Письма путешественника по казенной надобности

Однако же, несмотря на опасности, заниматься подобным промыслом здесь весьма выгодно, ведь и в Москве чай недешев, здесь же его и вовсе обменивают китайцам на мягкую рухлядь – так в Сибири называют пушнину – ибо ассигнаций наших в Китае не признают.

    ***

Начавши свой чайный путь в Кяхте, такой цыбик с чаем убежал всех опасностей дальнего пути и в восемьдесят с лишком дней приехал в Москву. Рассыпался по «Колониальным товарам» и оттуда уже стараниями услужливых Ариш да Платош разбежался по домам и трактирам, наполнил стаканы страждущих. (Надобно заметить, что московский обыватель чай пьет единственно стаканами, презирая мелкие чашки, из которых, по меткому московскому присловью, «только воробья причащать»). На дне заварочных чайников и должны бы завершиться долгие авантюры листа. Однако некоторые из скаредности склонны заваривать чай по второму разу. Такое посрамление всего чайного рода называют фельдфебельским, ибо он становится столь жидок, что сквозь него, как говорят, Москву видать. Впрочем, всякий чай, что добрый, что дурной, жизнь свою оканчивает одинаково, будучи выплеснут на заднем дворе.

Здесь эти хладные и утратившие вкус вкупе с ароматом листья подбирают штукари и пролазы, которые сносят свою добычу к Рогожской заставе, где процветает своебытное плутовское государство. Добычу разбрасывают по железным крышам просохнуть на солнце, после же подсыпают в нее кипрея, добавляют купорос или железных опилок «для цвету» и продают лавочникам победнее или трактирам поплоше. Так и выходит, что, купивши рогожского чаю, семья принуждена напорошить его на стол и до ночи перебирать, отделяя чаинки от всяческого сору, который надлежит складывать кучками подле себя – кто больше наберет, тот и победил.

Впрочем, справедливости ради следует сказать, что прохвосты горазды не один чай поганить. И конфеты красят мышьяком, и в сливки мел подсыпают ради пущей густоты. А иные домодельные Кановы[8 - Антонио Канова (1757—1822) – итальянский скульптор.] навострились ловко лепить из глины кофейные зерна, каковые и сбывают простакам по дешевой цене. Благодарение Богу, что обитаю не в кофейном Петербурге и оттого не искушаюсь напиться глиняного отвару.

На сем попрощаюсь с Вами, милая Лизанька, пребывая в надежде счастливо избегнуть разбойных нападений и в скором времени вернуться к Вам новым письмом.

    П***

Письмо 5. Таежные бродяги,

или Рысаки в поисках родного угла

Доброго дня Вам, Лизанька, светлый ангел мой!

Начатый в Кяхте чайный путь привел меня к окольностям Байкала. Имея по правую руку его воды, я вскорости увидел на берегу монастырские постройки, а при обители село, скрывающее меж своих домов неожиданно приветливую гостиницу. Село называется Посольским – по Посольскому третьеклассному Спасо-Преображенскому монастырю. Необычным именем своим обязана обитель трагедии, случившейся на самом этом берегу.

Еще при Тишайшем Царе в этих местах объявилось посольство под водительством боярского сына Ерофея Заболоцкого, которое следовало в Монголию с тем, дабы принять в русское подданство тамошнего хана Цысана и весь народ его, о каковой милости хан через своего посланника слезно умолял Государя Алексея Михайловича. На лодках, по-здешнему именуемых дощанниками, посольство пристало к этим берегам и здесь ожидало подвод от хана, чтобы далее следовать посуху. Здесь же ночью брацкие люди, сиречь буряты, злодейски умертвили сонных и ограбили. На этом-то мысу и устроен третьеклассный мужской монастырь, прозванный по историческим обстоятельствам Посольским.

Покойной жизни здешним насельникам вести не суждено. Положение обители сделали ее как бы отделением Азиатского департамента[9 - Один из трех департаментов Министерства иностранных дел Российской Империи.], вратами в Азию. Редко какой караван, делегация или экспедиция минуют его стены. Так что жизнь здесь то замрет, погрузившись в монастырское благочестие, то вдруг возбурлит, оживленная сановниками всевозможных чинов, решающими международные вопросы разной степени важности.

    ***

Возвратившись от монастыря в гостиницу, я хотел было отдохнуть с дороги, но, услышав с улицы жалостливую песню, исполняемую довольно неряшливым голосом, вышел к исполнителю. Был это невзрачный старик, который, позабыв себя, выводил со слезою балладу о бродяге, устремляющемся через Байкал к дому. Здесь я покажу вам лишь самое начало ее, а балладу целиком, записанную мною, передам Вам по приезде в числе прочих обнаруженных мною сокровищ словесности. Поется она протяжно, непременно ровным голосом, но с приличным обстоятельствам надрывом:

По диким степям Забайкалья,
Где золото роют в горах
Бродяга, судьбу проклиная,
Тащится с сумой на плечах
Бродяга к Байкалу подходит,
Рыбачую лодку берет,
Унылую песню заводит,
Про Родину что-то поет…
И далее.

Увлекшись судьбою безымянного бродяги, я потратил остаток дня на то, чтобы обойти как можно более местных Боянов, расспрашивая о действительных событиях, составивших самую суть сюжета. Готовый приступить к рассказу, должен заметить, что в здешних краях едва ли не всяк с удовольствием рад исполнить песню на свой голос, при этом сообщая сюжету интимные жизненные наблюдения и обстоятельства. Очевидно, что в сих краях это воистину chanson ? la mode[10 - Модная песня (фр.).].

    ***

Из рассказов, собранных мною, выходит, что есть в Сибири порода людей, прозываемая рысаками, то бишь скитальцев, бежавших с каторжных заводов. Бегут они все больше весною, пробираясь к байкальскому берегу, а там либо крадут лодку у беспечных хозяев, либо находят иной способ перемещения по воде, не брезгуя и случайным бревном.

Утекшие же с каторги зимой так и бегут по льду Байкала все пятьдесят с лишком верст, только что пар вьется вокруг разгоряченного тела. Однако случись какая непогода, рысак вполне может сбиться с верной дороги, заплутать и скоро окоченеть до смерти, не сумев выбраться на другой берег. Истовый ветер, столь обычный на Байкале, таит в себе и иную угрозу – порою он так выкатывает лед на озере, что тот становится гладким, будто зеркало. Подхватит такой ветер человека, увлечет за собою, бросит на лед, и катится его пленник версту за верстой, не имея возможности остановиться. Случается, и закатывает до смерти.

Так ли, иначе перебравшись из-за Байкала на большую дорогу, рысаки устремляются в Россию. Здесь надобно заметить, что путешествуют эти личности весьма скромно. Чаще выпрашивают подаяние, чем требуют. Конечно, бывает всякое, и в семье не без урода. Придет с пяток таких лихих людей на охотничью заимку – и пустить страшно, и отказать тревожно. Или душегубство случится, или подпалят дом с досады. Впрочем, случаи такие редки: зверопромышленники местные все друг с другом сообщаются, и обидчиков далее будут уже встречать в ружье да в рогатину.

Сам же сибирский рысак идет безо всякого оружия, разве что с ножиком для хозяйственных нужд. На плечах болтается худой мешочек, в нем всего хозяйства, что латки на одежду и на обувь. Не глядя на мороз, бежит наш изгнанник совсем налегке, по-летнему – в штанцах холщовых, в кургузом полукафтанье, на ногах опорки, которые и обувью-то назвать неловко. На голове шапка, верно, подобранная где по дороге.

Годами может рысак скитаться по тайге, вечно пребывая в страхе – от диких ли зверей, от мороза, голода, от озлившегося зверолова, да и от всякого вообще человека, который может прихватить ослабелого беглеца и передать на руки начальству. Так и бежит он год, а то и другой, без всякой надежды, без цели, без смысла – лишь бы бежать на свободе, которая, пусть и голодная да холодная, ему все же слаще неволи.

Разве что один на тысячу выберется из Сибири в Россию. И уж здесь без смертоубийства не обходится. Встретит рысак путника, сядет с ним у костра, всю подноготную у него выспросит – что за человек, и женат ли, и про детей, про родню – а после задушит. Тело припрячет, паспорт заберет, и пойдет гулять по России, сторонясь тех мест, где обитают родные убиенного. Рассказывали мне и такой случай. Прибился рысак к крестьянскому двору, и так по сердцу пришелся хозяевам, что те ему купили у волостного писаря билет умершего поселенца, по которому бывший рысак и жил несколько лет. Покуда при какой-то ревизии не оказался беглец согласно документам двухсот пятидесяти лет от роду – выходит, под именем умершего числилось по книгам уже едва ли не пятое по счету лицо.

Но обыкновенно рысаки так и скитаются по Сибири, опасаясь забредать в села, кормясь летом травой, а зимою древесной корой. И все же в сибирских деревнях есть обычай на ночь выставлять за окно молоко, хлеб, а иногда и мясо для несчастных – вдруг да забредет неприкаянная душа, а Господь велит голодным пищу давать.

Конечно, ловят этих рысаков и водворяют обратно на прииски, наказав в назидание кнутом. Но они, как оправятся, снова бегут – кто от скуки, кто от злости, а кто и от мечты хотя бы одним глазком поглядеть на родную землю.

Такие вот людские беды держит на себе сибирская земля. Вроде бы и преступники, но ведь и души христианские, как их не пожалеть. Впрочем, встреться я с таким злодеем на пустом тракте, может, и растерял бы большую толику сентиментальных переживаний.

    Засим остаюсь взгрустнувшим странником, Вашим преданным П***

Письмо 6. Анабасис штабс-фурьера, или В поисках окраинной красоты

Доброго Вам дня, свет мой Лизанька!

Вот и достиг я Иркутска. Город это весьма интересен, хотя и суров с виду, как сурова и неприютна окружающая его сибирская природа. Однако напрасно вы теперь ожидаете от меня подробного рассказа об Иркутске. О нем куда больше и занимательнее написано в ежегоднике, что я имел случай поднести Вам на день Ангела. Однако льщу себе надеждой, что сумею позабавить мою единственную читательницу. Ибо не мною замечено, что незначительная примета местности, далекий шепот или даже аромат способны вызвать в не чурающемся наук разуме целую цепь будто бы давно почивших мыслей и суждений. Так и случилось со мною, когда я передавал подорожную на заставе города Иркутска. Невесть почему всплыла у меня в ту минуту в мыслях фамилия Шахтуров. Немало истерзавши память, я лишь в гостинице понял, что заставило меня прошептать это имя.

Эту историю дед мой со смехом рассказывал мне во время оно. Теперь же, войдя в возраст, я вовсе не вижу в ней ничего потешного, одну лишь трагедию человеческой судьбы. Имела она место в восемнадцатом столетии. Эпоха эта ныне подернулась флером старины и величайших свершений, и нехорош бывает тот, кто смеет говорить о ней с самым малым оттенком неодобрения или, упаси Бог, иронии.

Я, однако, имею на сей счет свое мнение. Свершения минувшего века для нашего Отечества велики и благодатны, однако же курьезы его и несуразности помогают видеть его критическим взглядом. К чему далеко искать примеры. Хорошо известен Вам, душа моя, сочинитель Татищев, автор «Истории Российской» и т. д. В какой бы город он не приезжал, непременно устраивал там школу. И к сему такой contraste – в те же годы жил на свете другой Татищев, петербургский обер-полицмейстер. Он придумал невинно клейменным выжигать перед словом «вор» частицу «не» – мол, «не вор». Вот он каков, век восемнадцатый. Который нам теперь представляется чем-то сродни сказке.