Его Сиятельство

Глава V.

Никита с Покровских ворот

Костя, при рождении получивший метрику на имя Константина Сергеевича Ротмистрова, был мальчиком увлекающимся; однажды, будучи совсем дошкольником, он увидел в витрине красочное «Бородино» Лермонтова. Удивительная элегантная военная форма того времени на обложке произвела на маленького Ротмистрова такое впечатление, что он неделю экономил на всем, на чем мог, копил сдачу из гастронома, чтобы купить себе вожделенный фолиант. Он часами напролет воображал, как летит на вороном взмыленном коне, оголив блестящую на пороховом солнце изогнутую саблю, в решающую смертельную атаку на драгунский полк второго корпуса маршала Нея.

В его семье мужчины служили военными уже в нескольких поколениях и участвовали во всех известных ему войнах за последние сто двадцать лет как минимум, что делало Костину судьбу практически предрешенной, выбор состоял лишь в том, какую военную специальность ему осваивать, и в семье шутили: «Брось монетку и не мучайся», но иногда подброшенная монета встает на ребро, совершая удивительные повороты в жизни бросавшего: подруга его матери работала библиотекарем в маленькой и жутко непосещаемой пыльной библиотеке, а так как Константина не с кем было оставить, он был прикомандирован к этой интеллигентной женщине и проводил по несколько часов после школы в совершенном одиночестве среди огромных, многометровых стеллажей с книгами. От скуки, от тоски по компании своих взъерошенных друзей, которые сейчас гоняли в футбол на улице, узник литературы был вынужден читать.

Сначала это давалось ему с огромным трудом, но с каждой новой прочитанной книгой фантастические и яркие миры затягивали юного первооткрывателя всё глубже и глубже, он залезал на длинную пустующую полку и читал запоем.

Отдел детской литературы был быстро оставлен в прошлом, и неуёмный читатель погрузился в мир взрослых переживаний. В результате к моменту, когда нужно было делать «выбор» и отправляться строить военную карьеру, Константин Ротмистров наотрез отказался выбрать путь военного и решил стать дизайнером интерьера и художником, тем самым поставив в ступор всю свою династию. В его семье еще много лет считалось, что Костя немного неправильный Ротмистров, поскольку призвание и талант к военной службе в нём довольно ярко проявлялись всю жизнь; считалось, он совершил ошибку в выборе профессии; конечно, меньше его от этого любить не стали, но относились как к большому чудаку, человеку не очень серьёзному.

Костя ворвался в богемную творческую жизнь, и у него закружилась голова от количества художественных вечеринок и сочувствующих искусству дев; Константину Сергеевичу не хватало дней в неделе, чтобы уделить внимание каждой из них в отдельности; за таким праздником жизни, как и подобает, приходит пресыщение, и герой-любовник, разочаровавшись в мимолетных увлечениях, решил для себя: когда он встретит ту самую, он будет верным другом и мужем.

Высшие силы как будто только и ждали его решения, послав ему судьбоносную встречу. Костя нашел себе избранницу, и они, не очень долго размышляя, что им делать с упавшими на голову чувствами, отправились в ЗАГС; поначалу жизнь была прекрасна и удивительна, но отношения с супругой складывались не лучшим образом, видимо, сказывались молодость и творческая натура новобрачных; так или иначе, но в отношениях наступил кризис, и, как в любом кризисе, на запах крови слетелись падальщики. За Костиной супругой совершенно бесстыдно начал ухлестывать напыщенный и мелкий подхалим, настойчиво предлагая себя в компанию, а так как опыта грамотно скрывать адюльтер у супруги не было, забытое и не удаленное любовное сообщение соперника однажды было прочитано Костей.

Разрыв был тяжёлый, несколько дней он пытался утопить обиду в вине, а «осознавшая ошибку» супруга через старшую сестру вела переговоры о дальнейшей судьбе семейной лодки.

В результате дипломатических усилий было принято решение: брак сохранить. Случился «только флирт», измены не произошло, а вот Костина вина в том, что «супруга чувствовала себя одиноко» и пошла на это, – «большая». Он интуитивно не был согласен с результатами, но понимал: брак – это труд и прощать – это тоже работа, а доводы убеждавших казались очень логичными и приводились методично и аргументированно. Резюме гласило: у них нет детей, а если бы они были, времени на «всякую дурь» не оставалось бы. Лодка, пройдя бурные речные пороги, избежала затопления.

У Кости родился сын.

Он назвал его Никита, по-гречески – победитель, мальчик был его лучшей копией, и оба Ротмистрова растворились друг в друге; Костя решил, что должен дать ему всё то, чего не хватало ему самому, и занялся его воспитанием и образованием: живопись, литература, спорт, иностранный язык. Он придерживался теории гармоничного развития личности, посвятив всё время воспитанию сына, совершенно позабыв о самом себе, что рано или поздно не могло не сказаться как на его судьбе, так и на судьбе сына.

Дырявая лодка спасенного брака продолжала давать течь, адюльтеры супружницы прятались с особой тщательностью, но Костя чувствовал это, еще дальше эмоционально отдаляясь от нее. Он успокаивал себя тем, что у него есть прекрасный сын, а развод неминуемо лишит его столь важной для ребенка полноценной семьи, но убежденность, что ничем хорошим брак закончиться не может, крепла в нем.

В один прекрасный день ему объявили: брак длиной в тринадцать лет окончен, жена уходит от него, забирая сына.

Поступили они как интеллигентные люди и договорились о содержании ребенка, о встречах и совместном воспитании, но договор, который торжественно составлялся на века, продержался неделю. Чтобы Костя побыстрее согласился на него и быстро пошел на все условия, бывшая жена перестала разрешать видеть сына, а потом запретила говорить с ним даже по телефону; столь глупое решение Костя не смог себе объяснить, вероятно, это был просто злобный, идиотский поступок, но он открыл ящик Пандоры в бракоразводном процессе.

Эффект получился противоположный; понимая, что, взяв его и сына в заложники, бывшая жена всю оставшуюся жизнь будет манипулировать ими, он решил «оторвать пластырь резко» и через адвоката потребовал соблюдения своих прав на встречи. Начался суд, превратившийся в сплошной кошмар, в котором ничего чистого и святого не осталось.

В итоге бывшая жена вышла замуж и уехала в другой город, и Костя очень долго через службу судебных приставов искал ее. Найдя их через год, он выслушал позорный, хитрый, юридический запрет на свидания с сыном по причине нежелания самого ребенка. Ему на мгновение показали Никиту, который сквозь слезы процедил, что не хочет его видеть, и больше Костя сына не видел.

Понимая всю бессмысленность дальнейшей борьбы, Костя отпустил ситуацию в надежде, что когда-нибудь справедливость будет восстановлена, но это решение далось ему нелегко. У Кости появилась привычка каждый четверг, в тот день недели, когда родился Никита, приходить к родильному дому, пить вино на скамейке и вспоминать свою прошлую жизнь.

Изменять своей традиции он не стал и после того, как его выписали. Из больницы он первым делом отправился в тот сквер, к выцарапанной ключом надписи «Никита» и дате рождения на скамье у входа.

Глава VI.

Безгрешные кулёчки

Сквер был небольшим, ровной прямоугольной формы. Его центральной точкой являлся памятник Николаю Чернышевскому. Создатель утопического социализма, по какому-то странному совпадению, родился в Саратове, и именно туда отбыл в «новую жизнь» Костин сын; совпадение казалось ему мистическим, и он видел в этом особый знак судьбы, сидя на лавочке и наливая себе вина в картонный стаканчик.

Бутылку он прятал в бумажный пакет, который стоял рядом и в котором, кроме вина, был небольшой сверток сыра косичкой; Костя обожал это сочетание, в лучшие времена он держал про запас сразу несколько сортов такой косички и, даже войдя во времена грозные, продолжал брать к красному этот сыр.

Сквер совсем недавно отремонтировали и урбанизировали, вместо классических изогнутых лавок с деревянными спинками появились прямые лавки-нары неубиваемого красно-коричневого цвета. Сидеть на них стало заметно хуже, однако прежние лавочки имели сиденья анатомической формы, на них было трудно поставить пакет с открытой бутылкой, теперь же лавка была прямая, как плац, и скорее выполняла функционал стола, нежели стула; «зато бутылка не упадет», подумал Костя, пытаясь найти в оголтелой урбанизации хоть какие-то плюсы.

Одной стороной сквер выходил на величественный дом Апраксиных – Трубецких. Он был построен в редком для Москвы стиле зодчего Растрелли, сюда учиться танцевать приезжал Пушкин, а на балы собирался весь пышный свет блистательной московской аристократии: Волконские, Трубецкие, Толстые. Костя представлял себе этакие благочестивые времена, кареты, дуэли, балы, и фантазии уносили его очень далеко. Он снова чувствовал себя маленьким мальчиком, который лежит на полке в пыльной глухой библиотеке, в те времена, когда вера в справедливость в нем еще не дрогнула.

Дорога от родильного дома проходила прямо под стенами этих парадных залов, и он наблюдал, как счастливые молодые отцы выносили своих новорожденных чад, а их бледные, пережившие катарсис жены плелись следом. С каждым глотком «терпкого» картина становилась более расплывчатой, цветные пятна суетились, злились, плакали, нервничали или просто были изрядно подвыпившие, спектр людских переживаний был драматично широк, а цветные вариации бесконечны.

Вот синий, крупный тащит сверточек молочного цвета, а за ним еле плетется на ватных, полуживых ногах желтая и тощая; а тут, пытаясь «решить вопрос» с парковкой, мелкий, но очень малиновый, вцепился в белый сверток так, что чуть не раздавил его, а болотная крупная женщина пытается отобрать его, но другая, длинная и оранжевая, по какой-то причине не дает этого сделать.

Цель своего сидения Костя сформулировать не мог; по возможности каждый четверг он заходил в этот сквер, садился именно на эту скамью. Иногда ему казалось, что в этом есть юношеский мазохизм, но после проведенного на этом месте времени он чувствовал близость со своим сыном, и со временем это превратилось в его персональное место силы, в котором он напитывался терпением для следующей недели его непростой жизни; правда, после «Моста» сегодняшний визит показался ему настолько невыносимым, что он решил: больше сюда не придет, с него довольно!

Его взгляд привлек обычный для дня выписки случай, когда на одном маленьком гранитном пятачке сгрудились сразу несколько счастливых семей, причем у одной из них, судя по сверткам, пополнение было двойным. И тут Костя обратил внимание на одну деталь: все посылки от аистов, которых выносили из родильного дома, были почти идеально белого или же молочного цвета, хотя люди, которые были с ними и развозили их по персональным бетонным гнездам, переливались всеми цветами и оттенками.

Костя отплел себе немного сырной косички, в нем включилась природная военная наблюдательность, и он стал отслеживать цвета конвертов, которые выносят их родителям: все они были молочными; он продолжал сидеть в надежде и ожидании, что вот-вот закономерность, которую он наблюдает, разрушится, но этого не происходило.

И тут у него появилась мысль: а что, если цвет, который принадлежит пятну, не случайный?

Одинаковых взрослых и детских пятен практически не бывает, и только новорожденные имеют один цвет!

От этой мысли у Кости волосы на коже встали дыбом, а вены на шее наполнились кровью; ему на мгновение показалось: если он вдохнет, они лопнут; вывод был настолько ошеломляющим, что синестет никак не мог сформулировать его спокойно и четко:

– Эти младенцы чистые, пока еще чистые, такие безгрешные кулечки, еще не успели нагрешить, поэтому и молочные!

Костя нервно встал, поднял острый воротник и молча пошел вниз в густые сумерки, по бульвару, который светился неоновыми огнями.

– А все остальные что? Уже где-то испачкались? А что, если цвет – это степень падения человека? А значит, должна быть градация, давай, ты же художник, ты знаешь теорию образования цвета, но там много теорий, от смешения трех цветов до хроматической, какую можно применить к людям?

Открытие требовало немедленного доказательства. Экспериментатор не придумал ничего лучше, как приставать к случайным прохожим с дурацкими вопросами, смотря на их реакцию с лицом рассеянного гражданина с Бассейной улицы.

Для начала он подошел к группе подростков, в которой преобладали светлые оттенки; к темной компании он подходить не решился, начинать нужно издалека и осторожной пластунской вылазкой.

– Как проехать к Красным воротам? – спросил Костя, но никто из ответчиков ответа не знал, и он сконфужено двинулся дальше.

Следующим был модный бордовый мужчина средних лет, в приличном пиджаке и брюках.

– Не подскажете, где остановка 39-го трамвая?

– Не пользуюсь, – оборвал его бордовый.

Затем был бездомный, зеленого цвета, с таким запахом спирта, что можно было опьянеть, просто постояв с ним рядом несколько минут.

– Что пьете?

После часа приставания к разноцветным гражданам Костя сделал вывод, что цветность не зависит от вежливости или грубости, интуиция подсказывала, люди делятся на светлые оттенки и темные по другим критериям; оранжевые и бордовые были более агрессивными, а зеленые и светло-голубые – более спокойными; ему остро, как свежего воздуха, а точнее, как специалиста по цвету, не хватало нужной информации, и он знал, кто ему нужен – его друг, художник Дима Кулибин. Костя написал ему несколько сообщений и, когда убедился, что тот дома, немедленно отправился в его коммуналку на Тверской.

Глава VII.

Три богатыря одиночества

Судьба свела Костю с Кулибиным случайно: они ее волей участвовали в создании одного ответственного, но крайне нудного архитектурного проекта. Работа шла тяжело, представители заказчика толком не знали, что им нужно, и пытались вместить в интерьер свои собственные детские комплексы. Люди, оплатившие курсы психотерапии, продающиеся в промышленных масштабах за три копейки и поэтому считающие себя осознанными, рассуждали о предметах, в которых ничего не смыслили, с таким видом, будто они имеют ученую степень по архитектуре. Навязывание своего представления о гармонии и прекрасном людьми, лишенными тяги к ним, всегда заканчивается появлением кургузых стеклобетонных Франкенштейнов, достойных попадания в кунсткамеру.

Костя никак не мог смириться с мнением высоких чинов в казенных кабинетах, которое мгновенно высекалось в металле. Профессионалы, получившие специализированное образование и имевшие огромный опыт работы, повиновались, получая прямое указание, как им работать. Интересно, они хирургу дают советы, как лучше оперировать, или космонавтам, как им лучше производить стыковку кораблей? Все эти вопросы были риторическими, и Костя с Димой, немного погрустив о судьбах русского дизайна и пользуясь заветом бессмертного Микеланджело, продолжали отсекать лишнее от комплекса неполноценности представителей заказчика.

Кулибин был сыном известного советского художника-монументалиста, и в их доме бывал весь свет художественной интеллигенции столицы. Маленький Дима буквально с каждым комочком липкой, как клейстер, манной каши познавал секреты и приемы живописи, разнообразные находчивые техники и революционные, до жарких споров, теории, поэтому его судьба была предрешена подобно Костиной, однако, в отличие от выбора Ротмистрова, Дима пошел по династическим стопам.

Презрев любой формализм, он много лет разрабатывал новый художественный язык и после долгих поисков его нашел. Костя впервые увидел его картины на дежурном дне рождения, когда вся расслабленная компания была изрядно навеселе и распадалась на мелкие стайки для разговоров «на чистоту». Костя был поражен глубиной страдания и боли, которую художник заключил в тонкий, драматичный портрет незнакомки, выполненный в необычной абстрактной технике, и незамедлительно высказал автору всё, что он думает по этому поводу. Они скрепили впечатления бутылкой обжигающего испанского хереса, и их дружба приняла характер сверхпрочного сплава.

Кулибин проживал на пересечении Тверской улицы и Страстного бульвара, его многокомнатная коммуналка конца девятнадцатого века была как будто списана с произведений Михаила Афанасьевича Булгакова: высокие потолки, покрытые шелухой старой побелки, огромные, тяжелые парадные двери комнат, затертые столетием перекрашивания разными цветами. Если краска от времени облупливалась, следующий слой наносился сразу поверх старых культурных пластов. Величественная задумка зодчих была столько раз перекрашена, переклеена, перестроена и перекроена, что создавала впечатление королевской креветки, которую поместили в толстый слой ледяной глазури для сохранности. У нее появилась своя пыльная история, однако пропали прозрачность и легкость, вес глазури делал ее тяжелой и замыленной.

Дима мог позволить себе жить на более комфортных и изолированных площадях – его картины продавались на аукционах, и в целом он жил хоть и небогато, но достойно, – однако само расположение и атмосфера креветки была для него намного важнее комфорта; Кулибин был аскетом, и в этом они с Костей совпадали полностью.

Просто так, с пустыми руками, Ротмистров ввалиться к другу, естественно, не мог, тем более что сила совершенного открытия требовала железных нервов, а его сейчас были крайне расшатаны, поэтому Костя решил закупить пару бутылок успокоительного в ближайшем гастрономе.

Дима жил один, после того как одна особа ушла от него, самым отвратительным образом изменив ему с заслуженным скульптором и предложив остаться друзьями и изредка любовниками. Пережив многомесячный катарсис, Дима окончательно выпестовал в себе философа, у которого выковались строгие критерии характера женщин, которых он не подпускал к себе. Он решил больше не разменивать себя на декаденствующих особ, потому как последние отношения чуть не убили его. Чистое сознание и стоицизм друга сейчас были очень нужны Косте.

– Привет, как ты? Как самочувствие? – спросил Дима, и Костя сбивчиво, но подробно, пытаясь не упустить ни одной детали, начал свой рассказ. Исповедь время от времени прерывалась распитием успокоительного, и к моменту, когда она закончилась, друзья были уже довольно выпившие.

– Пойдем, покажу кое-что, – Дима таинственно улыбнулся. Он взял с собой сигареты; хотя они оба бросили курить уже очень давно, иногда, при распитии определенных напитков, искушение сделать пару затяжек было слишком сильным, и они разрешали себе их.

На выцветшей коммунальной кухне располагалась большая дверь, Дима с трудом отодвинул массивную покрашенную задвижку, и из распахнувшейся темноты потянуло плесенью ушедшего серебряного столетия. Квартира находилась на высоченном для времени его постройки этаже – седьмом, и черная тревожная лестница из кухни вела еще выше своими стертыми забежными ступенями, а окна на стене напоминали бойницы стены Белого города. Несколько коротких пролетов лестницы привели их к другой двери, запертой на ключ, который торчал из замочной скважины. Ключ, будто сошедший с герба Ватикана, с трудом поворачивался в таком же тяжелом замке дореволюционной выделки.

Перед ними была равноугольная плоскость крыши с небольшой уютной террасой. Вид, открывающийся с нее, завораживал: внизу лежал старый город, переулки, которые изрезали круглую сырную голову Первопрестольной, фотоны блестящих автомобилей, пролетающих по государственным и личным нуждам, триумфальная подсветка древней твердыни Кремля – всё это было как будто фоном для огромной, яркой, красочной феерии. Тысячи цветных пятен перемещались по тротуарам, всех оттенков радуги, они прогуливались, торопились, пели, дрались, обнимались, темнели и светлели. Костя был настолько потрясен увиденной картиной, что курил молча, боясь проронить лишнее слово.

– Костик, я не знаю, правда, ты упал случайно или сознательно спрыгнул, но, слушай, постарайся так больше не делать, ты нас всех очень напугал, Эд вообще считает, что тебя надо на время к нему отправить.

– В Армению?

– Да, а что? Ты там не был, там хорошо, восстановишь свое зрение и психику, и нервишки, кстати, тоже.

– Спасибо, Дим, но ты же знаешь – у меня работа, я люблю свою работу, у меня очень хорошая интересная работа, и проекты интересные, и руководство доверяет, я не могу всё бросить и уехать.

– Ладно, но ты запомни, мы без тебя не можем, мы же три богатыря русского одиночества, нам врозь никак нельзя.

Костя улыбнулся, затягиваясь, и спросил:

– Так как насчет того, что я тебе рассказал?

– Слушай, я думаю, в этом случае ни одна академическая теория цвета не подойдет, тут должно быть что-то мистическое и инфернальное, поэтому вот, это тебе, – и он протянул Косте небольшую истрепанную книжку, на форзаце которой было написано: «Теория цвета Гете».

Глава VIII.

«Штука посильнее Фауста Гёте»

Костя начал читать книгу сразу, как вышел от Кулибина, прямо на ходу. Он, увлекшись чтением, несколько раз запнулся о бордюр и выскочил на красный свет светофора. Двигаясь вверх по бульвару, он шел, не замечая, как приближается к своей квартире, его внутренний компас в любом состоянии безошибочно вел его в ту точку на карте, которую он считал домом.

Он квартировал в районе Чистопрудного бульвара, на углу Харитоньевского и Большого Козловского переулков, узкие улочки с невысокими зданиями конца девятнадцатого века, дворы-колодцы, ему всегда нравился этот маленький спокойный заповедник старого города в центре бесконечного кутежа Чистых прудов. Компании подростков, туристов и праздношатающихся, как правило, так глубоко в историческую застройку не проникали, что позволяло спать с открытыми окнами, не слушая ночные «концерты».

Костя любил свой дом, который носил звание самого узкого дома столицы, что было абсолютной правдой: когда-то, во времена радикального решения квартирного вопроса, между двумя домами, расстояние между которыми было от силы метра три, решили достроить еще один, стена к стене с существующими. В результате получился одноподъездный дом высотой в пять дореволюционных этажей, с одним вертикальным рядом окон по строгому кирпичному фасаду.

Он проживал на пятом этаже. В единственной небольшой комнате с высоким потолком стояли диван-кровать, раскатной шкаф и тумба, на которой размещались аудиосистема и компьютер, стола в комнате не было, зато был большой широкий подоконник, который и выполнял его функцию. Кроме расположения, которое Ротмистров не променял бы ни на что, еще одной достопримечательностью комнаты было окно – большое и старое; когда он лежал по утрам в постели, ему казалось, что он лежит прямо под открытым ватным небом и никакого города вокруг нет. Ничто его так не успокаивало, как личный кусочек нетронутого неба в густонаселенном городе.

Одно из его первых – детских и таких щемящих – воспоминаний было связано именно с окном: он стоит, а над ним гигантский белый стол; он смотрит в сторону колоссального по размеру окна, из которого льется перламутровый свет такой силы, будто Бог заглянул в него своим огромным, бесконечно добрым лицом и улыбается ему.

Костина мама утверждала, что помнить он этого не мог, судя по описанию комнаты, ему тогда было максимум полгода от роду. Но он помнил, воспоминания и ощущения были настолько отчетливыми и такими волнительными, что руки покрывались гусиной кожей, ощетиниваясь. Взрослый Ротмистров был буквально влюблен в огромные окна.

Поднявшись к себе и завалившись на постель не раздеваясь, Костя дочитал книгу и погрузился в скрупулезное, дедуктивное обобщение того, что ему удалось узнать. Первым делом он нарисовал на бумаге круг и разбил его на сегменты. Сегменты по часовой стрелке поделились на три крупных оттенка: желтый, зеленый и синий; против часовой – оранжевый, красный и фиолетовый. В верхней точке он мысленно поместил все хорошие качества людей, которые мог припомнить, а в нижней – все плохие.

– Человек при рождении безгрешен, не считая первородного греха, но в этой формуле его можно опустить, это константа, все появляются на свет в равных условиях, – начал рассуждать Костя вслух. – Далее, в течение жизни, плохие поступки копятся, и живущий опускается по цветовой шкале либо через красный спектр, либо через зеленый. Вероятно, цвет этого падения зависит от первоначального характера человека, который условно можно поделить на две части. Экстраверты опускаются через красную часть круга, интроверты – через зеленую. Если есть механизм падения, то должен быть механизм взлета; возможно, смысл существования – пройдя все испытания, попасть в конечную точку, которая будет светлая, как у ребенка, либо темная. Эта сумма плохих и хороших поступков и влияет на цвет человека.