Шалопаи

– Ну-ну. Береги руку, Сеня, – Кальмар ловко сцыкнул харкотину точнехонько на Алькин клёш и, отвесив насмешливый поклон завучу, расхристанной походкой удалился. Одноклассники, дотоле отмалчивавшиеся, обступили Альку, принялись сочувственно похлопывать, подбадривать. Подбадривали стыдливо, словно обречённого на казнь.

Никто не сомневался, что Кальмар приведет свою «кодлу», и Алька будет жестоко избит.

– Чего вы его, как покойника, отпеваете! – разозлилась Наташка. – Приходите тоже. Или только на словах друзья, а чуть что – я не я и мама не моя?

Женская насмешка подействовала. Все пообещали подтянуться.

Великое «шёлковское» побоище

…В районе четырёх Алька Поплагуев в очередной раз глянул на часы и, неловко орудуя одной рукой, отрезал зажеванный кусок на магнитофонной плёнке с концертом «Black Sabbath», мазнул лаком, протёр одеколоном головку звукоснимателя и отодвинул развинченный магнитофон – времени собрать уже не оставалось. Дремавшая рядом Наталья чутко встрепенулась, тревожно скосилась на будильник.

Они были вдвоём в квартире Земских. Дядя Толечка укатил в командировку, тётя Тамарочка тактично ушла «сделать прошвырнон по магазинам».

– Пора, красавица, проснись, – провозгласил Алька. – Пришло время собирать любимого на битву… И вечный бой. Покой нам только снится!

Фальшивая бодрость его Наташку не обманула.

– Ты никуда не пойдешь! – объявила она. – Слышишь? Они тебя просто изметелят.

– Это уж как картея ляжет. Может, еще и наша возьмет.

– Чья ваша? – Наташка села на колени. Простынка, которой она стыдливо прикрывалась, соскользнула.

– Никто не придет, не надейся! – выкрикнула она в сердцах. – Потрепались возле школы и разбежались. Завтра у каждого найдется оправдание. Куда ты против толпы, да ещё загипсованный? Сам же знаешь, что они с тобой сделают.

Алька приуныл. Конечно, Наташка права, – кроме Оськи, никто не придет.

Всё это Алька понимал. Как и то, что не пойти не может. Как раз из-за само?й Наташки, что умоляла его остаться, отсидеться. Отсидеться хотелось. Но если уступит, та же Наташка не простит ему слабодушия. Стало быть, между стыдом и болью предстояло выбрать боль. А значит, и выбора нет.

Так уже случилось у него с отцом. Всякий раз, когда отец тащил сына на выволочку, Алька причитал, извивался, вымаливал слёзно прощение. Но после истории с Земскими, как только отец вновь схватился за ремень, Алька, против обыкновения, не заплакал. Лёг на живот, вцепился зубами в подушку и только вздрагивал от ударов да постанывал. Растерявшийся прокурор отложил ремень. И больше за него не брался.

Алька обхватил неутешную Наташку за плечи.

– Ничего, Туська, прорвёмся. За святое дело можно и по образине схлопотать.

– Ладно б по образине, – всхлипнула Наталья. – Хорошо, если вовсе инвалидом не останешься.

В Алькиных глазах заплясали бесенята.

– А тоже ништяк. Дядя Толечка из загранки подгонит самую супер-люпер инвалидную коляску. Будешь вывозить меня в Мичуринский сад на променад, беседовать о вечном. На другое-то стану не способен.

Получив щелбан по лбу, вскочил.

– Ну а пока ещё глотка глотает, пока ещё зубы скрипят!..

Он выудил из бара заначенную Земским бутылку «Мартеля», скрутил головку, щедро плеснул в бокал из дефицитного «охотничьего набора». Приподнял:

– Это не пьянства ради. Это обезболивающее!

В два глотка осушил и разудало долбанул «золочёного оленя» о паркет.

…Поезд приходил по времени очень неудачно: после обеда, когда мать на работе. Ключа же от нового замка у Даньки не было.

Впрочем, этим он не парился. С вокзала торопился совсем по другому адресу.

Меж Шёлком и Искожем втиснулся узкий трёхэтажный дом, угол которого упирался в трамвайную линию.

В доме этом над комиссионкой «Золушка» жила Любочка Повалий. Фигуристая, как песочная колбочка, на пять лет старше Даньки.

По окончании школы Любочка провалилась в музучилище, и уже несколько лет работала секретарём директора школы.

Ладного суворовца-старшеклассника она приметила в прошлом году. Глянула сверху, из окна: «Эй, мальчишечка! Поднимись. Поможешь рояль передвинуть». Так всё лето и двигали.

Любочка стала у Даньки первой.

– Любишь ли? – бормотал он, счастливо опустошённый.

– А то! – стонала Любочка. Если ей казалось, что выходит легковесно, поджимала губки: – Иначе бы разве дала?

Умиленный Данька затихал.

Они переписывались. Любочка писала раз в неделю. Сообщала о школьных и дворовых новостях с неизменным в конце: «Жду с нетерпением. Обоих».

Может, из-за этой концовки, на Данькин вкус, пошловатой, восторженность потихоньку выветрилась. Остались лишь благодарность за первый опыт и жадное влечение.

В последнем письме Любочка сообщила, что в счёт отгулов едет на две недели в Сочи. Но, по прикидкам, к концу мая должна вернуться.

Удача сопутствует страждущим. Любочка и впрямь вернулась накануне, – по полу валялись вывернутые из чемодана сарафаны и трусики. Дома она оказалась одна, – родители работали в вечернюю смену.

– Ой, а я постирушку затеяла! – блестя белками на шоколадном лице, отчего-то растерялась Любочка. Спохватившись, сделала строгое лицо. – Вот что, Даниил. Раз уж всё совпало, нам надо объясниться.

Не отвечая, Данька без затей содрал с узких её плеч халатик и требовательно впился губами в смуглую шею.

– Да нет, я о другом… Дай же скажу. Ну что за мальчишество, – попыталась освободиться Любочка. Но уже сама затрепетала. – Впрочем, это терпит, – слабея, простонала она.

После Данька отошел к окну.

– Как отдохнула? – не оборачиваясь, произнес он.

– Ой, масса впечатлений! – разморенная Любочка лежала, раскинувшись поверх кумачового покрывала, широченного, как знамя Суворовского училища. Молочные грудки с ядрышками посередине белели, будто зефиринки на шоколаде. – По тебе очень скучала. А ты? Надеюсь, не изменял мне?… Я тоже осталась тебе верна, – на одном дыхании выпалила она и – тут же, без перехода, вернулась к тому, что занимало ее с самого начала. – Данечка, мне вот-вот двадцать три. И мне замуж пора.

Данька забеспокоился.

Впервые отдавшись задыхающемуся от восторга и приступа желания мальчишке, Любочка, войдя в роль опытной искусительницы, успокоила его, что никаких брачных поползновений иметь не будет.

Но то было в прошлом году, в постели, – то есть в горизонтали. А женщина в вертикали, да еще в летах, – это уже, как известно, совсем иная мораль. Дневная. И, стало быть, непредсказуемая.

– Нет, нет, Данечка, не пугайся. Я к тебе претензий не имею.