Провокатор. Загляни своим страхам в лицо

– Шах и мат, сокрушительная победа! Повышение и медаль товарищу Соболенко в студию, – снова провозгласил Сергей.

– Фух, – выдохнул Игорь, как будто только что пробежал стометровку. – Спасибо, вечно я забываю, что работа – мой главный козырь. Вот, учиться надо с бабами тереть, не тушеваться и мямлить, а сразу – на! – аварии, пытки, погони! – разошелся Соболенко, и друзья от души посмеялись.

Соболенко достал-таки сигаретку и с наслаждением закурил. Вольский всегда был свободен от этой заразы: хотел – курил, не хотел – не курил. Друзья ему удивлялись: «Что, и уши не пухнут?» или «И в горле не сохнет?» Нет. То вдруг возникало непреодолимое желание, и задымление своих внутренностей было просто в кайф. То оно так же резко пропадало, сменяясь категорическим отвращением и даже недоумением, зачем вообще это надо делать? Даже тут он был не «как все нормальные люди», о чем ему частенько приходилось слышать в течение жизни. Сергею нравилось «раздражать» людей – возможно, именно это и послужило ориентиром в выборе профессии. Хотя, скорее, это она выбрала его, – эдакий выбор без выбора.

– А ну, дай. Что-то вдруг захотелось… – неожиданно попросил Вольский, учуяв запах только что зажженной сигаретки и сглотнув слюну. Соболенко радостно встрепенулся, словно давно искал и наконец нашел собутыльника.

Вольский затянулся. С непривычки закружилась голова, и что-то внутри расслабилось. Соболенко разулыбался.

– Давно не… – Кивнул он на его потрескивающую при затяжке сигарету.

– Десять лет, – ответил Вольский. Соболенко восхищенно присвистнул. Пару минут курили молча, каждый о своем.

– Центр в курсе. Требуют виновных, – тихим доверительным голосом произнес Игорь. – При этом в городе все знают об их рамсах с пасынком. Ты же будешь работать с ним… или так случайно что-то странное или подозрительное узнаешь, заметишь – дай знать. Пока адекватных версий две: конкуренты или Прохор, а может, конкуренты подбили Прохора, а? Вольский неопределенно покачал головой. Соболенко грустно вздохнул.

– Помощь нужна будет – звони. Да звук включи на мобиле! – воскликнул, вспомнив, Соболенко и резко перешел на шепот: – И это, про вчера, про Милу… – между нами! Лады?

Сергей усмехнулся.

– Ты Ульяне тоже, что я… отсюда… не надо. Я из Москвы, и точка.

Мужчины скрепили договор рукопожатием и разошлись, договорившись держать друг друга в курсе событий.

Глава 7

Пасынок

Несколько велосипедов, ролики, скейт – возможно, тот самый…

Гульнара не стала подниматься с ним на чердак. Сказала только, что все фотоальбомы в сундуке, и он там один такой. Сундук и правда был знатный, ручной работы, дубовый. Сергей любил рукотворные изделия, только такими он мечтал наполнить свой дом, если когда-нибудь он у него будет. Пока его устраивали съемные квартиры – самим фактом условной привязки к ним. Надоела квартира или район, или просто захотелось новизны, или возможности увеличились – он снимал себе новую. Любил креатив: в стиле лофт, мансарды и обязательно видовые – с большой террасой или выходом на крышу.

Вольский листал семейные фотоальбомы Власовых – надо заметить, очень запылившиеся. Давно ими никто не интересовался. Ульяна слукавила. Ох уж эта женская ревность… На фото Сергей увидел яркую, красивую, породистую женщину, никак не домохозяйку или, цитируя Ульяну, «милую… ничего особенного…» Таким красоткам место на большом экране, плакатах или открытках, чтобы возбуждать воображение прыщавых юнцов. Она и одевалась так, словно собралась на театральные подмостки.

Покойница явно любила фотографироваться: поза, жест, взгляд в вечность. Много профессиональных фотосессий – местечкового пошиба, и все же: студия, свет, грим. Всегда есть сюжетик. Еще, судя по фото, дамочка очень любила петь. На каждом третьем снимке она была с микрофоном или с тем, что попалось под руку вместо него – расческа, морковь, даже мужской ботинок. Похоже, с ней Андрею Власову было интересно и весело. Но делился ли он с миром своим сокровищем, так очевидно стремящимся купаться во внимании публики?

Промелькнула мысль об Оле, подготовке к свадьбе. Весь предстоящий им театрализованный церемониал… Зачем все это? Чтобы потом кто-то, так же как он сейчас, рылся в фотоархивах, сдувая пыль и пытаясь угадать, что между этими людьми происходило на самом деле? Любовь? Созависимость? Гармония тирана и жертвы? Были ли они сами собой, находясь вместе, или один подавлял другого? Какими травмами притянулись и смогли ли с ними справиться? Чувствовали себя счастливыми, наконец?

– Вы кто? – услышал Сергей, однако от неожиданности не вздрогнул. Он был уверен, что Прохор клюнет на висящую внизу чердачную лестницу, как любопытный карась на наживку.

Возмущенно и одновременно испуганно на него смотрел субтильный юноша. С длинными волосами и такими же красивыми и выразительными глазами, как у матери.

– Судя по всему, ты в мать, – кивнув на фотографии, сказал Вольский. – Давай знакомиться, я Сергей – твой новый учитель из Москвы.

Прохор несказанно удивился.

– Учитель? Эта, что ли, вас арендовала? – кивнув в сторону входа на чердак, спросил Прохор. Как и предполагал Вольский, он явно демонизировал свою мачеху.

– Ага, эта. Ульяна Юрьевна ее, кажется, зовут. А ты – Прохор, верно? – Вольский совершенно не реагировал на попытки Прохора сбить его с толку и на правах хозяина поставить в неловкое положение.

– Допустим. И чему учит учитель из Москвы? – пренебрежительно, с плохо закамуфлированным любопытством, спросил будущий наследник этого чердака и всего дома целиком.

– Жизни, – просто ответил Сергей.

– Тогда вы уволены! Со своей жизнью я разберусь сам, – резко ответил Прохор Власов.

– Сядь! – негромко, но с силой приказал Вольский. Прохор слегка вздрогнул от неожиданности, но тут же усмехнулся, словно перед ним был клоун из дешевого варьете, который хотел напугать, быть грозным, но на самом деле выглядел жалко и смешно.

– Дядя, ты глухой? Ты уволен. Катись в свою Москву прямо сейчас, и… положите эту кружку на место. Это частная собственность, по какому праву вы… ты лапаешь ее?

Вольский, вызывающе глядя на Прохора, отвел руку с кружкой в сторону. Парень задвигал желваками, в его душе явно шла борьба. Наконец, убедившись, что «учитель жизни» не шутит, он ринулся на Сергея. Тот разжал пальцы. С криком «не-е-ет!» Прохор бросился на пол, чтобы поймать кружку, но не успел: она упала на железный ящик с инструментами и всякой всячиной, какие часто остаются после ремонта, и… разбилась.

Судя по мелодичному звону, раздавшемуся при ударе, это был настоящий фарфор. Кружка хранила фотоотпечаток момента, где он, мама и белая пушистая собачонка сидели в обнимку на берегу моря. Все светились бесконечным счастьем, включая кукольного шпица. Кружка была, очевидно, ценной реликвией, Сергей сразу это оценил, разбирая сундук с архивом, ибо хранилась она в отдельной коробочке, укутанная нежным шелком. И не была покрыта пылью, как альбомы, к которым, судя по всему, давно никто не прикасался.

Прохор поднял два осколка. На одном он с собачонкой, на другом – мама. Он автоматически соединил их по линии раскола, но это не сделало картинку целостной, а лишь усугубило масштаб необратимости. Внезапно парень разрыдался. От образа злобного босса, роль которого он только что старательно играл, ничего не осталось. Однако это еще не было ни победой, ни сломом, и Вольский прекрасно это понимал. Момент слабости, граничащий с бессилием, вот-вот должен был смениться яростью, а виновником и целью отмщения станет, разумеется, он – мозгоправ из Москвы. Сергей был к этому готов, пока сценарий терапии шел в «штатном режиме».

– Ты сейчас злишься на меня, но на самом деле – на того, кто реально разделил тебя с матерью. Дело ведь вовсе не в разбитой кружке. И не в Ульяне, что появилась после… А в той боли, что ты носишь в своем сердце.

Прохор не стеснялся своих слез, он смотрел куда-то вдаль и одновременно вглубь себя. Удивительно, но ему вдруг сильно полегчало, плечи опустились. Однако темная мысль, тенью пробежавшая по лицу мальчика, заставила его снова напрячься. Сергей заметил это.

– А вот это совсем лишнее. Винить себя в чьей-то смерти – не только непосильное, но и пустое и бесполезное занятие, гордыня. Может прозвучать странно, но смерть, как и жизнь, человек выбирает сам, осознает он это или нет, – негромко проговорил Вольский, искоса наблюдая за парнем.

Прохор продолжал быть «вещью в себе», но Сергей видел, что тот внимательно его слушает и, что самое приятное – слышит. А не так уж страшен черт, как его малюют, поскольку не черта люди малюют, а свои собственные страхи, и потому страшно в первую очередь самим «малярам». Люди вообще редко видят других людей. Это под силу лишь тем упорным и отважным личностям, кто большую часть своих детских травм пережил, осознал и отпустил, точнее – трансформировал в ресурс. Остальные же бегают, окруженные зеркальным панцирем и отражением самих себя со всех сторон. И потому так закономерна популярность селфи, которая этот процесс, наконец, сделала материальным, осязаемым и очевидным.

«Но есть в этом, надо заметить, и терапевтический эффект: люди перестают искать внимания, читай – любви со стороны и, наконец, уделяют его себе сами. Таким образом, восполняя детские дефициты и ослабляя чрезмерную важность мнения других людей. Ибо в конечном итоге понимают, что чужое мнение для них значит ровно столько, сколько они сами позволяют!» – Вольскому вдруг вспомнилась последняя дискуссия с его коллегой и однокурсником Савелием Корчным.

«Ты осознаешь этот апофеоз нарциссического самоупоения, когда, глаголя такую остроумную очевидность, восхищаешься рожденной тобой мыслью? А все потому, что эта мысль твоя, ТВОЯ! Понимаешь? Если бы можно было делать селфи мыслей – ты бы делал его ежечасно, ежесекундно!» – обнажая от природы белоснежные зубы, зло парировал тогда Савелий, испытывая, однако, нечеловеческое удовольствие от этого хмельного диспута.