные массивы информации, но они были совершенно не творческими людьми и не умели создавать свой собственный «интеллектуальный продукт». Мне же несказанно повезло: при хорошей памяти я обладал каким-то внутренним зудом, заставлявшим меня постоянно размышлять над прочитанным и заниматься творчеством, создавая что-то новое, свое.

Без посторонней помощи я пришел к выводу, что самым важным качеством моего развития должно стать наблюдение за окружающим миром. Так я стал Наблюдателем и немного Мыслителем. Я научился получать удовольствие от наблюдения за людьми, природой, происходившими событиями. Наблюдая за школьными учителями, я неожиданно пришел к выводу, что среди них есть дураки. Это обескураживало и немного веселило. Тупость учителя труда Сан Саныча по прозвищу Рашпиль я воспринял почти как обязательное условие его работы. Он преподавал нам слесарное и плотницкое дело и знал в этом толк. Стоило ему немного отклониться от темы «расклепка заклепки на садовом инвентаре», и его глупость вылезала наружу. Но я научился довольствоваться тем, что давали. Так что мне удалось познать философский смысл заклепки алюминиевой и стальной, освоить приемы их крепежа непосредственно к предмету инвентаря.

Сложнее оказалось с учителями истории, часто сменявшими один другого и оказавшимися, как говорится, дураками с инициативой. Первым был завуч нашей школы, самозабвенно любивший не историю, а себя в ней. Он здорово смахивал на Наполеона: небольшого роста, круглый животик, породистый нос на полголовы, самодовольная ухмылка и взгляд поверх нас – сирых и убогих. Говорил он очевидное, но пафоса с избытком хватило бы на всех артистов труппы Большого драматического театра имени Горького. В ходе уроков по истории нашего завуча, фамилия которого была Харитонов, выяснилось, что я обладаю гадкой человеческой чертой: мне бывало приятно, когда он ошибался. Более того, я провоцировал товарища Харитонова на дискуссии, которых он жутко боялся. Например, я стал доказывать, что морозы зимы 1812 года подкосили боевой дух наполеоновской армии.

– Это – капиталистический взгляд на историю, Хвыля! – брызгал на весь класс слюной Харитонов. – Холод – он одинаков для всех: и для французов, и для русских!

– А вот и нет! – торжествовал я. – Французы рассчитывали на скорую победу и не запаслись зимним обмундированием, а наши тылы доставляли его своевременно. Да и привычными были русские солдаты к морозам, не то что изнеженные мягким климатом французы. Они привыкли к влиянию Гольфстрима на зимнюю погоду, а в Москве до него, Гольфстрима этого, почти три тысячи километров!

Получив от своего оппонента Харитонова по истории двойку за четверть, я пришел к неожиданному выбору: к чертовой матери всяких там бабочек! Буду историком. Решение навалилось так основательно, что я перестал беспокоиться о своем будущем: выбор был сделан раз и навсегда.

Мне и моим одноклассникам шел тринадцатый год. Некоторым осенью уже стукнула чертова дюжина. Как мне казалось, старость подкралась совершенно неожиданно. У каждого из нас взрослость проявлялась по-разному. Мои одноклассники Витька Васенин и Валерка Захаров начали курить почти в открытую. Коля Казаков и Оля Герасимова ходили на переменах, держась за ручки. Женька Красильников пил у ларька разливное пиво и ругался матом. Лида Закатова отрастила красивую грудь и гордо носила ее по школе. Я тоже повзрослел. Моя взрослость проявлялась в том, что я самостоятельно начал путешествовать по Ленинграду. Планомерно объездив на метро все районы города, я начал ходить по музеям. Первым делом, естественно, побывал в Зоологическом, отдавая дань моей прошедшей «детской» привязанности к братьям нашим меньшим. В Кунсткамере неожиданно наткнулся на совершенно изумительную коллекцию бабочек великого путешественника Петра Петровича Семенова-Тян-Шанского. Вспомнив, что как-то видел на восьмой линии Васильевского острова дом с мемориальной табличкой «Здесь жил выдающийся путешественник П. П. Семенов-Тян-Шанский», прямо из музея пошел к тому скромному трехэтажному зданию и простоял возле него часа три, тупо глядя на всех, кто выходил из него. Когда из парадной вдруг вышел подтянутый мужчина лет сорока пяти, меня словно током шибануло.

– Простите, вы Семенов-Тян-Шанский? – спросил я.

– Да, – удивился прохожий. – А как вы догадались?

– Не знаю, – смутился я тому, что он обратился ко мне на «вы». – Петр Петрович?!

– Нет! – рассмеялся он. – Александр Владимирович. Я – правнук Петра Петровича. Но как вы поняли, что я из этого рода?

– Сам не понимаю. Просто показалось, что вы любите собирать бабочек и путешествовать.

Правнук великого путешественника негромко рассмеялся приятным смехом и сказал:

– Кстати, прадедушка имел и другие дарования: был одним из главных инициаторов отмены крепостного права в России, стал родоначальником отечественной науки статистики, был выдающимся благотворителем. Содержал за свой счет приют для бездомных стариков и старушек.

Мой неожиданный собеседник по-мальчишески подмигнул мне и зашагал в сторону Среднего проспекта, размахивая облезлым портфельчиком.

Я смотрел вслед этому человеку и понимал, что в моей жизни случилось что-то важное. Что именно, я не знал: не так часто происходили события, после которых ощущалось взросление. Но этот процесс протекал у меня немного не так, как у сверстников. Одноклассники и одноклассницы начали влюбляться друг в друга. Я тоже втрескался по уши, но умудрился сделать это совершенно неожиданным для меня самого образом.

Моя возлюбленная была старше меня. По моим прикидкам – лет на сто сорок. Влюбился я совершенно внезапно и понял, что на всю жизнь. Произошло это так. В седьмом классе я впервые в жизни самостоятельно пришел в Русский музей и в первом же зале увидел Ее! Это была небольшая картина Алексея Гавриловича Венецианова «Девушка в платке». Портрет висел среди других работ выдающегося художника, но их я не замечал. Мне казалось, что именно это полотно было в зале единственным. Девчонка лет пятнадцати-шестнадцати смотрела на меня робкими и одновременно лукавыми зеленоватыми глазами. Неуместно «взрослый», явно чужой, темный клетчатый платок прикрывал русые волосы, расчесанные на прямой пробор. Ее взгляд был бесхитростным, но при этом становилось ясно: девушка осознавала силу своей негромкой славянской красоты. Возможно, она даже немного удивлялась ей. Каждая ее черточка так совпадала с трепетом моей души, что я не мог справиться с волнением. Любовь с первого мгновенья нашей встречи захлестнула меня. Конечно, я понимал, что это – всего лишь гениальное произведение искусства, что этой безымянной красавицы уже давно нет на свете. Сколько лет она прожила? В начале XIX века люди часто не доживали до старости. В крестьянской среде – в особенности. Уйти из жизни в сорок-пятьдесят лет было делом обычным. Вероятно, Моя Девушка жила где-то в Тверской губернии, как и другие персонажи произведений Алексея Гавриловича.

От полотен Венецианова веяло тихой теплотой и светлой печалью. На самом деле, вероятно, было и не так, но я по-другому этого художника не чувствовал. Ученик великого Боровиковского, он, возможно, в чем-то превзошел своего учителя. Мне, по крайней мере, он был несоизмеримо ближе. В какой-то случайной потрепанной книжице я вычитал, что Венецианов, прожив 67 лет, трагически погиб. Возвращаясь из Твери к себе в усадьбу, зачем-то высунулся из кареты и ударился головой о верстовой столб. Удар оказался смертельным. Какая нелепая смерть! Хотя смерть сама по себе трагична и нелепа. С тех пор я стал смотреть на Девушку в платке как на сироту. Не знаю почему, но воспринимал ее я именно так. Вряд ли она была дочерью или даже дальней родственницей художника. Но у любого произведения искусства есть творец-родитель. У гениального – тем более. Я не воспринимал ее иначе, как дочь этого художника.

Всю осень и зиму я два-три раза в месяц приходил в небольшой зал Русского музея, где на стене слева от входа скромно висел портрет моей возлюбленной. Встав в нескольких шагах от нее, я подолгу смотрел на портрет, стесняясь удивленных скользящих взоров в мою сторону со стороны посетителей. Две служительницы, работавшие в этом зале и сменявшие друг друга через день, давно уже привыкли ко мне и к моему странному появлению. Возможно, они даже не считали меня сумасшедшим, потому что с каких-то пор начали первыми со мной здороваться, подбадривая добрыми улыбками. Они никогда не задавали мне вопросов. Но однажды та из сотрудниц, что была постарше годами, вдруг заговорила со мной:

– Знаете, Веня, а ведь Она очень ждала вашего прихода.

Я вздрогнул от неожиданности, особенно от того, что меня назвали по имени.

– Откуда вы знаете, как меня зовут? – удивился я.

– Понятия не имею, – пожала плечами смотрительница зала. – Просто обликом вы похожи на Вениамина: правильные черты лица, светлые волосы, голубые глаза, сдержанность в движениях. Не врожденное, а приобретенное благородство.

– Разве благородство возможно приобрести?

– Возможно. Конечно, возможно. Впрочем, как и потерять, – печально усмехнулась она. – Знаете, как зовут вашу возлюбленную?

Я опять вздрогнул.

– С чего вы решили…

– Никакой мистики, молодой человек. Просто многолетний опыт и долгая жизнь, полная испытаний. А девушку вашу зовут Настей.

Было обычное декабрьское утро, и посетители до этого зала еще не добрели.

– Мое имя – Мария Михайловна. Когда-то, когда-то, еще до семнадцатого года, княжна Львова.

– Дочь того самого Львова, политика?

– Нет. Георгий Евгеньевич Львов, бывший министр-председатель Временного правительства, наш родственник по другой ветви. Мой батюшка, Михаил Владимирович, был инженером-мостостроителем. Возводил мосты до революции и при советской власти. Может, поэтому его и не расстреляли. – Мария Михайловна посмотрела на меня кротким взглядом и улыбнулась, словно родному человеку: открыто и как-то не защищенно, даже беспомощно.

Не знаю почему, но с того момента я всегда ценил в людях их незащищенность и готов был на все, чтобы сохранить это доверительное отношение ко мне.

– Вы всегда здесь работали? – зачем-то спросил я.

– Нет. До пенсии я была переводчиком.

– С какого языка?

Она пожала плечами:

– Профессионал переводит не языки, не слова, а смыслы, переживания, подтексты, ароматы эпохи, суть места, смысл бытия.

Звучало чарующе, но совершенно непонятно.

– Я почти десять лет занимаюсь английским, но никогда не смотрел на язык с таких необычных позиций.

Княжна взглянула на меня по-детски голубыми глазами:

– Языки, как люди – они тоже рождаются, дают жизнь другим языкам, а потом уходят навсегда. Вам бы надобно было начать с греческого и латыни. Тогда бы и английский был понятней. Когда-то, не так уж и давно, в средние века, представьте себе, старофранцузский и старонемецкий языки были схожи. А позже началась, как сейчас говорят, дифференциация. Процесс естественный, но грустный. Изменение языка – это изменение человека. Его не остановить, да и незачем.

В зал вошла группа экскурсантов, и лицо Марии Михайловны стало строгим и отрешенным. Она тихой мышкой прошмыгнула в угол зала, примостилась на стул и скромно слилась с интерьером. Худющая сутуловатая дама-экскурсовод в очках в массивной черной оправе заговорила неожиданно сильным хорошо поставленным голосом о творчестве Венецианова, но мне почему-то не захотелось ее слушать. Я выскользнул из зала, кивнув на прощанье княжне. В ответ она прикрыла глаза, едва-едва наклонив голову.

Я возвращался домой, с удовольствием вдыхая морозный ленинградский воздух. Строгие дворники огромными лопатами раздвигали передо мной недавно упавший снег, словно стелили ковровую дорожку. На душе было ощущение праздника: я узнал имя своей любимой и она, пусть через княжну Львову, но призналась мне в своих чувствах! Настя. Настенька. Настюша. Ласковая музыка таилась в этом имени. Я повторял его и повторял, словно пробовал на вкус.

Дома меня встретили радостно озабоченные родители. Мама, вытирая о передник руки, сказала:

– Из Каменки посылка пришла. Надо на почту сходить, забрать.

Пока я ужин готовлю, сходите с папой в отделение.

Отец, вальяжно развалившись в кресле, пошелестел газетой и, вздохнув, с неохотой начал медленно расстегивать пуговицы на куртке своей полосатой пижамы. Ему явно не хотелось идти на мороз:

– Скорее бы ты уже паспорт получил, а то ходим с тобой взад-вперед, как Шерочка с Машерочкой.

– А кто это? – удивился я.

– Темный ты человек, Веня, вот что я тебе скажу. Сhére – это по-французски означает дорогой, дорогая. А вот ma chére – мой дорогой, моя дорогая. До революции барышни-смолянки, да и другие институтки, учились в своих закрытых заведениях танцам. Плясать-то им было без кавалеров тяжко, но куда деваться? Приглашали друг друга на французский манер. Вот такой кандибобер.

– Кандибобер?

– Проще говоря, фигня какая-то, чертовщина, в общем.

На какое-то мгновение я представил себе, как приглашаю на танец мою Настеньку. Она опускает на плечи свой платок, застенчиво улыбаясь: «Merci, ma chére», – слегка склоняет она голову. Точь-в-точь как княжна Мария Михайловна.

– Ты чего лыбишься, сын? – донесся до меня голос отца. – О содержимом каменской посылки размечтался?

– Конечно! – бодро соврал я.

На почте посетителей не было, и свой увесистый фанерный ящичек мы получили быстро. Угрюмая почтальонша плюхнула перед отцом долгожданный груз:

– Подпись на извещении поставить не забудьте и дату указать.

– А какое у нас сегодня число?

– Такое же, как и у них – 4 декабря 1968 года.

– С наступающим, – вежливо сказал папа, ловко запихнув одним махом посылку в огромную авоську.

– А какой завтра праздник? – растерялась тетка.

– Ну вы даете! – изумился я. – День Конституции!

– И то верно! – расплылась вдруг в благостной улыбке сотрудница почты. – А я все думаю, что это вчера и сегодня посылки идут одна за другой! Праздник же! И вас, товарищи, с Днем Конституции!

Всю дорогу до дома мы с папой шли наперегонки: то я ускорял свой шаг, а он немного отставал, то отец делал несколько мощных шагов своими сильными ногами и оказывался впереди. Это была наша игра еще с моего раннего детства. Мы оба были в прекрасном настроении, потому что знали: в посылке нас ждет частица родной Украины, милой нашим сердцам Каменки.

Дома мы действовали по строго установившемуся ритуалу. Посылка была выставлена на круглый обеденный стол. Из отцовского чемоданчика с инструментами я достал самую большую отвертку с массивной эбонитовой ручкой и встал с ней возле папы, ощущая себя жрецом, которому доверено совершить таинство. Какое-то время мы молча смотрели на посылочную крышку, на которой крупными фиолетовыми буквами уверенным учительским почерком тети Мани был выведен наш домашний адрес, фамилия, имя и отчество папы. Я представил себе, как тетушка подписывала эту крышку почти до конца сточенным «химическим» карандашом. Он был похож на самый обычный, но, если его послюнявить, карандаш начинал писать не простым грифелем, а цветом, похожим на настоящие чернила. Это было маленькое волшебство, особенно если учесть, что язык после такой писанины тоже становился фиолетовым.

– Действуй! – подал команду отец, и я начал поддевать крышку снизу острием отвертки. Маленькие гвоздики были, как всегда, приколочены на совесть и моим усилиям поддавались нехотя.

Стоило краю крышки слегка приподняться, как по комнате распространился неповторимый запах родного села. Казалось, еще немного и в щель между посылочным ящиком и крышкой начнет просачиваться бабушкин дом с голубыми ставнями, огород с его земляными сокровищами и даже старый сарай, пахнущий теплой коровой Зорькой и ее молоком.

Под крышкой, как всегда, лежало письмо, написанное тетей Маней. Бабушка была неграмотной. Но повествование всегда велось и от нее тоже:

«Здравствуйте, наши дорогие родные – Коля, Маруся и Венечка!

Привет вам из далекой вашей родины Каменки. Мы живы и здоровы, чего и вам желаем, дорогие наши ленинградцы.

Сообщаем, что у нас все хорошо, все в полном порядке. Корова наша вчера ночью отелилась бычком. Такой же рыжий, как и Зорька, только белое пятно на лбу поменьше. Роды помогали принимать кум Яшка и кум Никодим. До утра потом праздновали это рождение и спорили, чей сад краще – деда Яшки или деда Никодима. Этому спору уже лет двадцать и не закончится он никогда. Кумовья разошлись по домам уже засветло и шатались от горилки, как тот бычок, которого они принимали.

А еще из новостей то, что Кирилл Кривой утопился. Напился, как всегда, начал Ганзю, жинку свою, гонять по хате, на двор ее голой выгнал и вдогонку из ружья по ней пульнул. Подумал, что убил, и с горя пошел и утопился. А Ганзя у соседки Наймочки в хате пряталась живая совсем. А так больше ничего не происходит. Снега нападало много, детишки в школу ходить не хотят. Им только санки подавай да горки развеселые. А учиться за них, думают, пусть милиция будет. И Сашко, дружок твой, Веня, из двоек не вылезает. Такой лентяй, что словами не передать.

Высылаем вам колбаски нашей домашней. Еще на ноябрьские праздники кабанчика зарезали и колбасы накрутили. Ну и цыбульки с чесночком, как полагается, высылаем: хороший в этом году уродился чеснок, крепкий. И цыбуля крупная и сладкая, хоть компот из нее вари.

Ленка Ивана Петровича, председателя сельсовета дочка, мимо нашей хаты все прохаживается и про тебя, Веня, нас пытает. Говорим, что учишься хорошо, так что ты уж нас, старых, не подводи, старайся там в своей городской школе.

Ты, братик Коля, когда летом к нам Венечку повезешь, купи в охотничьем магазине для своего друга Илька патронов двенадцатого калибра для его ружья. Замучил он меня этой просьбой! Как встретит на улице, все просит: „Напиши моему однополчанину, чтоб патронов привез с дробью номер пять. На утку ходить буду. А то у нас даже в городе их нема“. Ходок нашелся на культяпке своей.

Целуем вас всех крепко.

Ваши бабушка Евгения Ефремовна и Мария».

Ночью, засыпая, я видел каменские лица: несчастного пьянчужку дядьку Кирилла, королеву красоты Ленку, своего друга и брата Сашка, одноногого охотника дядьку Илька и других односельчан. Мне снились любимая бабушка Женя, тетя Маня и даже корова Зорька со своим теленочком, которого я не видел никогда.

Но потом все они куда-то исчезли и перед глазами возник образ моего идеала на всю жизнь – Девушки в платке, моей единственной любви на все времена, моей Настеньки. Она смеялась серебристым смехом и смотрела на меня влюбленными глазами. Я был счастлив.

Наступил Новый год, а с ним и двухнедельные школьные каникулы – самые продолжительные из всех, не считая летних, конечно. Перед праздником папа пришел домой с загадочной улыбкой и долго шептался с мамой, поглядывая в мою сторону. Нашептавшись, они как-то одинаково изобразили заискивающие улыбки:

– Видишь ли, сынок, – торжественно начала мама, – нашего папу как передовика производства заводской профсоюз наградил двухнедельной семейной путевкой в Польшу. Представляешь?! В самую что ни на есть заграничную страну!

– Вообще-то, эта ваша Польша раньше входила в состав Российской империи в качестве захудалой провинции.

– Не такой уж и захудалой, – возразил папа. – У них там даже свой сейм был, парламент по-нашему. И король, какой-никакой, свой собственный.

– И когда мы едем в Польшу? – поинтересовался я.

– Видишь ли, путевка – только на двоих, – разволновалась мама.

– А говорите, семейная, – ядовито усмехнулся я. – Странная у вашего профсоюза советская семья получается. Совсем не в свете демографической политики партии и правительства!

– Ты, парень, полегче на поворотах – про партию-то! – строго сказал отец. – О тебе мы с мамой тоже позаботились, будь здоров!

– Организовали твой отдых по первому разряду! Поедешь на все зимние каникулы в Зеленогорск, в спортивный лагерь с командой боксеров из городского Дворца пионеров.

– Я вообще-то футболом занимаюсь, – напомнил я.

– Футбол – сезонный вид спорта. А морды бить можно круглогодично, – резюмировал отец.

Так совершенно неожиданно я оказался в зимнем спортивном лагере Дворца пионеров имени Жданова, разместившемся на время каникул в здании обычной средней школы Зеленогорска. Пока мои родители восхищались архитектурой Кракова и интеллигентностью Варшавы, я перенимал навыки своих сверстников, уже имевших опыт ведения спортивных боев на ринге. Особенно близко я сошелся с одногодкой Макаром Славиным, улыбчивым пареньком с лукавыми глазами. Он был, пожалуй, самым одаренным из всех мальчишек, тренировавшихся у дяди Вани – чемпиона Европы какого-то давнишнего года в полутяжелом весе Ивана Ивановича Авдеева. Дядя Ваня был человеком неразговорчивым и строгим, но дело свое знал и любил, как и парней, которые хотя и слегка побаивались тренера, чувствовали в нем человека глубокого и доброго.

Макар поначалу отнесся ко мне с прохладцей:

– Футболист, – скривился он при нашем знакомстве. – Ноги крепкие, а руки, как крю́ки.

– А ты проверь! – вспылил я и ткнул его кулаком в плечо. Ткнуть, правда, не получилось: Макар красиво отпрянул назад и легонько двинул мне в челюсть левой рукой. Я ударил его быстро, без подготовки, в лицо, и мой кулак на этот раз достиг цели. Макар среагировать не успел и удивленно посмотрел на меня.

– Спасибо, что не ногой ударил, футболист! Ты точно не занимался боксом? Удар у тебя поставлен. Неужели от природы?

– От улицы, – пояснил я, и мы с симпатией посмотрели друг на друга. Так начались наши приятельские отношения.

Иван Иванович гонял своих подопечных основательно. Две ежедневные двухчасовые тренировки и прогулка на дальнее расстояние по бездорожью. Нагрузка была приличная. Но я старался не отставать от коллектива.

– А ты быстро схватываешь, – сказал мне как-то тренер, внимательно следивший за моей работой в спаринге с Макаром. – Годикдругой потренируешься и начнешь Макара мутузить.

– Даже раньше начнет, не сомневайтесь, – заверил тренера Славин.

– Я футбол не брошу, да и бокс мне не очень по душе, – честно признался я.

– Вольному воля, – пожал плечами бывший чемпион Европы и навсегда потерял ко мне интерес.

Нагрузка нагрузкой, но и волюшки на наших сборах было предостаточно. Много времени, особенно по вечерам, мы были предоставлены сами себе. Травили анекдоты, вели завиральные разговоры о девушках, слушали виниловые пластинки на проигрывателе «Юность-301». Без конца крутили одну и ту же песню – «Ребята семидесятой широты» в исполнении необычайно популярного тогда эстрадного певца Льва Барашкова.

Кормили нас сытно и вкусно. У каждого участника сборов в кармане была толстая пачка талонов на питание, за которые в столовке мы получали сгущенку, печенье, молоко, фрукты, шоколад и другие вкусности, которые в домашних условиях были мало у кого. Почти все получаемые нами продукты в те времена в стране были в дефиците. Некоторые юные хитрецы догадались обменивать талоны у сотрудников зимнего лагеря, набранных из местных жителей, на рубли. Нашлись и такие, кто обменивал их на водку. Среди юных спортсменов встречались и такие чудаки.