Дягилев. С Дягилевым

Случай, рассказанный А. Н. Бенуа, произошел, по всей вероятности, в 1891 году, так как летом 1890 года Дягилев оставался всего несколько дней в Петербурге и тотчас же поехал в псковское имение Философовых Богдановское, а оттуда – вместе со своим кузеном, «Димой» Философовым, за границу – «смотреть Европу».

С этого первого заграничного путешествия началась неразрывная дружба Дягилева с Д. В. Философовым, дружба, продолжавшаяся пятнадцать лет. В течение пятнадцати лет нельзя было себе представить Дягилева без Философова, – казалось, два молодых кузена, оба высокие и стройные – особенно строен, статен и красив, слегка женственно красив был Дима Философов – прекрасно и гармонично дополняли друг друга. Когда они вместе путешествовали за границей, все оглядывались и заглядывались на них – на барственного Дягилева и на аристократического Философова. А. Н. Бенуа говорит об их «сердечной» дружбе и о том, что Философов, который имел большое влияние на Дягилева, вводил его в искусство. «Сердечность», интимность их дружбы нельзя отрицать; нельзя в особенности отрицать и влияние Философова на Дягилева – и не только в начале 90-х годов, но и в самую эпоху «Мира искусства», – другой вопрос, было ли это влияние особенно положительным и особенно значительным (мне еще придется касаться этого вопроса, когда я буду говорить о составе редакции «Мира искусства»). В кружке Бенуа Дима Философов был одним из самых образованнейших по искусству, но и самых нечутких к искусству членов – эта органическая чуждость искусству, о которой «пиквикианцы» не подозревали, станет ясной только художникам – ближайшим сотрудникам «Мира искусства». Дима Философов «вводил» Сережу Дягилева в вопросы искусства, но не мог ему особенно много дать – отвлеченные вопросы мало существовали в это время для Дягилева, а научить пониманию и особенно восприятию искусства Философов не мог, да и в этом менее всего нуждался Дягилев с его художественным нутром и такою впечатлительною чуткостью, которою обладают только немногие избранные любимцы Аполлона. Будем благодарны Философову за то, что он направлял Дягилева к искусству…

Поступление в университет. – Кружок невских «пиквикианцев». – Влияние А. Н. Бенуа. – Дружба с В. Ф. Нувелем и занятия музыкой. – Инцидент с Н. А. Римским-Корсаковым

Первое заграничное путешествие Дягилева с Философовым продолжалось недолго – надо было торопиться в Петербург к началу лекций в университете, – но они успели объехать всю Европу и посетить все главнейшие города – Берлин, Париж, Венецию, Рим, Флоренцию, Вену… Самое большое впечатление на Дягилева произвели Вена, Венеция и Флоренция. В Вене он услышал «Лоэнгрина» Вагнера, и «Лоэнгрин» ошеломил Дягилева, который стал буквально бредить Вагнером. От «Лоэнгрина» и «Тангейзера» Дягилев впоследствии перешел к увлечению «Кольцом нибелунга» и «Парсифалем», от «Кольца» – к «Тристану и Изольде» и «Нюрнбергским мейстерзингерам» – двум операм, которые до конца жизни оставались его любимейшими вещами.

В 1900 году он писал в «Мире искусства»: «Самым крупным событием нынешнего музыкального сезона было то, которое прошло наиболее незамеченным. Мы говорим о постановке на русской сцене оперы Вагнера „Тристан и Изольда“. Не имеют у публики успеха главным образом произведения гениальные. Эта аксиома далеко не нова, но каждый раз вызывает невольный ропот. „Тристан“ написан сорок лет тому назад; было, следовательно, довольно времени, чтобы с ним ознакомиться; однако и до сих пор публика не решилась им заинтересоваться. Беда тут, конечно, еще не велика, ибо чем дольше гениальное произведение будет скрыто от пошлых восторгов, тем лучше и чище сохранится оно для любителей настоящего искусства…»

О Венеции, которая стала впоследствии излюбленным местом Дягилева на земном шаре, «дягилевском» месте, мне придется не раз говорить; по приезде в Петербург Дягилев не переставал восхищаться Венецией и с гордостью показывал всем большую фотографию, изображающую его в гондоле с Димой Философовым. В первое же путешествие Дягилева Флоренция стала для него подлинным художественным откровением и как бы мерилом в искусстве. Недаром в 1899 году он писал в «Мире искусства»: «Объективных норм для оценки не существует, но есть для всех или для очень многих безусловные высшие моменты напряжения человеческого гения, и от них-то именно, и только от них, надо идти при всякой оценке. Только это возможно и интересно. Надо подняться на высоту Флоренции, чтобы затем судить все нынешнее искусство».

Этот взгляд на Флоренцию, как на самое ценное художественное сокровище на земле, в Дягилеве укреплялся с каждой поездкой в Италию.

По возвращении в Петербург Дягилев поселился у своей тетки, А. П. Философовой, и поступил на юридический факультет Петербургского университета. Вместе с ним поступили в университет и его новые друзья – Д. В. Философов, А. Н. Бенуа и В. Ф. Нувель. Университет не сыграл большой роли в жизни Дягилева: ни наука, ни студенческая жизнь не интересовали его. Он не жил студенческими интересами – стадность его отпугивала – и не был ни правым, ни левым. Юридические науки также мало притягивали его к себе: он редко посещал лекции, постоянно «закладывал» переходные экзамены, отстал от своих друзей (как, впрочем, по болезни и Дима Философов), и только сознание, что необходимо окончить университет, получить высшее образование и считавшийся в России обязательным диплом заставили, наконец, Дягилева сдать в 1896 году выпускные экзамены: четырехгодичный университетский курс он прошел в шесть лет.

Более интересовал Дягилева тот кружок, который образовался как раз в 1890 году, в год приезда Дягилева в Петербург. Историю этого кружка, или «общества», которому предстояло сыграть такую большую роль в истории русского искусства, рассказывает подробно его главный вдохновитель – А. Н. Бенуа:

«Действительными членами этого „общества“ – истинной колыбели „Мира искусства“ – были, кроме меня, избранного „президентом“, Вальтер Федорович Нувель, Дмитрий Владимирович Философов, Лев Самойлович Розенберг, принявший в следующем году имя своего деда – Бакста, Григорий Емельянович Калин, Николай Васильевич Скалон. Все были „членами-учредителями“ и в качестве таковых пользовались какими-то почетными прерогативами, но кроме того Левушка Бакст исполнял должность „спикера“ (он был блюстителем порядка, и в его руках находился бронзовый звонок, к которому приходилось весьма часто прибегать), а Гриша Калин – должность секретаря. В качестве вольнослушателей присутствовали, но не всегда: Константин Андреевич Сомов; мой друг детства, впоследствии совершенно исчезнувший с нашего горизонта – Валентин Анатольевич Брюн де Сент-Ипполит, Евгений Николаевич Фену, Юрий Анатольевич Мамонтов, Николай Петрович Черемисинов, Дмитрий Александрович Пыпин и Сергей Павлович Дягилев… Сам „Сережа“ Дягилев ничего не „читал“, неохотно бывал на „настоящих“ лекциях, но на менее строгих вечеринках он угощал нас музыкой в четыре руки с „Валечкой“ Нувелем и пел, обладая прекрасным, необычайно сильным голосом…

Темами лекций были: „Характеристика великих мастеров живописи“ (это читал я и успел прочесть жизнеописание Дюрера, Гольбейна и Кранаха), „Французская живопись в XIX веке“ (тоже я – дальше Жироде и Жерара, кажется, не дошло), „Верования в загробную жизнь у разных народов“ (читал Скалон, отличавшийся от всех нас уклоном к материалистическому миросозерцанию), „Тургенев и его время“ (читал Гриша Калин; лекции его были очень живые и остроумные), „Русская живопись“ (читал Левушка Бакст, успевший нас познакомить лишь с творчеством Г. Семирадского, Ю. Клевера в соединении с другими пейзажистами и К. Маковского; за симпатии к этим художникам ему сильно попадало от других), „История оперы“ (читал „Валечка“ Нувель, сопровождая свой доклад интересными музыкальными иллюстрациями), „Александр I и его время“ (читал младший из нас – Дима Философов, но, кажется, дальше 1806 года он не дошел). Отдельных характеристик этих докладов я делать не стану, но одно перечисление тем заставляет в тогдашних наших сборищах видеть зародыш будущей редакции „Мира искусства“…

К середине первой же зимы существования нашего „общества“ обязательства перед уставом стали приедаться „невским пиквикианцам“: слушатели являлись неаккуратно, лекторы старались „отлынуть“ от своих чтений, а стихия молодой разнузданности все более и более захлестывала учрежденный порядок. Звонок спикера должен был действовать неумолкаемо. С осени 1891 года „заседания общества“ еще раз возобновились, но после нескольких сборищ они прекратились с тем, чтобы уже более в том же виде не возобновляться. Однако дело было сделано, и сознание, что мы представляем из себя определенное ядро или, как мы любили в ту пору, по примеру Бальзака, себя величать – „un cenacle“[11 - Кружок (фр.).], притом натур недюжинных (тоже одно из шутливых замечаний)[12 - А. Н. Бенуа напрасно шутливо говорит о «недюжинных натурах», как «о шутливом» величании членов кружка друг друга: они серьезно, а не шутя, увлекались в это время Ницше и ницшеанством – это увлечение сильно отразилось на направлении «Мира искусства» – и если не «глядели в Наполеоны», то считали себя «Ubermensch’aми» («сверхчеловеками» (нем.)).], имеющих назначение оказывать какое-то влияние на общество, это сознание нас затем уже более не покидало. Постепенно видоизменялся и состав кружка. Устои его: Валечка, Левушка, Дима и я оставались на протяжении всех эволюций „Мира искусства“ одни и те же, но от нас постепенно отпали Скалон, Калин и многие „вольнослушатели“. Зато теснее примкнули державшиеся вначале на отдалении: Дягилев, Сомов и, превратившийся из отрока в юношу, мой племянник Евгений Евгеньевич Лансере. В течение 1892 года и части 1893 года непременным членом наших собраний стал мой друг француз Шарль Бирле, служивший в петербургском консульстве (впоследствии бывший консулом в Москве). Ему мы обязаны поворотом, произошедшим в наших взглядах на современное искусство, ему же – включением в наш кружок Альфреда Павловича Нурока, человека, бывшего на несколько лет старше всех нас, но обладавшего душой еще более юной».

«Общество» задумывало издание своего журнала и даже предпринимало в этом направлении известные шаги, но из этого намерения, конечно, ничего не вышло, – говорю «конечно», потому что в нем не было своего Дягилева, – в первое пятилетие 90-х годов «Сережа Дягилев» мало сливался с «обществом».

Александр Бенуа жалуется на то, что Дягилев редко посещал заседания общества и вообще не сразу стал «своим» среди друзей, живших искусством и вопросами искусства. Искусство горячо интересовало Дягилева, вопросы искусства – гораздо меньше. Раздражала членов общества (и особенно А. Н. Бенуа) «провинциальная некультурность» Дягилева, его равнодушие к их эстетическим и философским спорам; еще более раздражало их то, что А. Н. Бенуа называл «фатовством» Дягилева. «Бывали случаи, – говорит Бенуа, – когда Сережа и оскорблял нас. Так именно, в театре он принимал совершенно особую и необычайно отталкивающую осанку, ходил „задрав нос“, еле здоровался и – что особенно злило – тут же дарил приятнейшими улыбками и усердными поклонами высокопоставленных знакомых. Этот вид „тщеславного снобизма“ он сохранил, впрочем, почти на всю жизнь, и лишь в самые последние годы я заметил в нем перемену в его внешних приемах – сказывалась приобретенная им (довольно дорогой ценой) житейская мудрость».

А. Н. Бенуа пишет, что Дягилев «первые годы по прибытии из Перми вообще игнорировал искусство. Он был занят театром, общественными связями, своими музыкальными уроками, меньше всего – университетом, но он избегал выставок, совсем не ходил в музеи и как-то непоследовательно посещал наш кружок, в котором больше всего было толков как раз вокруг вопросов живописи и пластических художеств вообще». Отметив вскользь явную описку Бенуа (очевидно, он хотел сказать, что Дягилев первые годы игнорировал живопись, а не искусство вообще, ибо тут же он говорит о том, что Дягилев увлекался театром и музыкой), подчеркнем, что Дягилев «игнорировал» живопись только самые первые годы, да и для самых первых лет пребывания его в Петербурге слово «игнорировал» является слишком сильным и явно преувеличенным: Дягилев интересовался и живописью, но музыкальные увлечения доминировали над всеми другими. Тем не менее и живопись занимала большое место в жизни Дягилева, и его друзья – тот же Бенуа на первом месте – значительно способствовали его развитию в этом отношении. Что А. Н. Бенуа был первое время «учителем» Дягилева, не отрицал и сам Дягилев, писавший в своей критической статье о книге Бенуа «История русской живописи»: «…влияние Бенуа на жизнь современного русского искусства несравненно больше, чем кажется на первый взгляд. И если, оставив в стороне предубеждения, поверить в то, что действительно будущее русского искусства группируется на выставках… „Мира искусства“ и тем составляет нечто сплоченное и значительное, то в этой сплоченности и убежденной стойкости названной группы художников Бенуа играл первенствующую роль.

Если фактически мне и пришлось быть организатором этих выставок, то я должен совершенно откровенно сознаться, что, не будь влияния Бенуа на всю ту среду, из которой появились Сомов, Лансере, Бакст, Браз, Малявин и даже Серов, – не будь, повторяю я, этого влияния, все эти художники никогда не сплотились бы и брели бы каждый своей дорогой.

Этот образованный и чуткий человек всегда обладал, кроме того, одним качеством – страстью к „педагогической“ деятельности. Он, будучи еще совсем молодым человеком, невольно и беспрерывно „воспитывал“ в своих верных собеседниках ту настоящую любовь к искусству, которою он непрестанно живет и до сих пор. Мы все бесконечно обязаны ему нашими, хотя, может быть, и относительными, знаниями и нашей абсолютной верой в дело».

Нет ничего удивительного в том, что высококультурный петербуржец А. Н. Бенуа, вышедший при этом из профессиональной художественной семьи, мог помочь найти себя молодому пермяку, принадлежавшему к культурно дилетантской семье, одаренному богатейшей природой, созданному для апостольского служения искусству, но не «заеденному» никакими вопросами искусства и вообще никакими философствованиями (между тем как Бенуа и его друзья, в особенности Нувель, уже в 90-х годах могли причислять себя к «blasеs»[13 - «Пресыщенным» (фр.).]), – удивительно то, что этот краснощекий и как будто ни над чем не задумывающийся «провинциал» и самый младший во всех отношениях член дружеского кружка и в этой области так скоро стал их «класть на обе лопатки», удивительно, что он так скоро стал во главе не только кружка, но и всей художественной жизни России.

Гораздо более независимым – даже на самых первых порах – был Дягилев в области музыки: когда он приехал в Петербург, он не только уже пел и прекрасно играл на рояле, но мог считать себя и серьезным музыкантом-композитором, так как в его портфеле лежало несколько собственных произведений. На почве общего увлечения музыкой он и сблизился больше всего из всех членов дружеского общества «невских пиквикианцев» с Вальтером Федоровичем Нувелем, с «Валечкой», как его называли и в «обществе», и в редакции «Мира искусства» и… в Русском балете Дягилева.

«Валечку» Нувеля знали все сколько-нибудь причастные к искусству: он был близок со всеми выдающимися деятелями искусства – может быть, ближе всего с Дягилевым, Сомовым, Кузминым, Судейкиным, Стравинским…; он всю жизнь прожил «при искусстве» и при художниках, не будучи сам ни деятелем искусства, ни художником, а всего-навсего просвещенным и преданным любителем-дилетантом. С мнением этого «дилетанта», однако, очень и очень считались, особенно в эпоху «Мира искусства»…

Верный портрет Нувеля в эту пору дает Остроумова-Лебедева в своих «Автобиографических записках»: «Молодой, необыкновенно живой и веселый человек. Страшный непоседа. Он напоминал собой шампанское, которое искрится и играет. Когда он приходил, то всем становилось веселее. Он был очень умен, по-настоящему умен. Он над всеми смеялся, подтрунивал, подшучивал, но особенно он привязывался к бедному Нуроку (нам еще придется говорить о Нуроке, одном из деятельнейших участников „Мира искусства“. – С. Л.). Как овод, он все летал вокруг него и жалил. Сначала Нурок отбивался от него, парировал его насмешки, часто ядовито и колко, но Нувель был неутомим. Он так изводил Нурока, что тот в отчаянии начинал уже вопить. Но до ссоры не доходило. Когда отчаяние Нурока достигало апогея, Нувель, довольный, начинал весело хохотать, и они мирились. Они были большие друзья. Нувель был отличный музыкант. Они оба впоследствии основали общество „Вечера современной музыки“. И оба отличались необыкновенной любовью к внутренней свободе и полным отсутствием честолюбия».

Это отсутствие честолюбия (а также и недостаточный размах) сделало то, что большая публика не знала имени Нувеля, несмотря на то, что он был одним из влиятельнейших членов редакции «Мира искусства» и одним из учредителей «Вечеров современной музыки». Но этот адогматический скептический эстет – чувство изящного было в нем развито в сто раз больше, чем в Философове, как и во сто раз он был легче тяжелого Димы – довольствовался своей ролью чиновника особых поручений при искусстве, как и в своей служебной карьере – он служил в Министерстве двора – он довольствовался тем же положением «чиновника особых поручений». Судьба посмеялась над двумя друзьями Дягилева, сделав одного, Философова, чиновника по природе, человеком свободной профессии, писателем, а другого, Нувеля, человека абсолютно свободной профессии и беспечной лени – чиновником.

Я несколько подробно и в то же время недостаточно подробно – но нам не раз еще придется возвращаться к нему – остановился на «Валечке» Нувеле – и потому, что он был другом Дягилева и притом другом-конфидентом, которому Сергей Павлович поверял свою душу и исповедовался в своих грехах, и потому, в особенности, что свободный эстетизм Нувеля был противоядием узкому догматизму Димы Философова.

Сближение Дягилева с В. Ф. Нувелем произошло на почве общего увлечения музыкой – они играли в четыре руки, вместе посещали концерты и много говорили о музыке и об их общем боге – Чайковском. В 1893 году Чайковский умер. Нувель рассказывал, как Дягилев, который жил недалеко от «дяди Пети», по нескольку раз в день заходил на квартиру умиравшего композитора и тотчас же сообщал Нувелю получаемые им сведения о состоянии здоровья Чайковского; Дягилев был первым у смертного ложа Чайковского и первый принес венок…

В эти годы – до 1895 года – Дягилев больше всего увлекался и больше всего занимался музыкой. Относительно занятий пением нет никаких разногласий в показаниях друзей и родных Дягилева – он занимался своим голосом с Котоньи. Более противоречивы свидетельства о его занятиях теорией музыки. Бенуа говорит, что «по теории музыки он пользовался наставлениями Римского-Корсакова»; слова Бенуа подтверждает и Игорь Грабарь; о том, что он занимался композицией с Римским-Корсаковым и был его учеником, рассказывал мне и сам Дягилев.

Между тем в памяти друзей Дягилева (П. Г. Корибут-Кубитовича, В. Ф. Нувеля и др.) сохранилась сцена, о которой им мог в свое время рассказывать только сам же Сергей Павлович и которая исключает всякую возможность занятий его с Римским-Корсаковым. Так, П. Г. Корибут-Кубитович пишет в своих воспоминаниях: «Насколько я припоминаю, Сергей занимался теорией музыки и композицией не у Н. А. Римского-Корсакова, а у профессора Петербургской консерватории Соколова. Но Сергей – он был очень высокого мнения о своем музыкальном таланте – хотел знать мнение Римского-Корсакова о своих произведениях и с этой целью отправился к нему. Сергей ожидал похвал и поощрения, – вместо этого он услышал не совсем лестный отзыв и совет еще многому поучиться. Обиженный и раздраженный, он ушел от знаменитого композитора со словами: „Я уверен, что вы еще услышите обо мне много самых лучших отзывов, когда я буду знаменит“ – и довольно шумно захлопнул дверь». В памяти Нувеля эти слова сохранились в еще более резкой (и весьма малоправдоподобной) форме: «Будущее покажет, кого из нас двоих история будет считать более великим».

Какая именно сцена и когда произошла между Римским-Корсаковым и Дягилевым, сказать невозможно (ибо ни одного свидетеля при этом не было), – но, во всяком случае, что-то произошло, какой-то холодный душ от Римского-Корсакова Дягилеву пришлось принять, такой холодный душ, который умерил его музыкальный пыл. Для того чтобы примирить противоречия рассказов друзей Сергея Павловича и его самого, нужно предположить, что эта сцена имела место не при знакомстве Дягилева с Корсаковым, а уже после того, как Дягилев начал заниматься с ним, и была причиною того, что Дягилев перешел от Н. А. Римского-Корсакова к профессору Соколову. Другой душ – в 1894 году – Дягилев принял от своих друзей. Сергей Павлович собрал у себя большое общество и выступил в качестве певца и композитора в сцене у фонтана из «Бориса Годунова», написанной под явным влиянием Мусоргского, но с большим преобладанием «широкой мелодии»: он пел партию Дмитрия Самозванца, его тетка А. В. Панаева-Карцева – партию Марины. «Сцена у фонтана» жестоко провалилась, и после этого Дягилев окончательно отказался от композиторства. Он пробовал стать музыкальным деятелем, записался в члены Императорского музыкального общества, хотел влиять на его деятельность, на обновление программ его концертов и пополнение новыми музыкальными силами, – из этих попыток ничего не вышло.

Потерпев ряд неудач в музыке, Дягилев стал все больше и больше обращаться к живописи…

Дягилев в Богдановском Философовых. – Вторая поездка за границу

Лето Дягилев проводил всегда – до 1895 года – неразлучно с Димой Философовым – или в их псковском имении Богдановском, или за границей. Имение Философовых находилось в Новоржевском уезде, в «пушкинских местах», в нескольких верстах от пушкинских Михайловского, Тригорского, Голубова, Врева, Святых Гор. Как и все пушкинские места – сердце России, Богдановское было не по-северному живописно и красочно, с «тургеневскими» прудами, с прекрасным, старинным садом, изрезанным широкими аллеями и тропинками, с вековыми липами, с полосатыми холмами и нивами. Все в Богдановском и в соседних имениях было насыщено воспоминаниями о Пушкине – в Тригорском еще жила знакомая Пушкина Марья Ивановна Осипова и дочь его Зизи – баронесса С. Б. Вревская. В пушкинских местах, в обстановке, в которой Пушкин прожил «отшельником два года незаметных» и в которой он создал столько своих произведений, Пушкин интимнее, ближе, непосредственнее воспринимается и переживается: Дягилев всегда любил Пушкина, – после Богдановского эта любовь превращается в настоящий культ Пушкина.

В Богдановском происходило столкновение и других двух культур, двух миросозерцаний и мироощущений, взаимно отрицавших, хотя и примирявшихся на Пушкине, в котором они разное видели, разное понимали, разное ценили, – старого поколения 60-х годов с его культом служения массам и антиэстетического по самой своей природе, требующего от искусства пользы и того же служения массам, и нового поколения 90-х годов с его культом личности и самоценного, самодовлеющего искусства. На знамени одного поколения, которое высоко и честно несла всю жизнь Анна Павловна Философова, было написано имя Чернышевского, на знамени другого, знамени, которое хотели водрузить ее сын и любимый племянник, стояло имя Ницше.

Каково было А. П. Философовой, создавшей свою народническо-передвижническую «эстетику» на Чернышевском, сперва слушать, а потом и читать такие дерзкие речи Дягилева об ее кумире и учителе: «Эта нездоровая фигура еще не переварена, и наши художественные судьи в глубине своих мыслей еще лелеют этот варварский образ, который с неумытыми руками прикасался к искусству и думал уничтожить его или по крайней мере замарать его».

Больно чувствовала эту рознь А. П. Философова, писавшая о «курицах и утятах»: «Дети мои все прекрасны, и я их люблю, но я похожа на курицу, которая высидела утят. Они утки, а не курицы. Может быть, они лучше меня, но не я. Мне иногда тяжело с ними, – так они со мной расходятся во взглядах. Начиная с их споров. Когда вся моя молодежь в сборе (не одни дети), я прислушиваюсь к их спорам и разговорам и меня мутит. Те же разговоры, что в гостиных, музыка, живопись, стихи на первом плане… и вспоминаются наши споры в 60-х годах о пользе, которую могли приносить народу. Где эта польза? Где эта деятельность? Как помочь ближнему и проч.? Бывало, чуть за волосы не хватаешься, сколько задора, и все это так живо, так молодо… наша молодежь – это старики… Кто знает, может быть, они и правы. Но мне от этого не легче».

«Кто знает, может быть, они и правы!» – Анна Павловна пробовала бороться с «ними», защищать свои взгляды, спорить… На словах, в спорах «они» оказывались сильнее с их выработанным мировоззрением – у Философовой были стойкие, выработанные взгляды на общественную деятельность, но ее «эстетика» была тем неубедительнее и слабее, что она и сама была рожденная «Дягилева» и обладала художественным инстинктом, который старалась подавить в себе, чтобы он не мешал «более важному». «Они» побеждали ее только на словах, побеждали, но не убеждали, но такова была сила убедительности «Сережи» Дягилева, что она должна была сдаться перед новой силой духа в искусстве и признать ее: «Русское декадентство, – писала она, – родилось у нас в Богдановском, потому что главными заправилами были мой сын Дмитрий Владимирович и мой племянник С. П. Дягилев. „Мир искусства“ зачался у нас. Для меня, женщины 60-х годов, все это было так дико, что я с трудом сдерживала мое негодование. Они надо мной смеялись. Все поймут, какие тяжкие минуты я переживала при рождении декадентства у меня в доме! Как всякое новое движение, оно было полно тогда экстравагантности и эксцессов. Тем не менее, когда прошла острота отношений, я заинтересовалась их мировоззрением и должна сказать откровенно, что многое меня захватило. Ложная атмосфера очистилась, многое сдано в архив, а осталась несомненно одна великая идея, которая искала и рождала красоту. Если бы Сережа ничего другого не создал, как „Мир искусства“, и тогда за ним осталась бы на веки историческая заслуга».

Если бы знала эта умная и чуткая женщина, «побежденная», что и она в какой-то мере побеждала и что ее сын, как это показало будущее, совсем не был таким «утенком», как ей это казалось…

В конце 1893 года Дягилев с «Димой» Философовым поехал второй раз за границу. Любопытные подробности об этой поездке сообщает П. Г. Корибут-Кубитович[14 - П. Г. Корибут-Кубитович попал в Ниццу во время карнавала; здесь, в веселой карнавальной толпе, на него напали и изрядно исколотили. Каково было его изумление, когда нападавшие на него сняли маски и он увидел перед собою… С. П. Дягилева и Д. В. Философова!]: «В 1894 году в феврале я встретился в Ницце с Сережей и Димой, который после серьезной болезни был послан на юг Франции и жил в знаменитой вилле Ch?teau[15 - Шато (фр.) – богатый загородный дом.]Valrose, принадлежавшей тогда П. фон Дервизу, другу и однокашнику брата Димы по корпусу и кавалерийскому училищу. Сергей до приезда в Ниццу в Берлине посетил знаменитого портретиста Ленбаха и приобрел у него этюд к известному портрету Бисмарка в кирасирской форме, а в Мюнхене – картину Либермана – и был необыкновенно горд этим. Мне кажется, это было началом его увлечения картинами и мечты об устройстве музея. В конце марта мы с Сергеем поехали в Италию и посетили много городов, в том числе Геную, Милан, Венецию, Болонью и Флоренцию. В Венеции и Флоренции Сергей начал покупать столы и [другую] мебель XV и XVI веков. Мы бегали по старьевщикам, и нам удалось найти чудесные вещи. Особенно хороши были кресла, покрытые кожей, и низкие кресла „Савонарола“, затем замечательный длинный стол с ящиками и несколько стульев; в Неаполе и в Риме мы приобрели несколько чудесных бронзовых ваз и статуэток. Со студенческих времен я был коллекционером и потому мог быть хорошим советчиком Сергею. Когда все купленное нами прибыло в Петербург и было расставлено в новой квартире в Замятином переулке, то все друзья Сергея, в том числе и А. Н. Бенуа, пришли в восторг, и Сергей был необыкновенно горд своей обстановкой. Если не ошибаюсь, эти вещи, столь дорогие Сереже, были потом, во время большевиков, спасены Александром Бенуа, который их нашел в каком-то складе конфискованной старинной мебели, и ему удалось перевезти их и устроить в Эрмитаже».

1895 год. – Путешествие за границу; приобретение картин; мечты о своем музее и журнале

Наступил 1895 год – переломный год в молодости Дягилева, очень важный для всей последующей апостольской художественной его деятельности. Дягилев начинает пробовать свои крылья, и уже в этих первых пробах, пока еще только пробах, чувствуется, какими будут могучими его крылья и какие полеты им суждены.

Летом 1895 года он опять отправляется в заграничное путешествие, на этот раз один, без Димы Философова, и 15 июня пишет из Антверпена А. Н. Бенуа и его жене:

«Многоуважаемая Анна Карловна и милый друг Шура! Давно собираюсь написать Вам два слова, чтобы напомнить о себе, но так и не мог собраться написать что-либо толковое, во-первых оттого, что времени мало, ибо осмотрев 24 музея и побывав в atelier[16 - Мастерской живописца (фр.).] у 14 художников, нелегко высказать всю квинтэссенцию собранных впечатлений. А потому я и оставляю до нашего свидания и обильных бесед некоторые, быть может, интересные вопросы в области искусства, на которые мне пришлось натолкнуться в течение столь категоричной практики за последний месяц.

Заявляю, что в будущую зиму отдаюсь в руки Шуры и торжественно делаю его смотрителем и заведующим музеем Serge Diaguileff. Дело кажется пойдет не на шутку, и, быть может, в несколько лет мы и смастерим что-нибудь порядочное, так как фундамент заложен солидный, впрочем… остальное молчание. Храню все свои приобретения в тайне, чтобы не умалять эффекта.

Надеюсь, что Шура откликнется на мой зов и возьмет направление музея в свои руки, так как я убедился, что не задаваясь колоссальными задачами, на 3–4 тысячи в год кое-что можно сделать. Вот практическая сторона моего путешествия… Простите за бестолковую записку.

Ваш друг Сережа Дягилев»

Дягилев вернулся из-за границы с массою приобретенных им картин – тут был и Бартельс, и Даньян-Бувре, и Израельс, и Либерман, и Менцель, и кумир «мирискусников» Пюви де Шаванн, – и с проектом создания музея, а главное – с окрыленным энтузиазмом к искусству, с какой-то «сверхчеловеческою» энергией и горячим желанием большого, великого «дела» в искусстве, – страсть к искусству и энергия не покидают теперь Дягилева и не только с каждым годом, но и с каждым днем разгораются все больше и больше. И чем больше на пути Дягилева будет возникать препятствий, тем крепче будет становиться его энергия и его воля.

Из первого художественного «дела» Дягилева – из музея – ничего не вышло, «но, – говорит А. Н. Бенуа, – с этого момента Сережа становится со всеми нами вполне на равную ногу, а его „салон“ вступает даже в известное соревнование с „моим“». Эти слова Бенуа нуждаются не столько в исправлении, сколько в дополнении: с каждым годом Дягилев – не художник – все более и более опережает художников и заставляет их в себя «верить». Одним из первых в гениальность Дягилева поверил признанный глава новой русской школы В. А. Серов, отдавший свой талант на служение дягилевскому «делу». Да и как было не поверить в гениальность Дягилева, у которого откуда-то – откуда? – вдруг брались необычайное чутье и знание искусства, то знание, которое, гораздо позже, так поразило Игоря Грабаря!

Правда, Игорь Грабарь приводит пример из более позднего времени, но в той или в иной мере он может характеризовать вообще Дягилева, который, как говорит тот же Грабарь, «сразу» схватывал «смысл художественного произведения»: «В живописи Дягилев разбирался на редкость хорошо, гораздо лучше иных художников. Он имел исключительную зрительную память и иконографический нюх, поразившие нас всех, несколько лет спустя, во время работ над устройством выставки русских исторических портретов в Таврическом дворце, им затеянной и им единолично проведенной.

Бывало, никто не может расшифровать загадочного „неизвестного“ из числа свезенных из забытых усадеб всей России: неизвестно, кто писал, неизвестно, кто изображен. Дягилев являлся на полчаса, оторвавшись от другого, срочного дела, и с очаровательной улыбкой ласково говорил:

– Чудаки, ну как не видите: конечно, Людерс, конечно, князь Александр Михайлович в юности.

Он умел в портрете мальчика анненской эпохи узнавать будущего сенатора павловских времен и обратно – угадывать в адмирале севастопольских дней человека, известного по единственному екатерининскому портрету детских лет. Быстрый, безапелляционный в суждениях, он, конечно, также ошибался, но ошибался гораздо реже других и не столь безнадежно».

В том же 1895 году Дягилев поместил две статьи в «Новостях» с целью, как он говорил, «хоть немножко открыть глаза нашей публике и… художникам…»