Отрезанный

«Почему никто не платит мне за то, чтобы я запечатлела эту великолепную картину?» – в который уже раз задала она себе вопрос.

После того как Линда сюда сбежала, он постоянно возникал у нее в голове. И это было не случайно – такому настрою способствовало пенящееся море с низко нависшими над ним облаками. Складывалось впечатление, что за последние дни остров еще больше продвинулся вглубь морской пучины. Образовавшиеся от постоянных ударов морской волны промоины рядом с южным портом были до краев заполнены водой, а от бетонных столбов, напоминавших ежей и брошенных в море для защиты берега от оползней, на поверхности виднелись только верхушки, да и то лишь наиболее близкие.

Несмотря на штормовое предупреждение, Линда с удовольствием нацепила бы на себя резиновые сапоги и непромокаемую куртку и отправилась на взморье, чтобы подставить лицо под холодные порывы ветра, напитанного дождем. Однако для этого было еще слишком рано.

К тому же ей вспомнилось, что она дала себе слово дождаться великой бури и не покидать остров до этого момента. Такому решению способствовало то обстоятельство, что по радио ежедневно передавали сообщения службы по предупреждению катастроф с рекомендациями срочно уехать из Гельголанда до того времени, когда остров окажется во власти урагана с безобидным именем «Анна».

Пугающие прогнозы, конечно, не могли не воздействовать на население острова. Поначалу никто не верил сообщениям о том, что в этот раз Гельголанд может подвергнуться большим разрушениям и оказаться отрезанным от материка, но только до тех пор, пока предвестник урагана не снес крышу с южного крыла больницы. И хотя дождь не проникал в остальные части здания, полноценное медицинское обслуживание стало невозможным. К тому же было повреждено электрооборудование, что чуть не привело к пожару. Когда же по радио объявили, что в сложившейся ситуации власти больше не гарантируют бесперебойного снабжения жителей острова продуктами питания, большинство пожилых людей и семей с детьми предпочли покинуть Гельголанд. Были эвакуированы и немногочисленные туристы.

После того как с острова после обеда отчалил последний паром, на всем Гельголанде осталось меньше половины населения – около семисот человек. Они продолжали упорствовать, не обращая внимания на плохую погоду и еще более удручающие прогнозы. Их не покидала надежда, что возможные большие разрушения, предсказанные синоптиками, окажутся не столь драматичными.

Активисты из числа оставшихся на острове жителей ежедневно собирались обсудить складывавшуюся обстановку в «Бандруппе» – гостинице, имевшей такое же название, что и фамилия бургомистра. Людьми двигало желание не бросать свои дома, а также нажитое имущество на произвол судьбы и стремление оставаться на своих местах даже в самые плохие времена.

Однако решение Линды задержаться на Гельголанде было вызвано совсем другими мотивами. Она была, пожалуй, единственным человеком, желавшим, чтобы ураган обрушился на остров со всей своей мощью и вытекающими из этого последствиями. Ее не пугала даже перспектива на протяжении долгого времени питаться одними консервами и пить воду из-под крана.

Линда считала, что, поскольку остров окажется отрезанным от остального мира, те ужасы, от которых она бежала, здесь ее не настигнут. Только тогда, по ее мнению, ей можно будет без страха покинуть свое убежище.

– На сегодня достаточно, – громко сказала она и отошла от мольберта.

С самого раннего утра Линда билась над сценой решающего поединка, в котором похожая на амазонку героиня мстит своему врагу. Стоило ли удивляться, что после семи часов упорного труда ее шея одеревенела и стала напоминать застывший гипс. Однако причин для такой изнуряющей работы, в какой она пребывала все последние дни, не было – новых редакционных заданий не поступало, а издательство даже не подозревало, что художница впервые в жизни корпит над собственным сюжетом. Ведь до сих пор ей дозволялось делать только иллюстрации к творениям других авторов.

После того как Линда внезапно исчезла, даже не закончив последний проект, издательство не имело представления, что с ней, где она и вообще жива или нет. Поскольку такое ее поведение наверняка привело к срыву обговоренных с заказчиком сроков, рассчитывать на получение новых заданий ей вряд ли стоило. Именно поэтому теперь у нее появилась возможность рисовать то, что хотелось ей самой.

Однако, как только она садилась за работу, чтобы реализовать свой творческий потенциал, перед ее внутренним взором вставали не любимые ею виды живой природы, а образ мертвого мужчины. И хотя при изображении этой сцены насилия у нее возникало обычное в таких случаях чувство отвращения, Линда в глубине души понимала, что ей все-таки придется отобразить на бумаге данный образ.

«Я смогу рисовать море только после того, как сделаю это! Сначала необходимо выплеснуть на бумагу весь тот ужас, который накопился у меня на душе», – пришла к выводу художница.

Она тяжело вздохнула и спустилась в ванную, располагавшуюся этажом ниже. К концу рабочего дня Линда чувствовала себя так, как будто пробежала длинный марафон – усталой, опустошенной и грязной. Ей срочно требовалось принять душ.

Судя по всему, дом никогда не ремонтировали. И это особенно ощущалось в ванной комнате. Темно-зеленые кафельные плитки на стенах давно требовали замены. Нечто подобное Линда в последний раз видела в туалете закусочной на заправочной станции, стоявшей на автостраде. Модные же некогда шторки душа относились к тому времени, когда в обиходе еще были телефонные аппараты с вращающимся диском. Тем не менее через несколько секунд вода стала теплой, и это заметно отличалось в лучшую сторону от того, к чему Линда привыкла в своей берлинской квартире.

В общем, при других обстоятельствах она чувствовала бы себя в этом неказистом доме с обшарпанными стенами, покосившимися оконными рамами и низкими потолками весьма уютно. Линда не придавала особого значения роскоши, к тому же вид на море вполне компенсировал выцветшие обои на стенах, старую обивку кресел цвета охры и несуразное чучело рыбы над камином.

«Однако великолепный морской пейзаж никак не может избавить меня от мрачных навязчивых ночных видений, крадущих мой сон», – вынуждена была признать Линда.

Она поправила темную блузку, которой при въезде занавесила зеркальный шкафчик, и стала раздеваться. Последние месяцы наложили отпечаток на ее внешний вид, и Линда не желала ежедневно видеть себя в зеркале.

Под душем она сначала намылила доходящие до плеч каштановые волосы, а потом покрыла душистой пеной свое стройное тело. Раньше у нее имелось много лишнего жирка, однако сейчас при взгляде на стройные бедра Линды никто бы этого не сказал. Теперь ни один человек не согласился бы со сделанным когда-то шутливым замечанием Дэнни о том, что она «хорошо откормлена». От воспоминания о своем бывшем приятеле художницу охватила дрожь, и она сделала воду еще горячее. Во время мытья, по уже сформировавшейся привычке, Линда старалась не дотрагиваться до лица, чтобы не бередить свои раны.

Однако на этот раз она среагировала не так быстро, как обычно, и немного мыльной пены скатилось от корней волос по рубцу, обезображивающему ее лоб. Хотя со стороны казалось, будто на лоб всего лишь неудачно легли волосы густой челки.

И все же это было не так!

Линда неохотно подставила лицо под поток горячей воды, лившейся из душа, что было еще хуже, чем ощупывать шрам собственными пальцами.

У Линды имелось немало рубцов, да к тому же не заживших. Но в отличие от шрама на ее лбу они были значительно больше и располагались в таких местах, где не представлялось возможным наложить мазь от ран и куда не мог проникнуть ни один хирург, – они находились глубоко внутри, спрятанные в ткани ее психики.

После десятиминутного массажа под струями горячего душа тяжесть в затылке стала отступать. Теперь следовало перед сном принять таблетку ибупрофена, чтобы по возможности предотвратить ужасную головную боль. Два дня назад она забыла это сделать и ночью проснулась от ощущения, будто кто-то невидимый орудовал в ее черепной коробке отбойным молотком. Закончив водные процедуры, Линда завернула кран, дождалась, пока из покрытого известковым налетом душа перестанет капать вода, отодвинула занавеску и застыла как изваяние.

Замереть ее заставило какое-то неопределенное чувство. В первый момент она еще не поняла, что именно изменилось в ванной комнате: дверь оставалась закрытой, блузка по-прежнему висела на зеркале, а полотенце – на трубе отопления.

И все же что-то было не так!

Еще год назад Линда ничего бы не почувствовала, но после всего того, что с ней произошло, у нее развилось некое шестое чувство, с помощью которого она безошибочно определяла скрытые угрозы. Чувствительной к опасности ее сделал не только просмотр видеокассет, стоявших на ночном столике в берлинской квартире, но и видеороликов, на которых была запечатлена она сама. Причем эту съемку производил кто-то неизвестный в то время, когда Линда спала!

Она затаила дыхание и стала прислушиваться, чтобы обнаружить подозрительные шорохи, но, кроме завывания порывов разбушевавшегося на улице шторма и жалобного стенания дома, противостоящего ударам стихии, ничего не услышала.

«Ложная тревога», – подумала она и принялась глубоко дышать, чтобы нормализовать биение сердца.

Вся покрытая мурашками, Линда вылезла из ванны и взялась за полотенце. В ту же секунду ее словно током ударило – возникло ощущение, будто сзади кто-то стоит. Дрожа всем телом, она громко закричала и резко обернулась, в любое мгновение ожидая нападения. Однако она никого не увидела. Тем не менее страх не только не желал оставлять ее, а даже усилился. И стряхнуть его было не так-то просто, как полотенце, которое она отбросила от себя на пол.

«Полотенце!» – внезапно пронзило открытие Линду.

Вот что вызвало у нее непередаваемое чувство отвращения и ужаса. Полотенце было мокрым!

Кто-то вытерся им, пока она стояла под душем!

Глава 2

– Проклятье! Ошибки быть не может! Я его не трогала! – в истерике кричала в телефон Линда. – Я точно помню, как сама повесила полотенце на трубу отопления!

Безуспешные попытки ее успокоить, которые предпринимал брат художницы на другом конце провода, злили Линду еще больше. Кровь прилила к голове. И хотя Клеменс не мог видеть свою сестру, он знал ее настолько хорошо, что по одной интонации сразу же догадался, что она покраснела. Ведь такое происходило с ней всякий раз, когда Линда приходила в возбужденное состояние.

– Успокойся, малышка, – сказал он голосом одного из героев столь любимого им фильма, повествующего о преступном мире Нью-Йорка. – Я все уладил, и тебе нечего больше бояться.

– Ага! – выдохнула в мобильник Линда. – А как ты объяснишь мокрое полотенце? Это точно почерк Дэнни!

«Дэнни, – одернула себя Линда. – Ну почему я продолжаю называть этого негодяя так ласково?»

От мысли, что она спала с подобной мразью, причем неоднократно, ей стало плохо. При этом Линда не могла отрицать, что об отвратительных качествах Дэнни ее не предупреждали.

«Насколько хорошо он выглядит, настолько плохо все закончится», – пророчески говорила ее мать.

Не остался в стороне и отец, который всегда попадал в самую точку, давая оценку людям: «Меня не оставляет ощущение, что он еще не показал свое истинное лицо».

При всей оторванности от жизни ее добропорядочных родителей, проводивших все свое время за проверкой школьных контрольных работ и на педагогических конференциях, за тридцать лет преподавательской работы разбираться в людях они все же научились. Во всяком случае, им не потребовалось обладать даром ясновидения, чтобы сразу понять, что отношения их дочери с Дэнни окончатся плохо. А ведь Даниэль Гааг, между прочим, был в числе авторов, произведения которых Линда иллюстрировала, причем одним из самых успешных. И поэтому можно было сказать, что он являлся в каком-то роде ее боссом, а интрижки с начальством, как известно, обычно заканчиваются плохо. Однако никто, в том числе и ее родители, не мог даже предположить, насколько плохо!

Все начиналось довольно безобидно, и надо признать, что в подобных случаях обычно именно так все и происходит. От Линды взрывной темперамент Даниэля, конечно, не укрылся. Однако поначалу она воспринимала его вспышки ревности с улыбкой. Особенно когда он, например, злился на ничего не значащий стандартный комплимент официанта или начинал упрекать ее в том, что она не слишком быстро ответила на его эсэмэску.

Линда осознавала, что ее прямота смущает парней. Она любила рассказывать грязные анекдоты, часто и громко смеялась, а также легко относилась к сексу и не стеснялась проявлять в постели инициативу. При этом после долгой танцевальной ночи в клубе девушке нравилось отправляться утром в Национальную галерею и проводить там своеобразные экскурсии. Надо было видеть, с каким интересом ловили незнакомые люди каждое слово Линды, когда она экспромтом начинала рассказывать о выставленных там произведениях искусства.

Парням, знавшим о ее эксцентричности, легко удавалось завоевать сердце девушки. Однако многие ухажеры быстро уставали и вскоре буквально валились с ног, а чтобы оправдать себя в собственных глазах, начинали распространять слухи о том, что Линда – просто сумасшедшая дешевая курица, легко прыгающая в постель к мужчинам. Но это не соответствовало действительности.

Линда так скоро прерывала свои знакомства по одной-единственной причине: она не могла долго выдерживать «заурядных экземпляров», то есть парней, которые не принимали такой образ жизни и не понимали ее юмора. Девушка даже разработала весьма примитивный тест, на основании которого уже в первую ночь определяла, имеют ли начинавшиеся отношения хоть какую-нибудь перспективу. А тест заключался вот в чем: как только покоренный ею молодой человек засыпал и отворачивался к стенке, она начинала яростно его тормошить. Когда же тот просыпался, Линда, не давая ему прийти в себя, наигранно грозным голосом спрашивала:

– Признавайся, где твои деньги?

Столь примитивный тест за все время успешно прошли лишь два человека, которые восприняли такой вопрос как шутку и расхохотались в ответ. С первым она прожила пять лет, а вот отношения со вторым, именно с Дэнни, продлились около года. Однако теперь Линда воспринимала те дни как целую вечность, поскольку они оказались самыми худшими в ее жизни.