Щепоть зеркального блеска на стакан ночи. Книга Первая

Из одной из дверей рядом без всякого предупреждения вылетел, сразу же безжалостно и жестко остановленный дверью напротив, некто чрезвычайно невысокого роста и не вполне причесанных очертаний. Посетитель, оторвавшись от пола, восстанавливая пошатнувшееся душевное равновесие, спотыкаясь и поминутно роняя и подхватывая папочку, по плавно изогнутой траектории ушел на дно коридора. Однако тут у них весело, подумал он. В коридоре имело место оживление. Теперь бегали почти все.

Он предусмотрительно посторонился, пропуская мужчину с артистично растопыренными пальцами простертых рук и широко раскрытыми глазами без единого проблеска мысли. Мужчина хрипло дышал. За ним шел галопом эскорт службы безопасности. Не отставая ни на шаг, следом с топотом несся джентльмен с решительным лицом, облаченный в развивающееся, иссиня-черное и глухое, напоминавшее средневековую хламиду духовного сановника. Все скрылись в приемной. Хлопнула, не закрываясь, дверь, и оттуда сейчас же вскричали с непередаваемым отчаянием и с тем содержанием, что вот как можно сердцу снесть: видев былое, видеть то, что есть? На это отвечали: немедленно и со спокойствием, с утомлением в голосе в том ключе, что какой тоской душа ни сражена, быть стойким заставляют времена.

Из дверей напротив неловко пятился и потно блестел тонзурой, прикрывая за собой дверь, другой джентльмен с потертым томиком под мышкой. Он прикрывал дверь в некоем тихом умиротворении и вроде бы даже не без понимающей улыбки, бормоча что-то про окончание споров и упавший топор. Позади его лысины можно было успеть разглядеть полотна в стальных рамах – что-то из серии Нитхардта, Брейгеля Старшего и Хиеронима Босха.

Он сделал пару предусмотрительных шагов.

Очертания кабинета тонули в темноте. То, что висело на стене, могло быть и скульптурой, и повешенным. Детали не различались. Вполне отчетливо различался лишь мужчина в носках, при галстуке, белой рубашке и черных брюках. Со скупым выражением дипломата на похоронах он, ссутулясь, стоял в ярком желтом квадрате у распахнутого настежь холодильника и смотрел в его недра, как смотрят, решая, как с этим жить дальше. Неприветливое сомнамбулическое лицо было освещено. Помещение было мрачным. Откуда-то снизу тянуло холодом. На приоткрытой двери висела табличка «Приемная». Больше в помещении никого не было.

Он медленно, скрипя половицей, ступил назад за порог. Он был уверен, что охрана и оба шекспира в бегах хлопали этой дверью.

За спиной в коридоре стало тихо и безлюдно.

…Тут нудно, с грехом пополам и никуда не спеша, без всякой надежды на сиюминутный успех, но в целом все же на более или менее приемлемом кандидатском уровне приканчивали доклад. Ожидалось, трактат будет носить характер серьезного проспекта, но докладчик, кажется, и сам больше в это не верил. Подзаголовок доклада висел на доске презентаций. «О некоторых свойствах реальности в свете нового положения индетерминатива и парадоксальности как принципа мироощущения…» За бледнополированной косой стойкой облокачивался невысокий коренастый человек весьма крепкого сложения в скромном поношенном свитере, средних лет, с чрезвычайно жесткими, мужественными чертами лица и железным взглядом неподвижных глаз. «Его никто не видит, но он пришел, как общий исход…»

Докладчик прилагал заметные усилия с намерением как-то оживить читаемое, сделать это повышением интонации и ужесточением вопросительной нагрузки; стилистика стояла насмерть. У нее были свои обязательства и свои планы на вечер. Хрипло и с расстановкой, не переставая ковырять пальчиком несущую плоскость кафедры под рукой, докладчик закрывал одну фразу, всем сердцем встречал другую, но текст не делался лучше; докладчик поворачивал голову к дверям, глядя прямо в глаза пристально и вдумчиво, успевая как бы случайно перевернуть под собой страничку, чтобы затем легко и неожиданно для самого себя обратиться уже ко всему присутствию в целом… Присутствие сидело в темноте.

Он вынул руку из кармана и остановился.

Рядом в темном дверном проеме тут же с угрожающей поспешностью поднялась встревоженная заспанная морда ненормально большого волкодава. За волкодавом стоял партер, над партером висел транспарант. Стыдливо вывернутое наизнанку, полотно оставалось непроницаемым. Из темноты коридора было отчетливо попрошено угостить сигареткой. Стараясь не делать резких движений, он двинулся мимо. Чье-то утро заглядывает в двери унылых душ, предупредили позади. Утро нерешительно. Будьте бдительны.

Тяжелый казематно-подвальный дух и тишину сменило предчувствие чего-то неизбежного. Бетонный потолок стал ниже. Теперь он висел прямо над головой. За дверью рядом что-то упало, с лязгом покатилось, там задвигались, шумно и весело, суетясь, многовесно осыпая шрапнелью отзвуков мегатонные члены угрюмых монастырских сводов. Дверь на секунду приоткрылась, и за ней показался встрепанный полуголый отрок в брезентовом фартуке. Отрок лежал, крепко прижимаясь щекой к холодным камням пола молча и терпеливо, со взглядом стойким, даже упрямым, заранее готовым к любому повороту событий. Тяжелая дверь вновь со скрежетом сошлась с железом стены, и за ней тотчас учащенно задышали, бормоча торопливо и сдавленно, по нарастающей, ненадолго прерываясь, – и тогда начинали греметь инструментом. Дверь распахнулась снова, и оттуда сразу катапультировался, к самому полу прижимаясь тщедушными ключицами, взъерошенный отрок. Подобно стайеру на знакомой дистанции, он взял уверенный спурт, исчезнув за поворотом. Послышался железный лай и лязганье разлетающейся по полу тары.

В ту же минуту мимо двери, раскачивая поясницами и наступая друг другу на пятки, вслед ему с топотом понесли какой-то стандартный удлиненной формы и мало приспособленный к оживленной транспортировке цинковый контейнер. Какое-то время из темноты еще доносился рабочий гвалт, кашель и дробный стук тяжелой походной обуви, затем все стихло. Гроб несли шестеро. Все явно куда-то спешили.

В опустевший коридор вышел взмокший мужчина с папироской в зубах. Просторный брезентовый фартук на голое тело сидел на нем, как на тракторе. Мужчина никуда не торопился. Сопя, сжимая в грубых ладонях коробку спичек и потея, мужчина ссутулился, прикуривая с порога, помахал, разгоняя дым, и задумался. Из-под налитой напряжением крепкой руки к полу ушла пара капель. С-сука, отчетливо произнес вышедший. Он сквозь зубы затянулся, делая паузу. Естествоиспытатель… Мужчина сильно затянулся, опустив глаза. Паскуда. Рассказывает мне об истине… Что мыслишь, говорю? Неученье тьма, говорит. Верно, говорю, в ученье свет…

Он затянулся еще раз, посмотрел на папироску, поправляя седой кончик мизинцем, и поднял к собеседнику доверительное, открытое лицо,

– Н-ну молодец, говорю, тогда!.. Насекомологу следует различать. Умен ли, спрашиваю. Учусь, говорит. Вот это правильно, говорю. Дальновидный поступок. Что слышишь? Жужжат, говорит. Верно, говорю, мухи… Мухи зачем? Матерь-природа наша – дура ли? Летают, отвечает. Совершенно верно. Летают. Поскольку есть у них к тому опыт, навыки и умения. Так о чем же, теплоход ты не объезженный, надлежит эмпиристу и диалектику мыслить в первую очередь? Красное смещение, говорит. Это для наглядности. Красное полотенце. Большое. На нем муха. По Доплеру, значит, объект перемещается как вдоль, так и поперек, короткими перебежками. Ускорение перемещений всегда строго постоянно. Вот она – муха то есть, субъект, бежит-бежит, вновь замирает, и когда мы все уже с нетерпением ожидаем от нее, что она продолжит предначертанный путь свой, она неожиданно для всех подбирает свои ступалища, подгибает их, затем распрямляет, упруго вознося тело высоко вверх и опираясь о воздух крыльными отростками подобно тому, как мы опираемся о землю мыслями. И тогда мы задаемся вопросом: так чем же она руководствуется, изменяя плоскость перемещений?..

Мужчина двумя пальцами задавил огонек папироски. Он, щурясь, поплевал на пальцы и сунул бычок в спичечный коробок. Теперь мужчина глядел на слушателя совсем другими глазами.

– Слушаю вас, – сказал он сухим неприятным голосом. – Но лучше после обеда. Или даже завтра.

Да, сказал он. Конечно, Лучше будет в другой раз…

«Что у тебя с ушами, милорд?» – осведомились за стенкой глухо и неприязненно. «Читали Тестена. Изволили много говорить, задели нос…» «Сюда, если не затруднит», – перебил другой голос. Тихое невнятное шуршание стало громче. «Совсем уже было уклонились сделать чуть заметный гешефт, однако против ожиданий получилось что-то вроде готского тинга». «Ага!». «Так лучше?» «К стенке!.. Ставьте же к стенке, наконец…» За стеной послышалось искательное полое шарканье и нашаривание. Там словно в темноте пытались попасть вилкой в розетку. Дверь распахнулась и громко звякнуло граненое стекло. «Рекомендую, – сказали на весь коридор. – Мужчина вашей мечты».

В дальнем углу кто-то лежал.

Прямо за спиной кто-то стоял.

Несло проклятым запахом одеколона.

Имело место некое строго санкционированное движение, за спиной зашуршала одежда, вслед за чем затылок ощутил легкий нетерпеливо-начальственный толчок ладонью. Словно кто-то не то торопил, не то устанавливал рамки отношений. Это было не сильно, но чувствительно и довольно неприятно.

Он обернулся, заранее стискивая челюсти и напрягаясь лицом. Глядеть через плечо мешал запах одеколона, но прищуренный взгляд и сжатые челюсти должны были олицетворять собой переход в новое качество. Однако взгляд неожиданно провалился в пустоту пространства, промахнулся на хорошую порцию угла атаки, поскольку стоявший за спиной оказался значительно ниже поля зрения. Субъект глядел на него с привычным утомлением, с осознанием космической ответственности и компетенции практически по всем известным аспектам бытия, сверху вниз, вместе с тем, однако, не без некоторой спрятанной в глазах готовности отпрянуть назад. «Это президент, – предупредительно шепнули на ухо. – Руку лучше будет вынуть из кармана…» И тут весь свет погас. Остался только яркий режущий глаза прямоугольник, бьющий прямо из преисподней. «Держим крупным планом, – негромко распорядился из преисподней чей-то голос. – И накат через три… две… одну…»

Ощутимо потянуло холодом.

Смотреть, собственно, было не на что. Он сделал шаг за пределы освещенного периметра, в тень, уже забывая обо всем этом и обо всем остальном, повернул голову и вдруг увидел, как из темноты прямо на него несется колесо. Огромное ребристое колесо вихлялось из стороны в сторону, за ним, не отставая, бежал маленький плачущий мальчуган в коротких штанишках, оба не оборачивались на последствия и занимали почти весь колодец коридора.

Вынув руку из кармана, он повернулся и, пригнувшись, со всех ног бросился по коридору, далеко вперед выбрасывая пятки и почти не разбирая дороги. Разом сошлись, тесно надвинулись, нависли тут же отовсюду тугие черные стены, замелькали, сливаясь в одну и теряя очертания, двери, множество дверей, зияющие жерла тоннелей, ребра лестниц, хлестнул, заставляя пригнуться ниже, ударил по лицу рвущийся багровый факельный отсвет, оставляя после себя на глазах след кровавый и долгий, горячий, подкопченный; сзади доносился какой-то шум, что-то падало, кто-то кричал женским голосом, там на кого-то наступили, потом он не слышал ничего, кроме собственного дыхания. Он думал, что если поделить все известное мироздание на тех, кто смотрит, и тех, кто бежит, он лучше будет в числе последних. Мелькали неясными тенями какие-то размытые бледные силуэты, проносились больничные халаты, пиджаки, хватающие воздух руки, его провожали встревоженные лица, его пытались догнать, взять на абордаж, использовать, но вскоре он оказался в полосе мерно бегущих трусцой людей и остался в одиночестве. Пару раз он едва не налетел на аккуратно одетые фигуры у плотно прикрытых дверей, с трудом разминувшись лишь в последний момент, пару раз его хотели ухватить за рукав, но он только отмахивался, выравнивая шаг и выправляя дыхание, мимолетно касаясь рукой чужих спин и плеч, шлепал по протянутым ладоням и старался улыбаться как можно приятнее: «Потом, потом…»

– …Принцип Реди, господа, – радостно восклицал докладчик, щипля себе мочку уха, широко расставив ноги и нависая над слушателями. – А как же принцип Реди, м?.. И потом. Необходимо в рабочем порядке закрыть для начала вопрос о смысле жизни. Все мы – солдаты антиэнтропийных сил. Впрочем, наверное, нет, все-таки не все… Но, полагаю, никто не станет возражать, что конечной идеей, по крайней мере, своей жизни многие готовы увидеть счастье. Но что есть счастье, друзья мои? Это несвоевременное извлечение удовольствий из возможно большего количества влечений. Регрессия восторга, в общем. Сила же влечения зависит от величины сопротивления – и чем сильнее влечение, тем больше удовольствий обещает принести его удовлетворение. И, следуя дальше этой логике, чем больше влечений, удовлетворенных в отдельно взятый отрезок времени, тем осязаемее ощущение счастья. Таким образом, суть задачи в открытии все новых и новых влечений и, если это необходимо, искусственном их создании…

Он посмотрел по сторонам. Вначале в один конец коридора, потом в другой, постоял, приглаживая ладонью волосы, оценивая порядок слов и подбирая нужную нить. Сумрачный коридор был пуст. Лежали на каменных плитах пола длинные трещины и старый окурок. Сейчас имело смысл собраться с мыслями. Выглядеть предельно естественно. Здесь сидели на горшке. Он извинился, решительно пригладил ладонью волосы и взялся за ручку следующей двери.

«…тут же все вместе вскричали громким шепотом в несколько глоток, которые перекрыл спокойный мужской голос, попросивший глядеть под ноги и дать пройти. На него сразу же зашикали, и установилась было, наконец, тишина, но тут ближе к краю скопления людей возникло движение. Там посоветовали лучше перестать хихикать и отдать шарф, и кто-то приторным голоском, бархатно растягивая гласные, объявил во всеуслышание: «Знает дед и знает баба, этот дрын от баобаба». Народ загудел снова, в центре откашлялись и попросили слова, но его никто не слушал. В сравнении с передовыми позициями здесь было заметно свободнее. Почти все молчали, и только в тылах, поминутно давясь от смеха и разгоняя кистью сигаретный дым, некто в медицинском халате рассказывал смешное: там все сплошь были без головных уборов, пиджаков и штандартов. Собрание явно и давно скучало. Потом говорить начали все разом.

«Нужно сказать, позволили себе чуточку вольностей в обращении с мыслями своими и других…» Кто-то, будучи не в силах больше сдерживать чувства, со стоном зевнул. Стояли, как в преддверии события года. Кое-кто обмахивался платком, у кое-кого одежда под мышками до сих пор хранила следы влаги, как после долгого бега. Кто-то разделся до пояса, мокрая одежда висела прямо на кустах или просто лежала на траве. Сдержанный гогот и кашель. Непристойный смех. Бархатное: «Мягче, братец, мягче…» – «Нет, милорд, ты погоди, ты не лезь сейчас, ладно? Ты не один тут такой. Люди вот тоже стоят». – «Физиогномисты, говорят. Умное лицо, иди. Можно идти. А у вас что-то с лицом, голубчик, говорят… то есть это не они говорят, но видно же, что – рыло…» Некто в черном, удобно разместив локти на плечах впередистоящего товарища и опустив на них осунувшееся лицо, разглядывал в промежутках меж голов то, что было дальше. Дальше не было ничего, кроме старой деревянной двери. Все смотрели на нее.

Дверь стояла прямо посреди травы. Без предисловия и контекста. Она стояла так, словно ее забыли то ли забрать, то ли уронить, и теперь множество свидетелей размышляли над тем, как уместить новую реальность с накопленным ранее человечеством опытом. Дверь выглядела обычной. Необычным было скопление массы людей перед ней. Взгляды всех собравшихся, и тех, что впереди, и тех, кто не спал сзади, были сосредоточены только на ней. Склонный к кочевому образу жизни порог был добросовестно и бесстыдно декорирован под обыденную дверь удобств во дворе.

Но дверью явно пользовались. Давно и не слишком часто, однако все чего-то ждали. Все то ли на что-то надеялись, то ли смотрели, просто потому что смотреть больше было не на что.

Возле голого торчавшего под небом бесстыдства одиноко стояла некая бесцветная личность. Она подпирала косяк, сложа руки, со скучающим видом созерцая то унылое пустое пространство поверх скопления голов, которое единственно представляло для нее видимый интерес. Вниз субъект старался не смотреть. Было невооруженным взглядом видно, что стоял он тут не просто так, и время от времени, как бы утомясь, подаваясь вперед и приникая задом к стертому деревянному углу, он соответствовал пределу своей компетенции. Терпеливое выражение не сходило с его лица.

Скучающее внимание было вновь сокрушено спорадическим периферийным шевелением. Шевеление вылилось в новый приступ кашля и душевного брожения; здесь держали ладони под мышками, молчали либо невнятно бубнили – всё вместе это сильно напоминало преддверие дня открытых дверей. День шел к закату.

Зависнув, пара какой-то необыкновенно крупной особи черной мухи мрачно озирала окрестности, высматривая, к чему бы прислониться. Насколько хватало глаз, головы тянулись до горизонта. Деревья за ними уже не просматривались.

Появившийся на пригорке силуэт вновь прибывшего внезапно встал, как бы неприятно пораженный зрелищем, представшим его взору. Он разглядывал собравшихся, как разглядывают очередь в жуткую рань, будучи уверенным, что должен был стоять первым. Он чесал в затылке, с силой хлопал о землю головным убором и часто открывал и закрывал рот, как бы вслух отмечая тщетность лучших устремлений. Даже на расстоянии было видно, что очередь в нужник превзошла все его представления о возможном.

Дальше торчала пара вросших в землю камней. Исполинские куски гранита, запутавшиеся в деревьях, накрывал третий, плоский и многотонный. За ними стояло несколько других трилитов. Хоругви были тоже.

Кто-то сосредоточенно хлопал в ладоши, к чему-то прислушивался, ожесточенно сплевывал промеж ладоней, шептал, хлопал еще раз и снова к чему-то прислушивался. Кто-то с неподдельной тревогой – достаточно ли хорошо предмет заметен на общем фоне? – двумя пальцами поправлял на животе некое странное перекрестье на стальной цепи. Аналогичные предметы поправлялись и дальше на больших животах, поясах, руках и грудях, и только бегающие влажные зрачки, сопровождавшие вещицу в ее эволюциях, оставались одними и теми же, полными отражений дверей и требовательной любви.

Кто-то сосредоточенно изучал, поддерживая обеими руками и шевеля слипшимися губами, припухлый томик – и просил одного; кто-то не просил ничего, глядя перед собой, прищурившись, как на яркий свет, бьющий в застекленное окошко оптического прицела, но должен был кончить тем же. Мрачная перспектива удачно дополняла простоту обстановки. Этот одинокий ни к селу ни к городу торчавший прямо посреди просторов здравого смысла перекошенный косяк и наглухо запертая Дверь выглядели так, словно были тут единственными атрибутами реальности: все остальное, включая небо и лес на горизонте, выглядели лишь как дополнение. Косяк в нужник стоял, как у себя дома.

Интерьер дополнял лукавый чертик в изголовье (или что-то, напоминавшее лукавого чертика). Не считая вот его, смотреть больше было не на что, но все смотрели только туда, где на двери кто-то корявыми буквами вывел мелом от руки: «…Память человечества» и «…концепция: Будущее». Дальше стояло: «…НЕТ и НЕ будет». Чего НЕТ и чего НЕ будет – понять было невозможно. Однако все собравшиеся как будто знали что-то, чего не знал больше никто.

Глубокий смысл происходившего нависал над морем голов, как приговор жизни. Сомнение, открывалась ли Дверь вообще когда-нибудь, становилось центральной движущей силой всей экспозиции, а также того, что шло следом. То, что шло следом, не оставило равнодушным даже мух.

Всеобщее оживление вызвал какой-то совсем посторонний мрачный субъект в сильно подусохшем и умятом пиджачке. Скорбно поджав губы, ни на кого не глядя и словно ничего вокруг не видя, мужчина протиснулся вначале мимо притихшего собрания, мимо снулого мздоимца и дальше за створку Косяка. Дверь со скрипом закрылась. Толпа загудела. В выражениях больше не стеснялись.

Мздоимца у Косяка качнуло. Он без видимой охоты переместил скучающий взгляд на людское скопление, но сразу же поспешил возвернуться взором к небесам, словно обжегшись, как бы оберегая зрение. Он будто боялся его испачкать. Представитель сосредоточился, всмотрелся во что-то пристальнее и, скуласто напрягшись, страстно зевнул, ненадолго отделяя поясницу от Косяка, освобождая карман от руки и деликатно прикрывая губы пальцами. Прозрачно-сырообразный ломоть луны, висевший над ним, объявлял наступление сумерок. На ее голубоватом фоне суетно шныряли неутомимые вампирусы.

Костюмчик очередного абитуриента выглядел не столь вызывающе скромным, однако его обладатель казался еще более мрачным и снизошел в круг света, как акт черной рапсодии. Создавалось впечатление, что Дверь способна была работать лишь в одном направлении. И на каких-то заранее оговоренных условиях.

Господин на пороге Двери в нужник, ностальгически морщась, постоял так с минуту, неопределенно озираясь и перекатываясь с пятки на носок и обратно, окинул кислым взором аудиторию еще раз, сунул руки в карманы и, то и дело привставая на цыпочки, закатывая глаза и употребляя челюсть в качестве кильватера мысли, принялся делать сообщение; он, казалось, стремился донести до сознания собравшихся некое обстоятельство, представлявшееся ему как нечто само собой разумеющимся, которое, вместе с тем, ввиду не вполне понятной причины донести не получалось. Представитель говорил настолько тихо, то ли сорвав голос, то ли издеваясь, что его слышали лишь в первых рядах.

Докладчик, по всей видимости, являлся народу не впервые, прежний опыт оказался неутешительным, и он сам уже не очень верил в благоприятный исход предприятия. Что он говорил – разобрать было трудно, только вскоре толпе, видимо, надоело стоять на одном месте, она угрюмо зашевелилась, неохотно загалдела и предприняла попытку сбиться плотнее. Поступило сдержанное расстоянием предложение слезать с бочки.

Народ все также апатично чесал подбородки, темнея штандартами и коченея лицами религиозного содержания, поначалу даже можно было удивиться, отчего толпа сама на себя не похожа. Она была тиха и покладиста.

Если бы не вид нескольких исполинских изъеденных тенями глыб, возвышавшихся над сюжетом на манер гранитных фигур острова Пасхи, можно было подумать, что затруднения здесь носят лишь временный характер. Что всё в конце концов счастливо разрешится, и все пойдут по домам или куда они там шли. Эти искусственные образования портили весь вид. Выглядело так, что сюжет ветх и несдвигаем, как смысл жизни. Впрочем, все словно брали с изваяний пример.