Отраженные сумерки

А делать что-то нужно. Есть такая вещь, периодическая экзосистема Наго-Хораки. Очень полезная, если знать, как ею пользоваться. Кто-то в отчаянии назвал ее скотодраматическим переложением сюрреальной действительности для чайников, и, к сожалению, для отчаянья были основания. Предполагалось, оная экзосистема своей периодичностью должна была весьма упростить взгляд здравомыслящего человека на события окружающей жизни и просто своей полезностью стать той путеводной нитью, которая поможет сохранить рассудок. Большой упсс FGP65780003216786669. «Упсс» и в самом деле получился большим – и это еще не самое худшее, что ждало в справочнике. Лошадь Гамински, скажем. Она же болотная тригора 66FG1435K (попросту трясатка). Зеркальный полухорд-богомол Ра, он же странный ложноног Тутмоса. Терпкая выпухоль Плятто. Она же тварь Плятто WW-8456662FG-09090923546. Тварь 34508/145. Тварь lh45lh. Тварь Парсонза 13465.1345/. «Водоплавающая скотина с ушами». Это было последней каплей. Зачастую трудно было избавиться от впечатления, что умирающие от скуки научные иждивенцы торопились первыми внести свой посильный вклад в свод энциклопедических данных Внешнего Конька, давясь от предвкушений и хихикая в ладошку. Вначале я в силу долга службы пытался с карандашом в руке все это терпеливо, водя пальцем, с присущей мне добросовестностью переносить, потом попробовал найти, кто этим занимается. При этом, повторяю, срочные, я бы даже сказал, панические меры никто принимать как бы не собирается, у комиссии экспертов попросту не доходят руки.

Рептильно-большой снежный засунец Хораки. «Снежного» в котором столько же, сколько в нем от рептилий. Говорят, когда наше общее начальство наверху узнало об этой последней эволюции мысли референтов, оно поклялось своими руками сжечь последнюю редакцию справочника на ягодицах автора открытия. Может, хоть эти крайние меры возымеют действие. Ну ведь невозможно же работать. Иседе Хораки, конечно, зверь, но в хорошем, конструктивном смысле.

Был стеклянный перистальт – симбиот Сцилларда (так прямо и стоит), он же гвозди конгони. И так далее, и так далее. Как можно понять, всё делалось больше по причине недостатка воображения, чем из каких-то там энциклопедических соображений. Поскольку «лошадь» уважаемого мэтра гносеологии в силу своего обыкновения проветривать на солнцепеке орган, который (следуя дальше традиции аналогий) по своим отправляемым функциям следовало бы определить как печень, скорее напоминает жерло водоплавающего камина с полуобвалившейся штукатуркой.

Так, «выпухоль» некоего хитроумнейшего из лаборантов здесь на Капри вообще представляла собой отдельную культуру-конгломерат – редкий случай, когда в симбиоз вступали организмы, едва удаленные друг от друга.

По поводу же некрофага, перистальта или вот еще, скажем, «засунца» вообще остается только качать головой. Когда я, отложив дела, что называется, с фактами на руках попытался пробиться на аудиенцию к полномочному представителю Миссии, то он слушал, глядя на меня глазами законченного бюрократа. Он молчал все время, пока я пытался донести до него суть и неотложный характер мер. Прилагая максимум усилий, чтобы выглядеть сдержанным, хладнокровным, последовательным очевидцем событий, опирающимся на разум, а не на эмоции, я говорил спокойно и сухо.

Он меня даже ни разу не перебил.

В ответ я услышал речь, которую уже я слушал с тем же самым выражением, из которой я узнал, что самой лучшей политикой в создавшихся условиях будет оставаться сдержанным, хладнокровным, последовательным очевидцем событий, опирающимся на разум, а не на эмоции, и что согласно Конвенции Независимых Культур каждый вновь открытый вид, подвид и так далее может приобретать уникальное наименование, данное ему первооткрывателем и только им, равно как этого и не делать. Было невооруженным глазом видно, что речь он выучил давно и здесь за столом я у него сидел не первый.

Но вот что возмущает. Другое дело, когда народ, как предполагалось, искушенный, начинает и вести себя так, как называет. Мне самому однажды приходилось чуть не за шиворот оттаскивать партию палеобиологов, рвавшихся покормить с ладошки неприкаянную стайку ушастых «тушканчиков» Умбунги, рыболова Брауна, злейшего врага древесных гиен. Я могу объяснить, в чем дело.

Темный участок надбровной линии, высоко сросшейся над блестящими увлажненными глазами, в сочетании с полуопущенными концами придавали скорбной мордочке хищной скотины именно то выражение глубокой скорби, пережитой совсем недавно невосполнимой утраты, призывающей к немедленному участию. На это выражение можно было купить щемящее сочувствие всей Миссии на сезон вперед. Это, кстати сказать, не единственный случай, когда безвольно сложенные на груди пушистые лапки легкого на подъем создания и мордочка, помятая со сна, вызывали у свидетелей этого чуда неодолимое желание снять с себя последнюю рубашку и немедленно накормить. Эта машина-убийца, которая делала свою работу исключительно хорошо, держала в напряжении всю биоту. Все-таки удивительно, насколько бывает сильна инерция мышления у всезнающих ученых дядей, одичавших от безнаказанности. Я говорю, все взрослые, казалось бы, люди.

В какой-то момент я перестал обращать внимание на то, куда ступаю. Я больше не видел перед собой черной зеркальной воды и призрачных голубых кряжей по горизонту. Я перемещался, как профессиональный охотник, шагая мягко и непринужденно, теперь всегда уже шагая только мягко и непринужденно, как ветеран героической эпохи освоения, как заслуженный старожил земли, подспудно задумавшись, уйдя с наезженной колеи мыслей, прислушиваясь больше к внутреннему чувству, словно лишившись чего-то, груза необременительного, но обязательного, о котором даже забыл думать.

За те последние несколько лет здесь я, пожалуй, только сейчас до конца смог прочувствовать содержание того, что был тут совсем один. Прервалась какая-то нить. Остался позади прежний туннель реальности, и произошел переход в иное состояние. Если я все оцениваю трезво, если я с самого начала не ошибся в исходных посылках и кто-то еще более хитрый, чем я, не водит меня за нос, никто в целой Вселенной даже приблизительно не догадывается в эту минуту, где я мог быть. Когда-нибудь каждого, наверное, тут однажды посещает в конце концов чувство вроде этого, раньше или позже; не знаю как кому, во мне оно не вызвало ничего. Никакого отклика. Ни хорошего, никакого. Ощущение было новым, с ним надо будет тоже сжиться, и все. Я не думал, что будет выглядеть так, как выглядело, как работа, – неприглядная, стыдная, неизбежная и оттого еще более невыносимая, которую предстоит выполнять день за днем, из года в год. До конца жизни лишь потому, что в свое время тебе не сиделось на месте. Я любил это время, я имел к нему отношение, я любил это плывущее, нескончаемое, чужое небо над собой и все, что было под ним, их нельзя было не любить. И я ненавидел их. Временами я просто уставал от ненависти к ним, я был болен этой усталостью, я откровенно их боялся. И дело было уже не в том, что на планете пропадали люди, то там, то тут, в последние годы как-то особенно часто, которые, правда, потом вдруг могли оказаться живыми и здоровыми где-нибудь за тысячи километров на совсем другом краю материка. Все было много хуже. Здесь все-таки уже не беспризорный Пояс Отчуждения, и было очень легко убедить себя, что ты нашел свое место в жизни. Но на землях любой Независимой Культуры новоприбывший делал то, чего не делали даже в секторе Зеленой Зоны.

По завершении серии формальных процедур, он имел право не оставлять разрешения, дающего санкцию службам личной безопасности автоматически начинать его поиски после потери с ним контакта. Но интересно было не это.

За всю историю материка Конгони, единственного на планете и самого большого во всем Внешнем Коньке, с момента приобретения планетой статуса протекции независимой культуры Дикого Мира был зарегистрирован всего один случай, когда новоприбывший подтвердил такое полномочие Миссии знать о его местонахождении. Да и то, как выяснилось, транзитный пассажир тот вскоре, не задерживаясь, благополучно отбыл за пределы юрисдикции планеты, перепутав директорию Конгони с Догоном 77, мертвой как сковородка землей Внешнего Конька. Каким местом он думал, осталось загадкой.

Нужно сказать, любителей страшных историй здесь хватало. Рассказать и еще со значением подмигнуть, так чтобы у слушателей не оставалось сомнений, что если все хорошо, то это ненадолго. Генератором особенно разрушительных для оптимизма слухов у нас работает мой сосед, он их где-то намывает ведрами. Иногда мне кажется, что он использует меня, как полигон для сюжетов для своей книги.

Есть на болотах Конгони одна бабочка. Согласно реестру, обычная бабочка, только пустая внутри. По свидетельству очевидцев, самое страшное дело – вот эта бабочка на лесных топях. Нельзя на нее смотреть. Без привитого иммунитета она становится угрозой существования здравого смысла. Красива до такой степени, что, раз увидев, уже не отвести глаз. В ротовой полости все пересыхает, нарушается нормальный обмен веществ, а иммунная система не справляется с возложенными на нее обязанностями. И кончается это одним и тем же: уводит за собой туда, откуда не возвращаются. Вот какая закономерность: чем глубже топи, непроходимее болота и грязнее грязь, тем красивее экземпляр.

…По прямой вдоль кромки леса, треща сучьями, прямо передо мной и совсем близко, камнем пронеслось темное пятно. Я успел отчетливо разглядеть стремительно несущуюся поверх зарослей травы голову, потом всё решали доли секунды. Трижды проклятый феномен Геры пролетел, не задерживаясь, мимо крайних деревьев, двигаясь прямолинейно, по своему обыкновению, резкими толчками, ни на что не отвлекаясь. Я мог бы поклясться, что был быстр как никогда, заученным движением матерого охотника срывая лямки с пояса и рук, и все равно не успел. Не переставая напряженно следить за деревьями, я на два счета упер в ладонь и предплечье суставы самострела, вскидывая прицел навстречу траве и солнцу. Я знал, что рядом могли быть другие. Стадный инстинкт никогда не врал, и не было случая, чтобы их видели по одному. Увесистый инструмент удобно лежал, готовый к тому, что умел делать лучше всего, я в мыслях уже видел примерную траекторию другой особи. Мы оба ждали. Если бы не его детонация, я бы, наверное, не почувствовал ничего. Ни сожаления, ни раскаяния. Все они остались в далеком прошлом. Торопливо совмещаясь, в оптике плясали тени и параметры перспективы, цифровые огоньки знали всё, что им было нужно, но ничего не происходило. Я плавно и аккуратно, стараясь ничего не потерять, проводил корпусом инструмента кромку леса. Терпение всегда относилось к лучшим достоинствам хищников. Важно было с ходу поймать соответствие периметра сенсоров и траекторию своего движения, но я уже знал, что не успею, слишком близко. И никто бы не успел. Холодно и много света. С тем же успехом можно ловить руками свою тень.

Вот в том-то и дело, подумал я, отправляя самострел назад за спину, об этом и речь. Голым желанием их не достать, скорость реакции у них как у мух.

Помнится, вечно энергичные и неприятно жизнерадостные экзоморфы проводили аналогии, объяснявшие непривычно высокий уровень интеллекта всего многообразия местной фауны. Я бы от себя добавил, что они забыли про лес. Парагормональная система с зачатками нервной организации растительного мира была тем целым, часть которой составляла фауна. Все основные горные экваториальные цепи с низовьями Конгони в той или иной степени затронула, один за другим, череда ледниковых периодов. Их сопровождала сильнейшая тектоническая активность материковой коры и, соответственно, вулканические извержения. Стрессовый фактор был тем всё решающим моментом, который стоял с кнутом и подхлестывал защитные механизмы организмов. В результате, вся целиком биосистема до сих пор пребывала в напряженном ожидании, чего мать-природа выкинет еще. Тяжелые на подъем и медленно думающие составили длинный список вымерших видов.

Предполагалось, когда-то здесь была одна и та же бесконечная, леденяще глубокая ночь с редкими вкраплениями сумеречно бледного рассвета. Позднее хронические подвижки плит, эрозия с осыпанием гор, шарахающие груды вулканов до неузнаваемости изменяли ландшафт, когда одна долина под вечер могла выглядеть еще равниной, а наутро вместо нее стоял отвесный обрывистый склон, проросший тропиками. На страшной глубине не росло ничего, а на еще более страшной высоте лежал снег и лед. Чтобы выжить, каждому отдельно взятому живому организму приходилось просчитывать совсем не типовые логические задачи. И не делать ошибок. Живое, постоянно существовавшее в ожидании больших неприятностей, трудно было удивить чем-то еще. Элементы биоценозов, разумные в недостаточной мере, склонные к поддержанию традиций и в повседневной жизни опиравшиеся на проверенные временем решения, не оставляли себе шанса. Это нужно, чтобы приблизить свет понимания к тому, что произошло дальше. За жизнь целяются. Этот мир смотрел на вопрос иначе. Неторопливые жили недолго, но счастливо.

4

Во всей этой истории важно то, что те же перипетии на типе организации и специализации насекомого мира сказались самым драматичным образом. Лишь на небольшой островной гряде Шельфа Пенк-Гуан были обнаружены эндемичные формы оккамов рая, кровососущих гвоздей размером с ладонь, но был лишь вопрос времени, когда они окажутся на материке.

Вообще, я уже примерно видел, как будет выглядеть конец света. Когда в один прекрасный день океанским течением из-за горизонта принесет какое-нибудь вырванное с корнями дерево и на нем – мирно дремлющих в щели оккамов. Бывают москитос, которые держат под охраной пределы лесов лучше, чем колючая проволока. Но этот паразит не знал ни чувства меры, ни совести. Для него не было ничего святого. В среде экзоморфов даже ходила теория, призванная объяснить отсутствие в настоящее время данной разновидности сетчатых неполнокрылых на самом Материке. Оккамы тут были, как не быть, но давно и очень недолго. Поскольку все съели и в самые сжатые сроки благополучно вымерли вместе со всем остальным миром. Она объясняла даже причину массового вымирания живых видов в геологическом прошлом материка. Если возможно какое-то переложение принципов организации микробиологии и вируса на более высокую ступень развития, то оно лежало за ближайшей лагуной. Солнечно сияющие кущи Падающих Гор спасала только полоса рифов. Зеркальноглазый стайных паразит, вкрадчиво гудя, служил напоминанием о том, как хрупок может быть мир. На островной гряде оккамы выживали главным образом посредством анабиоза, который на материке не работал. Ими занимались вплотную, но в цепи их превращений оставалось много неясного. На подотчетный период москитос тут не было. Зато были кошки.

Кошки были природным бедствием для того, кто после напряженного трудового дня настраивался на отдых. Они не давали уснуть, копошась где-то рядом, вопросительно взмурлыкивая, устраивая друг другу засады и ломая зеленые насаждения. Причем каждый раз складывалось впечатление, что копошиться, устраивать засады и ломать насаждения ночами они со всей акватории Озера собирались почему-то исключительно у моего коттеджа. Проблема состояла в том, что я не любил спать под крышей. Я любил спать именно под открытым небом с большим количеством звезд. Низкие кроны скрывали, что делалось под их покровом, но я не хотел знать, что там делалось, я хотел спать. Я задавал соседу вопрос, сталкивался ли он с проблемой крепкого здорового отдыха. Отложив дела, приняв горделивую осанку и надменно вздернув подбородок, он заявил, что, несмотря на свой возраст, крепкий здоровый отдых – одна из привилегий, которой его организм не намерен себя лишать. Я тогда же решил, что так дальше продолжаться не может.

Стоило мне закрыть глаза, кошки принимались шуршать листвой. Они, не стесняясь, невидимо отирались где-то совсем рядом, нагнетая атмосферу, начиная вести себя как дома, шумно встряхиваясь и взмурлыкивая из темноты. Надо сказать, спать в гамаке у себя на лужайке, как это делал я, прямо под открытым небом решались немногие.

Прямых свидетельств нападения на людей именно кошек не имелось. И это обстоятельство было исключительно важным в противостоянии автономных поселений экзобиологов политике Миссии. Здесь все исходили из презумпции, что мы не у себя дома, но каждый при этом хранил взгляд со своей позиции. Настоящее положение вещей в плане сдержанности умонастроений устраивало прежде всего нас, обитателей автономных коттеджей. Согласно Презумпции Исходного, известной как права независимых культур, вопрос личной безопасности целиком лежал на нас самих. И Миссии это сильно не нравилось. Невозможно сохранить бюрократический показатель летальных инцидентов на одном уровне, когда каждый делает, что хочет.

Скептики, правда, еще сумрачно огрызались с тем содержанием, что таких свидетельств нападений и некому было бы давать, случись что, а покажите нам хоть одного вооруженного биолога. И это тоже было правдой. Люди на Материке в самом деле пропадали, и по самым разным причинам. Нам всем был знаком энтузиазм в столкновении с новым и истерия первооткрываний. Наша работа никогда официально не числилась в списке безопасных, но мы выбирали ее сами. И сами для себя решали, что «хорошо» и что «плохо».

Но руководство всю эту философию решительной рукой отодвигало в сторону, как оно выражалось, «для биологии с более мягким климатом». Давя на свое право вето, оно заявляло, что вынуждено исходить из того, что в условиях удручающей бесконтрольности обслуживающего персонала биостанций, затерянных по лесам и горам, когда народ то и дело сам по своему усмотрению, не спросясь, пропадает вдруг неизвестно куда, как это у экзоморфов вошло уже в нехорошую традицию, было бы наивно утверждать, что все конгонийские бестии мягкие и пушистые. Люди пропадают? Пропадают. Без спросу? Без спросу. Никто и не утверждает. Просто сведений обратного ни у кого нет. Презумпцию Исходного пока никто еще не отменял. Версия о нападениях парапода звучала бы тут с большим правдоподобием. Но меня никто не спрашивал.

Мы знали, что это значит. Право вето означало, что каждый твой контрольный образец будет тогда сам по себе. Сам по себе будешь ты сам и твое будущее как ученого.

По здравом размышлении, нужно было бы согласиться, что вероятность столкновения с представителем легко и быстро убивающей среды здесь никогда не равнялась нулю. Однако каждый из нас, опять же по здравом размышлении, предпочитал об этом благоразумно хранить молчание. Человек не забывал, что сюда его никто не звал. Конечно, никто тут не слышал о прирученной кем-либо озерной кошке, если не считать Батута, но, во-первых, Батут был не совсем кошка, по мнению многих, он был просто скотиной, и потом, возникни у них такое желание, они все очень скоро могли бы копаться и встряхиваться там у себя в полном одиночестве. Рассказывают, эти бестии в силах воспринимать даже электрическое поле, возникающее в результате чьей-либо посторонней мышечной активности. Не говоря уже о том, что о местных ужасах годами плели и мололи вздор все, кому не лень.

Сосед, кажется, был первый, кто взялся это собрать и издать. В назидание поколениям, идущим следом. Он не то чтобы после этого как-то сразу вырос в моих глазах (все героические эпопеи скромно проходили под его именем, при его тесном участии и под его непосредственным руководством, где он с негромким мужеством переходил из одного народного эпоса в другой), но теперь, по крайней мере, мы лишились последних иллюзий.

В общем, здесь все еще далеко от полной ясности. Где-то писали, у сумчатых кошек интеллект выше, чем у дельфораптора. Пресноводная разновидность касаток, плескавшихся в озерах, озадачивала, но то же можно было сказать о многих других. Всякого рода благоустроенные клетки и загоны для живых организмов высокой организации тем же статусом Независимой Культуры запрещены, я боюсь, сейчас по всему Конгони если найдется несколько человек, вживую видевших озерную кошку, – уже много. Считалось, это одни из самых скрытных и осторожных созданий. Я снова подумал, как неудачно встал мой коттедж.

Вот только сегодня ждал, что что-то произойдет. Твари так были увлечены собой, что подняли меня с постели прямо посреди ночи, вылетев мне на траву чуть не под самый гамак встрепанным клубком, опрокидываясь, лягаясь и пинаясь. И пока я чудовищным усилием пытался отодрать реальность от сна, клубок распался, образовав пару гибких теней, которые с мягким дробным топотом растворились в темноте. Было ясно, что надо менять или коттедж, или свое мировосприятие. Я не знал, что труднее.

У этих тварей какой-то особенно тонкий слух; мало того, что он у них особенный, так они и слышат как-то иначе, чем родственные виды. Если верить скупым абзацам справочника таксономии, у одной из самых опасных из них, у водяной гиены, слух достаточно разборчив, чтобы воспринять отдельные соприкосновения в волосяном покрове руки человека при, скажем, сокращении локтевого сустава. Интенсивность соприкосновений человеком воспринималось бы приблизительно как стук в лесу друг о друга отдельных сухих ветвей под весом зверя. Как он с этим живет, осталось без пояснений.

Но ни один экзоморф не мог сказать, какими они видят нас.

Я обернулся назад, щуря глаза на низко висевшее солнце, и стал спускаться к тесным фьордам ложбины. Время пахло теплом.

День клонился к своему закату.

Глава Вторая

1

На тесной тихой полянке перед соседским коттеджем стало уже совсем темно, когда мы с соседом приканчивали по второй чашечке нежнейшего конгонийского чая с личных наделов ближайшей экспериментальной станции, лелея на шахматной доске новое побоище. Сосед был уверен, что нанесет непоправимый урон моему самолюбию, выиграв именно сегодня. Я без особой радости слушал тихую музыку, прикидывая, куда разумнее будет лечь спать. Кругом неподвижно стояли заросли, за ними слоями ложились сумерки, воздух пах ночью. Ослабленные расстоянием звуки доносились, гасли, потом не осталось и их. Тишина невольно заставляла понижать голос. В непроглядном лесу все стихло, как умерло, даже в курятнике соседа в зарослях за коттеджем больше никто не кашлял и не гремел посудой. Голограммы жутких тварей, поселившихся в старом сарае, не выглядели домашними даже днем. Ночью там лучше было не стоять. По фоносети поисковиков шло сообщение, что по непроверенным данным на представителей геологической разведки совершено нападение, предположительно, камышовой гиеной. Подчеркивалось, данные предварительные, но персоналу всех директорий, биостанций и сотрудникам обособленных коттеджей предлагалось на всякий случай не отпускать детей одних далеко от дома.

В заключение фоносеть прокрустовым голосом Иседе Хораки воззвала к совести отдельных сотрудников поисковых партий не заниматься покрывательством и немедленно сообщать обо всех, всех случаях неспровоцированно агрессивного поведения диких животных. Башенные эстакады конденсаторов магменной электроцентрали, висевшие на горизонте над кромкой леса далекими слипшимися пузырьками, были видны с крыши коттеджа соседа, и мы оба чувствовали себя как-то не очень уютно.

Камышовая гиена была последним представителем исчезнувшего подвида кошек, исчезнувшего практически на наших глазах, я даже не знал, что она еще есть. Я почему-то сразу поверил, что это была именно она. Я прямо видел, как самый последний зверь своего племени в эту минуту где-то неслышным призраком пробирается сквозь листву, мягко ступая, сливаясь с ночью, привычно становится с ней заодно, хмурый, неуловимый и приговоренный, и кто-то, быть может, в эту же минуту молча и бесполезно щелкает, цепляя одна за другую, стрекала в обойме покрытого пылью табельного парализатора, а кто-то ступает за освещенный порог, щурясь в темноту и продевая руку в рукав куртки, и где-то, быть может, сейчас смолкла у огня неспешная беседа, и все рассеянно смотрят в огонь, сцепив пальцы, и никто не знает, где он может быть. Тому, кто никогда не переступал порог ночи и вместо живого леса натыкался на мертвую тишину, этого не понять. Когда лес молчит, значит, чего-то не хватает. Дело не в том, что одна кошка была чем-то лучше других. Это трудно объяснить. Жизнь была редкостью в этой вселенной. Она была так редка и так непредсказуема, что граничила с недоразумением, и любое ее проявление, каким бы случайным оно ни казалось, в восприятии работавших здесь уже на уровне первых рефлексов понималось как что-то, что трогать нельзя. Мы сами находились в положении такого исчезающего вида и многие из нас сами были такой последней дикой кошкой, крадучись и осторожно пробиравшейся сквозь ночные заросли враждебной среды, и нам не нужно было объяснять, на что это похоже и как это выглядит.

На полянке неподалеку, едва различимый уже за глубокими фиолетовыми тенями, сложив на груди лапки, сидел, чего-то высиживая, неподвижный шаронос, полуночный молчаливый зверек, совершенно безвредное потайное глазастое существо, способное часами вот так мирно медитировать при свете луны и стечении благоприятных обстоятельств. Мы с соседом сидели за низким столиком в траве. Сосед разглядывал небо, я слушал тишину, иногда отвлекаясь на незнакомые линии пасмурной музыки. Из-за сдвинутой вбок темной стены стекла доносились радиопомехи; там в глубине коттеджа разговаривали чужие голоса, перемежались коротким шипением фрагменты дежурных включений интеркома вахтовиков с орбитальных станций – бесцветные голоса, убитые от скуки и огромных расстояний. Мы молчали. Мы сейчас оба были заняты вышиванием, и это дело требовало внимания. Сосед терпеливо садил шнурок за шнурком оптико-волоконные концы, я, мучительно щурясь на последний свет, падавший с неба, без видимых успехов пытался вдеть идеальный во всех отношениях, неоднократно прослюнявленный уже кончик стеклистой нити в совсем уж неестественно узкое ушко уникальной по своей тонкости иголки. Ушко выглядело издевательством.

Иголку предложил сосед, и только теперь до меня стала доходить вся глубина его черного замысла. Сжав зубы, я принял вызов, но свет в конце туннеля выглядел таким недосягаемым, что я мысленно пообещал, что соседу он дорого обойдется.

Голоса вахтовиков обсуждали последние события: возмущение части населения нашей далекой прародины-планеты в связи с выдвижением на соискание престижной премии мира «Украшение планеты» некой кошки Ностромо. Возмущенная часть (главным образом, владельцы других домашних питомцев) требовала пересмотра условий отбора кандидатур, комитет призывал к спокойствию. Этой новости был уже почти год, но страсти эхом отдавались по всем уголкам обитаемой ойкумены до сих пор. Кис и в самом деле был хорош. Я видел его в целой эпопее ракурсов – особенно подробно его снимали, когда он лежал вытянувшись, со скромным выражением ожидая внимания со стороны растроганных любителей животного мира. Впрочем, его настроение быстро портилось, стоило только появиться на горизонте еще одному коту (поскольку в действительности он был котом, а не кошкой, впрочем, массовая пресса в такие детали не вдавалась). Вполне вынося лишь свое присутствие, он довольно скоро закрепил за собой титул едва ли не самого скандального и немногословного претендента за всю историю всемирной премии. «Единственный и неповторимый» – кокетливое обращение ведущих радиотрансляций с церемонии вручения этому по натуре сварливому украшению планеты было довольно близко к теме. Мерзавец даже не давал себя гладить.

Ностромо не был природной аномалией, как пытались уверить его противники. Не был он и генетической модификацией. Просто у матери-природы, когда она его делала, случился приступ хорошего настроения. Это бывает.

Когда у лауреата той же премии, маленькой девочки, сыгравшей роль самой себя в блокбастере, в котором она пережила массу неприятностей на околоземной орбите и лишь в силу своей склонности к научному анализу сумевшая остаться в живых, спросили, как она относится к партнеру на роль «Украшения планеты», она ответила, что «неплохо». «У нас с ним характер копия – один к одному».

Впрочем, строгий отец все эти беседы решительно прикрыл, забрав свою знаменитую на всю планету пятилетнюю кнопку из-под умиленных взглядов. «Не портите мне ребенка».

Нужно сказать, сидя здесь, на Конгони, в тени еще одной неслышно подбиравшейся ночи, когда у тебя за спиной в темноте кто-то шуршал ветвями, со странным чувством можно было слушать о проблемах чужого далекого мира, в котором не могло произойти больше ничего, кроме кота как категории системы ценностей. Сосед с кислым выражением разглядывал горизонт в сумерках перед собой. У меня тоже не было желания комментировать.

Я был уже на грани замешательства: ушко иголки стояло насмерть. Меня не то чтобы это начало заводить, но по моим убеждениям, если кто-то его создавал, то, логически рассуждая, предполагалось также, что и нить в него должна пройти тоже. Пусть не сразу, пусть с рядом условий и оговорок, но все в конце концов должно счастливо разрешиться. Я просто знал это с высоты своего опыта и просто так отказываться от своих убеждений не был намерен.

В свое время замечательная многофункциональность этого архаичного, но весьма полезного в жизни и быту инструмента могла поразить воображение. Скажем, им можно было не только аккуратно пришить пуговицу или достать занозу, но и зашить края раны, сделать из него при помощи несложных подручных средств самодельный компас, намагнитив один кончик иголки и поместив в ванночку с водой на лист растения; не только подколоть у себя на стенку в изголовье фотоснимок любимого начальства, чтобы, открыв глаза, уже с утра знать, в чем состоит смысл жизни, – но и даже легким движением руки прикрепить у своего окошка уголок занавески. Еще позднее все та же поразительная многофункциональность этого скромного оплота эволюционного развития до такой степени впечатлила специалистов, что решили шагнуть еще дальше, открыв новые горизонты и пустив иголку уже непосредственно в сферу информации и информационных технологий, доверив ей самое дорогое, подкалывая с уголка документы самого разного свойства. В среде историков этимологии даже ходили слухи, что само выражение «подшить документ» в нотариальной области отношений носило буквальный характер. Я подозреваю, что мир в те времена был не лишен самоиронии.